У меня нет под рукой нужных для настоящего некролога материалов, а потому приходится ограничиться личными воспоминаниями.

Наружностью Аполлинарий Михайлович напоминал брата; такой же высокий рост, та же узость в фигуре, то же вытянутое, несколько скуластое лицо. Но в нем общие семейные черты были сильно смягчены, а в нежном румянце его щек и в его по-детски сложенных губах было что-то женственное. И говор у Аполлинария был хоть и с характерным вятским оттенком, однако мягкий, певучий. Весь же он был как “красная девица”: поминутно краснеющий, робкий и в то же время доверчивый и удивительно наивный. В целом он производил необычайно милое впечатление. Познакомились мы с ним в 1896 году (он, как и другие москвичи, лишь наездами бывал в Петербурге — на время открытия Передвижных выставок), и сразу, несмотря на большую разницу в годах, подружился с ним, и дружба наша продолжалась несколько лет, хотя скоро стало обнаруживаться и значительное несоответствие наших натур.    

    В тени лип. Демьяново. 1907

   Несоответствие это обострилось в Париже, где он прожил целую зиму. Попав в современный Вавилон, он совершенно растерялся, и, вероятно, от растерянности в нем выработалось и очень недоброе отношение ко всему западному. Я же как раз тогда переживал страстный период моей влюбленности в Париж, и меня крайне раздражала в Васнецове его неспособность хоть отчасти эту влюбленность разделить. К тому же Аполлинарий вздумал сразу, не осмотревшись как следует, начать “для Салона” огромную картину на излюбленную свою тему — сибирская тайга, причем писал он ее по памяти, пользуясь лишь маленьким эскизиком, набросанным с натуры.

   Лиственницы. 1905

  Правда, в его годы (ему уже было за сорок) ему не приличествовало учиться, он явился сюда для славы, для “мирового” признания, ибо при всей своей застенчивости Аполлинарий не был чужд честолюбия. Но все же я недоумевал, как не поглядеть, что делается в самом центре художественной жизни, как не проверить себя, не попытаться усовершенствовать свои приемы? Россиянин он был типичный, к тому же особого, “сибирского”, оттенка, все иноземное его раздражало, и, будучи человеком простоватым, он это раздражение выражал крайне примитивным образом, без того мудрения, которым так умел пользоваться бесконечно более внушительный Виктор Михайлович...

  Рассказываю я все это здесь не только потому, что известие о кончине младшего Васнецова всколыхнуло старые воспоминания, но и потому, что в этом случае “нелепого” пребывания Аполлинария в Париже выразилось нечто очень для него характерное и в теперешнем моем понимании даже и не предосудительное. Неспособность приобщиться к западной художественной культуре, его “провинциализм” являлись его слабостью, но в этом была и какая-то сила. Все же он “имел что сказать”, и удалось ему это высказать (пусть часто и в довольно косноязычной форме) только благодаря тому, что это он говорил в полной простоте душевной и от всего сердца. Эта простота способствовала и впечатлению, которое производило его искусство.

  Новодевичий монастырь. Собор. 1926

  Сначала он писал все только свой родной Урал — широкую мощь полноводных рек, унылые дали поросших елью гор. Но затем, поселившись в Белокаменной, как раз напротив Кремля, он постепенно возгорелся настоящей страстью к Москве и весь отдался ее воспеванию — как в современном ее обличье, так и в том представлении, которое у него образовалось на основании преданий и всяких документов о прошлом.

  Аполлинарий Васнецов вдохновлялся историческими сюжетами. Всю жизнь он посвятил изучению архитектурной застройки древней Москвы от закладки ее Юрием Долгоруким до времен Алексея Михайловича. Он штудировал писцовые и переписные книги, куда были внесены замеры и подробное описание всех домов, хозяйственных построек, земельных участков и дворов, с целью выяснения размеров имущественного состояния московского люда на предмет взимания налогов. Эти подворные описания и стали основой для живописного воплощения облика столицы в 15-17 веках. Воссозданная по этим сухим казенным описаниям Москва предстает сказочным, необыкновенно поэтичным и цельным в стилистическом отношении городом. Сохранись она хотя бы частично в таком виде, посещать ее было бы столь же фантастично, как, скажем, Венецию.

  Воссоздание Москвы великих князей и царей стало его задачей, и он весь ушел в нее, превратившись в какого-то художественного археолога. Тут ему стало совершенно не до техники, не до вопросов, волновавших в те времена “настоящих живописцев”. Картины у него выходили несколько грубоватые, но в них возродился подлинный дух московский; они убеждали, они служили каким-то средством для совершения путешествия в глубь прошлого...

    Аллея в Абрамцеве. 1917

  Отсюда большой успех Аполлинария Васнецова, особенно у московской публики. Одно время он почти “догнал” своего “великого” брата, казавшегося ему самому недосягаемым. Теперь же это все перестроилось. О величии Виктора Васнецова сохранилось лишь предание, которому верится с трудом. Напротив, Аполлинарий если и утратил свою популярность, если он и не может сойти за одного из крупных представители русской живописи, то во всяком случае он остается любопытным и своеобразным художником, создавшим свою особую область и сумевшим ее разработать по-своему.

  Озеро Светлояр. 1906

  Нынешней молодежи и такая скромная оценка его может показаться преувеличенной. Для нее все это вчерашнее, по непреложному закону вечной смены, должно теперь представляться чем-то ненужным и вздорным. Какой смысл в каких-то возрождениях старины? К чему археология в живописи? Но в творении Аполлинария Васнецова все же нетрудно различить следы горячего увлечения, художник обладал свойством “мыслить поэтически” — и вот почему место ему все же в музеях, где когда-нибудь его еще откроет поколение, снова почувствующее нежность к “настроениям”, к “прогулкам в минувшем”... Эту нежность едва ли удастся без остатка вытравить в человечестве.

1933

Юнгфрау. Венген. 1912