♥ღ♥Вечерний кинозал♥ღ♥ ♥ღ♥Доктор ♥ღ♥
 

2002 г. Германия, США, Великобритания
Режиссер: Джакомо Кампиотти
В ролях: Сэм Нилл, Хэнс Матисон, Кира Найтли, Крис Маршалл, Даниэль Лиотти, Билл Пэтерсон, Селия Имри, Хью Бонневилль, Мэриам Д`Або, Александра Мария Лара

По одноименному роману Бориса Пастернака. Великолепная экранизация самого знаменитого романа Бориса Пастернака, явившегося по собственной оценке автора вершинным его достижением. До сих пор самой известной киноверсией "Доктора Живаго" был фильм Дэвида Лина с участием Омара Шарифа и Джули Кристи, вышедший на экраны мира в 1965 году. Данная картина снята по сценарию "нашумевшего" драматурга Эндрю Дэвиса! Это фильм о любви, о России, о русской интеллигенции. Через переплетение множеств судеб показывается драматическая история несчастной любви доктора Живаго, который никак не может разобраться в своих любовных чувствах к двум женщинам, Тоне и Ларе. Мелькают людские тени, оставляя лишь смутные очертания отдельной человеческой судьбы, неразрывно связанной с революцией, войной, лишениями...
фильм онлайн
https://my-hit.org/film/8560/

10 февраля исполняется 125 лет со дня рождения Бориса Пастернака, московского поэта и писателя, лауреата Нобелевской премии. Обозреватель M24ru вспоминает о том, как было опубликовано самое известное произведение Пастернака - роман "Доктор Живаго".

На протяжении большей части писательской жизни Пастернака главной претензией от Советской власти было то, что в трудные для страны моменты он пишет на совершенно отвлеченные темы - про природу, человеческие чувства и так далее. А вырванная из контекста строчка "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?" - стала фактически символом отношения писателя к происходящему вокруг него. Однако произведение, которое стоило Пастернаку, с одной стороны Нобелевской премии и признания за рубежом, а с другой - травли, исключения из Союза писателей и так далее было вполне злободневным - роман "Доктор Живаго", законченный в 1955 году.

Прошли годы и "наши" вернулись. То есть непонятно чьи именно эти "наши", но по крайней мере, исключение Пастернака из рядов Союза писателей СССР признали если не преступлением, то преступной ошибкой, роман был напечатан миллионными тиражами, экранизирован и торжественно внесен в школьную программу по литературе.

Казалось бы, уже давно быльем поросло то самое голосование - "поднявшие руку" и воздержавшиеся - сказавшиеся больными или по другой причине сумевшие не попасть на заседание, но тут ЦРУ буквально на днях взяло, да и рассекретило свою секретную папку по " Доктору Живаго". Никаких особых сенсаций там не обнаружилось: ну да, способствовали изданию романа везде, где только можно и старались сделать так, чтобы книжечка попала на стол к каждому представителю сочувствующей левым идеям американской и европейской интеллигенции.

Еще, якобы, "помогали" Пастернаку получить Нобелевскую премию. Помощь, по слухам, заключалась в довольно мутной операции по умыканию одной из рукописей ради своевременной подготовки издания на языке оригинала, что требовалось по условиям Шведской Академии. Правда, в списках номинантов Пастернак значился аж с 46 года, когда "Живаго" существовал разве что в виде разрозненных черновиков, и награждали его с формулировкой "за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа", но кому охота разбираться? В конце концов, работа любой разведки любой страны мира на 30% состоит из подобного рода очковтирательства.

Загадки выхода "Доктора Живаго"

Так или иначе, но в истории самого скандального русского романа XX века до сих пор остается больше вопросов, чем ответов: Собирались ли издавать "Доктора Живаго" в Советском Союзе? Если да – то почему Пастернак неожиданно для всех передал рукопись представителю издательства Фельтринелли? Почему советская власть так и не попыталась отыграть ситуацию в свою пользу, а вместо этого позволила вовлечь себя в окололитературный скандал международных масштабов, да еще и прямо посреди "оттепели"?

И, наконец, в чем была причина конфликта – гром разразился от того что "Живаго" и впрямь поняли как выношенный и выстраданный его автором антисоветский манифест, или же Пастернак стал разменной фигурой в борьбе "прогрессистов" с "охранителями", разразившейся внутри партийной элиты и интеллигенции?

