17 февраля, 2015 года. 27 лет назад, сделал свой последний шаг из жизни,
"Алекса́ндр Никола́евич Башлачёв (27 мая 1960, Череповец — 17 февраля 1988, Ленинград) — русский поэт, автор и исполнитель песен. Ключевая фигура и икона для поклонников русского рока, один из важнейших его представителей."

В июне 1980 года, в городе Далматово, Курганской области, мы встретились с ним и подружились. В районной газете "Путь к коммунизму" годом раньше начиналась моя журналистская карьера, а Саша приехал туда на практику от УРГУ. Тогда же он взял с меня слово, что если я когда-нибудь буду о нем писать, то это должно быть по прошествии не менее двадцати лет после его смерти. Я сдержал слово.

Эссе о нем будет публиковаться частями. На то есть свои причины. Сегодня я отмечаю дату его смерти первой публикацией.

 

 

 

 

 

 

 

ЭССЕ

«…Смотрите - еловые лапы грызут мои руки.
Горячей смолой заливает рубаху свеча.
Средь шумного бала шуты умирают от скуки
Под хохот придворных лакеев и вздох палача…»
Александр Башлачев

 

…Опять поздно, - тридцать семь минут третьего за полночь. Близится Час Быка. Время смерти. Сегодня я ее не жду. Мое время еще где-то впереди. Она приходит в этот час к слабым, больным, отчаявшимся - с усталой измученной душой, потерявшим последнюю точку опоры в жизни. Их река, пройдя все перекаты и омуты, все завалы и повороты, наконец впадает в глубокое тихое озеро и там заканчивает свой путь. Никто не знает, вытекает ли хоть какой-нибудь ручеек из того озера. Никто не видел. Не кому сказать. Его гладь молчалива, только легкая рябь изредка морщит темный лик, - это наша память беспокоит тех, кто остался в его глубине.

Это время самого крепкого сна для всех приличных, уважающих себя людей, для тех, кто утром встает по будильнику и заполняет свой день житейским смыслом. И это время для тех, к кому приходит бессонница. Садится у изголовья и начинает разговор, который никогда и ни с кем более не может произойти. Не может, потому что его глубины и откровений, поднятых со дна души, вытащенных из тайных, замурованных трусливой памятью ниш и засыпанных пеплом кострищ, где сгорели самые светлые надежды и самые яркие чувства, постороннему человеку не расскажешь. Не сможешь. Да и он не захочет. У него, случайного или близкого, своих «сокровищ» погребено в тайниках – то еще кладбище!.. И не каждый решится навестить эти могилки горькие. Но приходит Она, берет за руку и ведет тайными тропами твоих грехов и ошибок к тому ли повороту, перекрестку, или тихой скамеечке под кустом, где ты оставил лучшее, что могла дать тебе судьба. Могла. Но ты не принял. Ты все сказал. Все, что считал нужным. Это же так приятно осознавать свою бескомпромиссную всезнающую правоту, подогревая самодовольное тупое эго и фатально ошибаясь. Всегда ошибаясь! Но ты был уверен в себе и неумолим, как рок…

И ты ушел!..

Но если бы ты оглянулся…

Если бы ты только оглянулся еще до того как будет поздно, ты бы увидел испуганные, непонимающие, не верящие в реальность случившегося, девичьи глаза и боль, текущую по лицу… Или доброго старого друга, растерянно и удивленно глядящего тебе в след… Может тогда бы ты вернулся и покаянием вымолил прощение, чтобы не носить в себе всю оставшуюся жизнь боль вины. И может быть твой друг честный с тобой, но не понятый, нашел в себе силы, протянул руку и сказал с улыбкой: «да ладно, старик, с кем не бывает, держи краба, все в порядке…»

Я оглянулся, но уже когда ушел в синеющую предрассветную темноту и поднялся на крутой берег Исети. Там, внизу, догорал костер. Оранжевые блики прыгали по кустам тальника, вымазывали теплыми всполохами детскую фигурку у самой кромки воды. Он стоял лицом к реке, сунув руки в карманы джинсов. О чем думал он? О своей жизни или о жизни вообще? Или о том, как же ему все-таки жить со своим одиночеством, оставаясь не услышанным, не понятым, не согласным?.. Я и сейчас не понимаю, как он мог жить со всем тем, что было в нем уже тогда…

Он так и остался в моей памяти маленьким одиноким мальчиком на берегу ночной реки, освещенный догорающим костром. Я многого не понимал тогда и не подозревал, как необычно распорядится судьба нашей встречей и какими неожиданными, почти мистическими последствиями обернется для меня. Пройдет много лет. В круговерти сложных и стремительных событий я забуду его, и все что с ним связано, прежде чем однажды, вдруг, обнаружу и осознаю, что наша встреча была неслучайной. Что только самим своим фактом она несла мне мою судьбу, - связи, которые невозможно предугадать. И только тогда я начну понимать то, что казалось бы должен был понять изначально. Но кроме факта нашего знакомства было еще нечто, перевернувшее мое сознание, и что осталось лежать под спудом до сей поры: он знал про себя все. Все от начала и до конца! И про меня - тоже… Но именно это и стало в ту роковую ночь предметом нашей размолвки, то во что я не хотел и не мог поверить. 

