Говоришь, чтоб остался я, 

Чтоб опять не скитался я, 

Чтоб восходы с закатами 

Наблюдал из окна, 

А мне б дороги далёкие 

И маршруты нелёгкие, 

Да и песня в дороге мне, 

Словно воздух, нужна. 

Чтобы жить километрами, 

А не квадратными метрами, 

Холод, дождь, мошкара, жара – 

Не такой уж пустяк! 

И чтоб устать от усталости, 

А не от собственной старости, 

И грустить об оставшихся, 

О себе не грустя. 

Пусть лесною Венерою 

Пихта лапкой по нервам бьет, 

Не на выставках - на небе 

Изучать колера. 

И чтоб таёжные запахи, 

А не комнаты затхлые... 

И не жизнь в кабаках - рукав 

Прожигать у костра. 

А ты твердишь, чтоб остался я, 

Чтоб опять не скитался я, 

Чтоб восходы с закатами 

Наблюдал из окна, 

А мне б дороги далёкие 

И маршруты нелёгкие, 

Да и песня в дороге мне, 

Словно воздух, нужна.

В последний рейс

Ушел бард Юрий Кукин

«Миша, ты в городе?» — спрашиваю по мобильному телефону у Михаила Кане. «Нет, но на похороны приеду».

Известному исполнителю, много лет возглавлявшему клуб «Восток», незачем объяснять мне, на какие похороны он приедет.

А мне незачем спрашивать: ушел Юрий Кукин.

Один из великих бардов шестидесятых, один из тех, кто был не символом эпохи — а самой эпохой.

Добрый Волшебник. Солдат Киплинга. Старый Сказочник. Клоун. Канатоходец.

Всё это — он. «Все мои герои — это я», — скажет он мне в интервью к своему семидесятилетию.

До семьдесят девятого дня рождения Юра не дожил десять дней…

Было время — я ходил на каждый концерт Кукина, зная наизусть, что он будет рассказывать, и неизменно радуясь этим рассказам.

Что работал тренером по фигурному катанию. Что голоса у него нет, и нет надежды, что когда-нибудь появится. Что ему объяснили, что если человек берет гитару, то чем хуже голос — тем лучше. Что он играет только в одной тональности ре-минор, на трех тонких струнах и двух толстых и даже не знает, как они называются. Что лауреатом конкурса военно-патриотической песни он стал за песню «Париж», которую сочли песней летчика из эскадрильи «Нормандия — Неман». Что, когда его звали в горы — написать песни про альпинистов, а Юра отказывался, — Леня Земляк (его памяти Кукин посвятит песню «Тридцать лет») сказал: «Устроим: поедешь инструктором». Что на руднике Темиртау было три общежития, мужское называлось «Лондон», женское — «Париж», а смешанное — «Рио-де-Жанейро». Что на концерте в Сибири девушка попросила его продиктовать слова песни Евгения Клячкина «Ключи» — и он увидел, что в первой строчке «Не гляди назад, не гляди» слово «назад» она записала раздельно. И что, когда он рассказал об этом Клячкину, Женя месяц эту песню петь не мог…

Потом, через много лет, когда мы с Юрой будем записывать интервью для «Новой газеты», он скажет: «Девять десятых концерта я разговариваю, и только одну десятую — пою. Я рассказываю про свои песни, про то, как я их написал, рассказываю про своих друзей, вспоминаю смешные истории — и потом иллюстрирую все это одной маленькой песенкой. Мой обычный концерт — это двадцать песен. «За туманом» занимает 50 секунд, «Говоришь, чтоб остался я» — 40 секунд. «Париж» — полторы минуты. Если я буду только петь, концерт будет занимать двадцать минут. А у меня он — два с половиной часа».

«Ну что, мой друг, не спишь — мешает жить Париж…»

«Горы далекие, горы туманные, горы…»

«Понимаешь, это странно, очень странно…»

«Потянуло, потянуло холодком осенних писем…»

«Говоришь, чтоб остался я…»

«Пора, пора, сними ладонь с плеча…»

«Я вовсе не обманщик — я Киплинга солдат…»

«Мой маленький гном, поправь колпачок…»

«А в тайге по утрам туман, дым твоих сигарет…»

Каждая из этих строчек немедленно «включает» в памяти неразрывно связанную с ней мелодию. При этом Кукин никогда не записывал ни текстов на бумагу, ни нот. 

«Я просто придумывал песни и про себя их напевал где угодно — хоть на улице, хоть в вагоне, хоть в самолете, — говорил Юра. — И если утром я песню не помнил — значит, она плохая. А если вспомнил — значит, хорошая. Я ее пел, потом она попадала к кому-то на магнитофон, потом кто-то делал нотную запись, она входила в сборники и становилась моей официально утвержденной песней, и я получал деньги за ее исполнение. За мою песню «За туманом» шли деньги из двадцати тысяч ресторанов страны! Ее много лет в ресторанах играли. А я никому песен своих в жизни не давал, их сами брали, кто мог. Меня просили: дай ноты! А как я могу их дать? Я всегда пел под гитару без всяких нот…»

«Самые поющиеся, самые греющие, самые любимые песни — это песни Юры», — скажет Евгений Клячкин. И добавит: «Юра — светлейший из нас и чистейший из нас…»

«Песни Кукина, — напишет Александр Городницкий, с его бескорыстной добротой и грустной улыбкой, — подобие «золотого ключика», открывающего добрую волшебную страну, — «край забытого детского сна». В этом секрет их долговечности и жизнестойкости».

«У бардов шестидесятых было то, чего нет больше ни у кого: гениальный сплав поэзии, музыки и личности, — говорит Михаил Кане. — Это было невероятное созвездие личностей, и звезда по имени Юрий Кукин была среди них удивительной, единственной и неповторимой. Он десятилетия заслуженно пользовался всенародной любовью. Когда бардовская песня повально вышла из моды — его песни продолжали петь. Лет пять назад на концерте, где собралась вовсе не «бардовская» публика, объявили Кукина — и зал взорвался аплодисментами…»

Он обладал даром предвидения. В одной из песен пел: «Я умру на бегу, торопясь, опоздав…» И добавил пронзительное: «Извините за то, что стареть не решил…» Так оно и вышло…

Ни боли, ни досады,

Прощаться мне не надо,

Я — вот он весь:

Да дело и не в этом,

Идем, по всем приметам,

В последний рейс…

Вслед за Булатом Окуджавой и Юрием Визбором, Евгением Клячкиным и Виктором Берковским Юрий Кукин ушел в свой последний рейс, из которого не возвращаются. Но, как и они, Юра будет с нами до тех пор, пока мы его помним и поем его песни.