Прежде чем начинать искать эти ответы важно понять, насколько особое положение занимал Пастернак в глазах советской власти и в советской литературе при жизни и после смерти Сталина. На сей счет существует довольно расхожая легенда – дескать, Отец народов собственноручно вычеркнул поэта из очередного списка "на забой" со словами "Нэ трогайтэ этого нэбожителя!". Пошла она, скорее всего, от вышедшей как раз посреди кровавого 37-го статьи Н. Изгоева "Борис Пастернак", где так и было сказано: "рафинированный небожитель".

Было ли на самом деле уже готово дело на Пастернака или нет – тоже вопрос спорный. Известно, что Мейерхольд и Кольцов под пытками дали против него показания, но потом от них отказались, а намечавшийся большой процесс над творческой интеллигенцией в итоге не состоялся.

Особые отношения Пастернака с самим Сталиным также ни для кого не составляют секрета: и знаменитый телефонный разговор, якобы решивший судьбу Мандельштама и письмо, благодаря которому мужа и сына Ахматовой освободили спустя 10 дней после ареста (биографы Л. Гумилева, впрочем, считают, что определяющую роль тут сыграло письмо самой Ахматовой, которое Сталин прочитал раньше и уже успел наложить резолюцию). Ну и не менее известная цитата из мемуаров Чуковского:

Видеть его [Сталина] — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали,— счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: "Часы, часы, он показал часы" — и потом расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: "Ах, эта Демченко, заслоняет его!" (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью".

Был ли Пастернак "сталинистом" в современном понимании этого слова? Разумеется, нет. Но, как и любой поэт, он испытывал странное и страшное упоение при виде гигантской государственной машины, совершающей работу титанических масштабов, и в то же время безжалостно перемалывающей "маленьких людей" в своих шестернях. Как и многие его современники, он был околдован ужасающим величием эпохи – отсюда и тон его обращений к вождю, исполненный совершенно искреннего уважения, да и знаменитое "поговорить о жизни и смерти".

Сам Пастернак при этом совершенно не боялся, не просто стоять в стороне от веяний времени, но и идти им наперекор. Известен его демарш с требованием к редакции "Известий" снять подпись (поставленную без его ведома, "задним числом") под коллективной литераторской петицией о расстреле Тухачевского, Якира и Эйдемана. Любой другой в те "веселые" времена попал бы под каток и за меньшее – только за 37-й и первую половину 38 года писательский поселок в Переделкине лишился почти четверти своих обитателей. Любой, но не Пастернак, добившийся в итоге своего: с этого момента к нему просто перестали обращаться с такого рода просьбами.

Первый поэт эпохи

Желание Пастернака наблюдать и фиксировать, при этом не вовлекаясь, отнюдь не мешало советской власти иметь на него свои далеко идущие планы. Те самые, о которых он напишет позднее строки, которые уж точно помнит наизусть любой человек, читающий по-русски: " Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси". Великой эпохе необходим был Великий Поэт – не штатный воспеватель, а именно безусловный авторитет, как у себя в стране, так и на Западе, живое олицетворение всех свершений.

Именно с этой целью в 1935 году Пастернака отправили в Париж на Международный конгресс писателей в защиту мира. На первом съезде только что образованного Союза писателей именно он примет в руки "кремлевский " подарок президиуму – портрет Сталина. Смысл этого представления был понятен для каждого, у кого имелись глаза и уши.

Это положение изрядно нервировало Пастернака, так что вернувшись из Франции он сделал все возможное, для того чтобы уволиться с должности "первого поэта" раз и навсегда. На помощь ему (в который раз) пришел Сталин, сперва назвав "лучшим и талантливейшим " уже покойного Маяковского, затем, посреди страшного 37-го окончательно закатав в бронзу Пушкина. Лишь тогда Пастернак почувствовал, что его, наконец-то, оставили в покое.

Но Сталин умер, и наступившая "оттепель" вновь затребовала Первого Поэта. Необходимо было продемонстрировать западной общественности новое "человеческое" лицо советской власти, а заодно получить возможности для культурного влияния на нарождавшееся на глазах движение европейских "новых левых". Пригласить на эту роль кроме Пастернака было попросту некого: Эренбург примелькался еще в 30-х, Твардовский был слишком простоват, Ахматова уже не жила, а доживала, к тому же она никогда не была достаточно "советской", а остальные были слишком мало известны "там". Время заграничных турне Евтушенко и Вознесенского еще не наступило. Ну, значит, товарищу Пастернаку настало самое время вновь карабкаться на пьедестал и на трибуну.