Он появился в проеме распахнутой двери, облитый светом высоких окон старинного купеческого особняка, где располагалась наша редакция газеты «Путь к коммунизму», и пряча усмешку в подвижных выразительных губах, внимательно без смущения разглядывал нас. Невысокий, субтильный, с какой-то неизжитой еще детской припухлостью в мальчишеской фигуре. И весь он был как-то интеллигентно скроен и аккуратно сшит. Спутанные волосы, до плеч, черная кожаная куртка, явно не советского кроя стильная рубашка, синие джинсы и туфли на каблучке выдавали в нем городского щеголя. С первого взгляда он показался мне изнеженным сынком богатых и влиятельных родителей, у которых есть все и еще что-то, о чем простые смертные и знать не должны. Тогда, в самом начале восьмидесятых, да еще в глубине народных недр (захудалый городишко Далматово, пограничной с Казахстаном, Курганской области), его «прикид» казался последним вывихом моды.

- Ну вот, знакомьтесь, - вынырнул из-за спины гостя зам редактора, Михаил Иванович, он же ответственный секретарь газеты, поэт местного масштаба, ведущий наше литературное объединение, и он же наш бессменный руководитель. – Это Александр Башлачев, студент УРГУ и уже можно сказать, наш коллега, направлен к нам на практику.

- Из уездного города, да в нашу глушь, - с поддевки начал знакомство Петрович, балагур и острослов, каким он себя считал, самый старший из нас. - Ссыльный, значит. За какие грехи? Учился плохо или нашкодил чего? 
Петрович явно хотел смутить мальчугана, поставить его в неловкое положение и вдоволь повеселиться. Я с интересом наблюдал за этой сценой. Но повеселиться не получилось, мальчуган не смутился. Он, как я позже понял, вообще не реагировал на подначки, они его не цепляли. Сказывался опыт общения в злоязыкой, скорой на подначки и колкости студенческой среде.

- Да нет, как все, какая разница, куда ехать, Россия везде одинакова да и все мы похожи, - улыбнулся Александр, и в лучах яркого весеннего солнца за детскими губами вспыхнул золотой зуб.

Это было так неожиданно и почему-то весело, что напряжение тут же спало. Нет, такую цыганскую фиксу мажорный мальчик носить не мог. Вдруг стало понятно, что это наш, обычный человечный парень, просто любит произвести впечатление. Но уже скоро выяснилось, что нас впечатлять он не собирался. Как-то так получилось, что это мои коллеги, отпуская шуточки и остроты по поводу и без, пытались выказать себя с лучшей стороны, а он внимательно всех слушал.

Когда тема знакомства была исчерпана и наступила пауза, мне показалось, он что-то про себя решил на наш счет и даже чуть заметно кивнул своим мыслям. Деловито спросил, где его место, сел за стол и углубился в подшивку нашего издания, подсунутую ему зам редактора для знакомства. Мы его больше не интересовали.

По-настоящему наше знакомство состоялось несколько позже, в конце дня. Меня отправили проводить его по адресу, где от редакции была снята для него комната, а по дороге выяснилось, что парень совсем без денег и этот вечер обещал ему быть не только скучным, но и голодным. Я пригласил его в гости, он легко согласился и наш маршрут домой наметился через магазин…

По дороге выяснилось, что у нас много общего. Кроме того, пожалуй, что я был старше его на десять лет. В эту разницу времени я успел отслужить в армии, хлебнул там лиха, прихватив на гражданку пару контузий, кучу переломанных костей, язву и память о погибших друзьях. На гражданке обзавелся семьей, заработал квартиру и мечтал написать роман, который должен был повергнуть страну в мистический трепет. Почему в «мистический» не знаю, но как-то так. Наверное потому что звучало загадочно, в том числе и для меня. Мы оба были журналистами, оба когда-то, в ранней жизни, работали художниками-оформителями. Я в юности играл на барабанах в вокально-инструментальном ансамбле, и еще раньше, можно сказать в детстве, пытался сочинять стихи и петь их под гитару, а он писал тексты для своей группы в Череповце; мы оба любили литературу, стихи, одних и тех же авторов. Саша восхищался свободолюбивым роком, который настойчиво и неотвратимо врывался в нашу застойную жизнь. А я был влюблен сразу в двух прекрасных дам – живопись и литературу. Пытался разобраться, какой же из них отдать предпочтение, да так и не смог в ту пору. Моя жизнь уже начала движение в иной парадигме и логика этого движения приведет меня позже ко многим разочарованиям и потерям. Но будущее темно для нас.