"Доктор "Живаго" и Советская власть

И вот тут мы и подходим к ответу на вопрос № 1 – безусловно публикация "Доктора Живаго" в СССР была выгодна советской власти, и уж точно – "партии прогрессистов", направлявших культурную политику "оттепели". В мае 1956 года роман был анонсирован в одной из передач московского иновещания на итальянском языке. Биографы, как правило, просто отмечают данный факт и сразу же переходят к Фельтринелли, но ведь, по сути, такое сделанное на весь мир объявление означало, что советская цензура и впрямь могла бы допустить "Доктора" в печать. О том же самом говорит и публикация подборки "стихов Живаго" в журнале "Знамя", вернее даже не она, а написанное Пастернаком предисловие, в котором читателю сообщалось о завершении работы над романом, и излагался его приблизительный синопсис. Опять же, для тех, кто хотя бы примерно представляет себе, как работала советская цензура - дело совершенно немыслимое.

Но вместо черновых вариантов договора Пастернак получил знаменитое письмо от редакции "Нового мира" с подробным разбором всей найденной в "Живаго" идеологической крамолы. Чаще всего из него цитируют фразу "Как люди, стоящие на позиции, прямо противоположной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала "Новый мир" не может быть и речи.", забывая про написанное ниже "если Вы еще в состоянии над этим серьезно задуматься,- задумайтесь. Несмотря ни на что, нам все-таки хотелось бы этого".

Это намек? Да пожалуй. В конце концов, письмо от лица редакции – это, в первую очередь, официальный документ, которым можно было прикрыться в любой критической ситуации. " Да мы заметили, вовремя разобрались и приняли меры". Такой документ был далеко нелишним, ведь буквально за два года до истории с "Живаго" редколлегия "Нового Мира" уже попробовала перейти в наступление на сталинистский "лакировочный" соцреализм со статьей Померанцева "Об искренности в литературе" и неудачной попыткой тиснуть новую поэму Твардовского "Теркин на том свете". Но тогда атакующим пришлось откатиться обратно в свои окопы: создателя Теркина сняли с журнала и заменили чуть менее либеральным и более осторожным Симоновым, а на сам "Новый мир" обрушили шквал критики со страниц других окололитературных изданий. То есть "прогрессивную партию" внутри Союза Писателей даже не разогнали, а просто подвинули, дав ей понять, что пока еще не стоит бежать впереди паровоза.

Симонов, тщательно хранивший все внешние признаки лояльности, все равно оставался для "прогрессивной партии" своим. В этом читающая публика убедилась еще в самом начале 1956 года, когда "Новый мир" выстрелил еще одним спорным произведением - романом Дудинцева "Не хлебом единым". Антибюрократическая речь Паустовского на его обсуждении в ЦДЛ позднее стала ходить в самиздате наравне с "нелегальными копиями" речи Хрущева на XX Съезде. Вот на таком фоне в редакцию "Нового мира" и попала папка с рукописью "Доктора Живаго". Соблазн был, безусловно, велик – одним махом даже не пробить цензурную плотину, а попросту взорвать ее.

Позднее "Новый Мир " успешно использовал в качестве литературного "тарана" другое произведение – повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Добились этого самым простым способом: Твардовский принес оттиск с готового набора на согласование самому главному читателю страны и тот дал "добро". Но существуют сведения о том, что Хрущев читал и "Живаго", причем именно в 1956 году, когда русский текст романа мог существовать только в виде рукописи. Откуда? А он сам сказал об этом Эренбургу в частной беседе через три года после смерти Пастернака и жаловался, что не нашел там ничего контрреволюционного, и что его "обманули Сурков с Поликарповым". Но зачем Хрущеву могла вдруг понадобиться рукопись "заведомо непроходного" романа Пастернака и каким же образом она попала к нему? Ответ может быть только один – от Симонова, и именно с целью протолкнуть "Живаго" в печать.

Строго говоря, в романе и впрямь не было ничего "такого", кроме нарочитого самоотождествления автора с главным героем. В современном фан-фикшене существует такое забавное извращение как "Мэри Сью" - стремление к созданию персонажа компенсирующего недостатки автора. К тому же жанру относятся и расползшиеся по нашей многострадальной фантастике, словно тараканы, многочисленные "попаданцы", которые одной левой помогают Сталину разобраться с немцами и всей остальной Европой за полтора-два года, а другой правой изобретают компьютер и перепевают Высоцкого. Юрий Живаго и был таким "мэрисью", наделенным талантом Пастернака, но при этом не совершавшим тех поступков, которые автор, спустя годы, стал считать "ошибочными", то есть не общавшийся по телефону со Сталиным, не вступавший в Союз писателей и так далее.

С "мэрисьюистикой" Живаго роднит и любимый авторский сюжетный прием "рояль в кустах": практически вся фабула романа развивается исключительно благодаря случайным, почти невозможным встречам с тем или иным второстепенным персонажем. И конечно вот эта фраза, которая могла бы стать подлинным девизом нынешних писателей фанфиков: "Дорогие друзья, о как безнадежно ординарны вы... Единственно живое и яркое в вас, это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали".

Радикальный метод

Кстати изначально Пастернак планировал окончить житие Юрия Живаго отнюдь не сердечным приступом в трамвае. "По плану я проведу его че¬рез двадцатые годы и доведу до "ежовщины" — доктор погибает в концлагере" - говорил в одной из бесед с Шаламовым. Тоже во многом символично – не исключено, что, оглядываясь на прожитое, именно такой судьбы, судьбы Мандельштама, и хотел для себя сам Пастернак.

Разумеется в таком виде роман многим казался "непроходным". Фактически именно на это письмо "Нового Мира" и намекало Пастернаку: надо либо вымарать и изменить все "антиреволюционное", либо где-то провести разграничительную черту между автором и главным героем. В основной лежавшей на поверхности идее "революция фактически уничтожила рукоплескавшую ей дореволюционную интеллигенцию" не было ничего особенно крамольного. Написал же Шолохов нечто подобное про казачество аж в четырех томах и был награжден всеми мыслимыми премиями.

Своевременно вышедший "Доктор Живаго" мог бы открыть принципиально новую эпоху во взаимоотношениях советской власти с деятелями культуры. Некоторые современные авторы, в частности, В. Эггерлинг, даже утверждают, что журнал был в принципе готов начать публикацию тех глав, которые не вызывали нареканий. Инициативу в принципе мог бы перехватить и более официозный Гослитиздат, где роман приняли целиком, но требовали внести в него многочисленные правки.

Но тут на даче Пастернака появляется агент издательства Фельтринелли Серджио д`Анжело и события начинают развиваться в совершенно ином направлении. Выход романа за рубежом сделал его публикацию в СССР затруднительной, если не невозможной. Как верно заметил по этому поводу современный историк А. Шубин, Запад не мог быть судьей в отечественных литературных спорах. Зато всю "крамолу" как раз сохранили, бережно донесли и опубликовали, спустя три года – уже в виде "обвинительного заключения" Пастернаку.

Разумеется, вся эта история не была никакой "аферой ЦРУ" или провокацией. Сложно подозревать в чем-то подобном Фельтринелли, "неавторитарного" левого, под конец жизни создавшего одну из младших организаций легендарных "Красных Бригад" и подорвавшегося на самодельной бомбе. Тут другое. Если вернуться назад и вспомнить ту идею "невовлеченности", которой был одержим как сам Пастернак, так и его главный герой, то поневоле задумаешься – а не была ли передача рукописи своего рода "самострелом"? Очередной попыткой отвертеться от пьедестала Первого Поэта? Уж если Пастернак не дал себя возвеличить Сталину, то уж тем более он не собирался превращаться в живую икону для "заново родившихся после XX съезда", которых он, судя по всему, искренне презирал.

Они отвечали ему тем же – в рядах гонителей Пастернака оказались даже те, кто выжил в сталинских лагерях. Для верности они подбадривали себя откровенно подлыми аргументами вроде "Когда нас сажали – его не трогали", и "он недостаточно хорошо защищал Мандельштама в разговоре со Сталиным", припоминали ему всевозможные мелкие прегрешения вроде неявки на коллективное вручение писателям медали "За доблестный труд" в 1945 году. Чего стоит одна только исполненная вящего ужаса фраза Федина, обращенная к Чуковскому: "Теперь-то уж начнется самый лютый поход против интеллигенции". Нет, быть глашатаем такого литературного поколения, быть первым среди таких писателей Пастернак решительно не хотел. За это они его и затоптали.

Алексей Байков