В наш первый вечер оказалось к стати, что моя жена с младшей дочерью в гостях у родителей, на хозяйстве остались мы со старшей, заканчивавшей первый класс. Ей это пришлось в пору. Уже зная по опыту, если я пришел домой с гостями, значит будет кухонная вечеринка до утра с песнями под гитару и спорами до хрипоты, она тут же ускользнула к подружке с ночевкой.

Портвешок, «Три семерки», легко покатился под жареную картошку и так же легко и плавно с песнями под магнитофон и тостами за новый рок, закончился с рассветом. Из той сумбурной вечеринки на двоих у меня осталось мало воспоминаний. Мы с Сашей знакомились. Я показывал ему свои холсты, рукописи литературных опытов, коллекцию пластинок с альбомами Битлов, Роллингов и прочих известных западных групп, что к стати сказать, на него не произвело ожидаемого впечатления. Я, помнится, даже обиделся. Как это, как это не любить Битлов? Что о себе думает этот мальчишка? А мальчишка откровенно веселился: «Да забей на них. Все, они списаны в историю. Сейчас время рока…». Он был очарован роком. Рассказывал о своей группе в Череповце, восхищался Цоем, Высоцким… Вдохновенно говорил о том, что именно рок способен произвести революцию в нашей загнивающей стране. «Ну если не в стране, то в умах определенной части населения непременно, а там глядишь и свершится чудо - сдвинется с места ржавый паровоз…».

Я же, в отличии от Саши, к року относился с долей недоверия, но не желая обидеть гостя, свое настороженное отношение к субкультуре андеграунда старался не показывать. Выросший, можно сказать, при дворце культуры, насмотрелся народной самодеятельности, в которой и сам участвовал, и она изрядно достала меня своей недоношенностью. Побывав в столичных (и не только) театрах, приобщившись к высокой культуре через литературу, классическую музыку и живопись, которую преподавали мне мои высокопрофессиональные друзья, я, как и бывает с недоучками, впал в снобизм. Мне не нравились эти дети подземелья, сбивающиеся в стаи, неухоженные и никому не нужные. Их мятые, несвежие лица и джинсы, неумело и порой дико накрашенные девушки с нездоровыми блеском в глазах и не менее запущенные юноши с отрешенными нетрезвыми лицами, всегда с пивом в одной руке и с сигаретой в другой, вызывали у меня идиосикразию.

Я их не понимал и не интересовался ими. Считал потерянным поколением, если не бомжами, то максимум ступенькой выше, не более. А музыка, которой они поклонялись, меня не трогала. Короче говоря, мы были из разных миров и наши диагнозы не совпадали.
Когда же на свет появилась Сашина тетрадка со стихами, потрепанная с мятыми уголками, - рабочая, иначе не скажешь, началось время споров. В спорах, собственно, проходило все наше время, отпущенное нам на общение. Мы спорили обо всем, куда только падал наш взгляд и на что могла простираться наша мысль. Мы по разному видели окружающую нас действительность. Но в этих спорах каждый из нас искал свою истину. Саша проверял на мне свои мысли, в том числе и в стихах, ревниво следил за моей реакцией. А я пытался понять в его лице новое поколение, идущее мне в след.

Признаюсь честно, стихи Сашины я тогда не понял. Они не оставили в моей памяти заметного следа. Впрочем, - это были стихи, конечно же, но с какой-то особой внутренней логикой, до которой еще нужно было рыть и рыть. И Боже, - размер… Это чудовищное пренебрежение размером в угоду коротенькой, но многословной и, все же, не очень внятной мысли. Это были стихи ученика, не умеющего в определенной форме ясно выразить свои мысли. И в то же время оставалась стойкое ощущение концептуально иного мировоззрения, иных отношений с миром. Я видел явный талант и не понимал его.

Я тогда во всем искал логику. Рацио, жестко вбитое мне в башку, уж не знаю кем, - матушкой природой или житейской практикой, искало в реальности математически выверенных решений. Музыка, архитектура, поэзия и вообще все, что связано с понятием красоты, – это идеальная математическая конструкция, где все части целого находятся в гармоничном равновесии. Все, что не совпадало с этой формулой, не имело право на существование. А если все же существовало независимо от моего представления, подвергалось моему безапелляционному презрению. Я так видел, так понимал мир. И здесь всего-то надо было чуть–чуть причесать, убрать лишнее, добавить в руки падающую рифму… и все – стихи! Нормальные, привычные «стихотворные стихи» со своей поэтикой и даже не без претензии… Как же мне хотелось все это поправить!.. 

Я смотрел на загадочно улыбающегося Башлачева и кровь закипала у меня в жилах (прошу прощения за штамп).

- Саня, в гроб, в доски, в струю, в железо мать, ты же все прекрасно понимаешь, Высоцкого вон любишь, Макаревича, я уже не говорю о классиках, и громоздишь такую кучу дров в своих стихах, на-хре-на? Ведь на самом деле все гораздо проще, согласись?

- Ну, они классики, Высоцкие, Макаревичи, а я Башлачев. – Он все так же скромно и загадочно улыбался.

- Ну и что, что ты Башлачев? Я тебя в упор не знаю. И никто не знает. Что ты хочешь доказать?

- Я ничего не хочу доказать в своих стихах и я ни с кем не спорю, даже с тобой. Ты прав, но ты не прав! – Он криво усмехнулся нечаянному каламбуру. - Они приходят, а я их записываю. Даже не так: баба везла их на подводе, обронила, а я шел следом и подобрал…

- Что значит «подобрал», Саня? Я не понимаю. Украл, что ли?

- У кого?

Я недоуменно пожал плечами. Откуда мне знать…

- Да нет, зачем?!. Это метафора, - он опять улыбнулся, но уже скорее грустно, чем загадочно. - У меня так бывает: вспышка света, такая яркая, ослепительная, потом ровный свет, потом боль - тошнотная, сосущая, кажется вот-вот вырвет, а потом строчки-строчки-строчки… в пустоте передо мной. И я – в пустоте. Я их записываю… Если не успею, пропущу что-то, слово какое-то или строку, - они бегут как титры на экране, - то беда, потом не найти и нельзя прокрутить назад, потому что там нет моей воли, совсем, как во сне. Я ищу, конечно, роюсь в себе… все так тонко, все на ощущении… Это такое короткое время сразу после вспышки, когда я уже записал последнюю строчку, пока ровный свет. Понимаешь, там есть какая-то нить, что ли, которая меня связывает с теми строчками. Я ее не вижу, только чувствую. Вот пока она не оборвалась, еще можно найти, восстановить. Но когда она оборвалась, а я не успел, - страх и боль и я умираю… Я вообще умираю в каждой вспышке. И еще – одиночество. Как будь-то я один во всем мире, один в пустоте, в космосе… Нет, не в космосе, это что-то другое… Свет и пустота… Холодная, плотная… Только я, свет… и строчки-строчки…

После короткой паузы, он вдруг рассмеялся:

- И знаешь что забавно, - глянул на меня уже весело. – Строчки-то там все моим почерком пишутся. Я даже не сразу отразил это. Представляешь, я списываю у самого себя… Только у другого себя. Я того себя не знаю совсем. И я его боюсь.

Я с изумлением слушал этого мальчика и у меня самого появлялась сосущая тошнотная пустота внутри и ощущение одиночества в пугающе холодном космосе внутренней жизни этого совсем еще юного человека. Как же он живет в таком мире? Если мне страшно и пустынно в душе от его рассказа, какого же ему?

- Но ведь можно же потом, когда ты их запишешь, поправить, подогнать под размер, наконец, а? Ну, скажем, в реальной жизни без света и боли… Все же авторы причесывают свои творения, шлифуют, доводят…

- Да, я так и делаю. Только у меня мало свободы. Я четко ощущаю когда и сколько можно менять слова, переставлять строчки, подбирать метафоры, в общем работать над стихотворением, но в какой-то момент понимаю, что дальше никак. Просто физически не могу ничего изменить. Стена. Я всяко пробовал, но чаще всего они остаются такими, как я их записал. Вывод напрашивается один: мои стихи мало читать, их даже рассказывать, то есть декламировать, тоже недостаточно. Их надо петь, понимаешь? Петь под определенную музыку. Это рок-музыка и это рок-стихи. Это рок во мне живет и так проявляется.

Рок-музыка, рок-стихи, рок-культура… Я откровенно затосковал. Мне судьба не подарила такого откровения, как ему. Но это была не зависть, нет. Это была светлая грусть. Мое время, как снежный ком, стремительно катилось с вершины горы, где была точка моего рождения. Хотя кто знает, мы так часто лукавим даже перед собой…

- Саня, я упустил что-то очень важное? Целое поколение обживает новой мир, постигает его тайны в неизвестной мне системе координат, а я - мимо. Не дано мне, да?
Я не заметил в какой момент мы поменялись местами. Из строгого взыскующего ментора, я превратился в недалекого ученика, а Саня стал вдруг мудрым учителем. Мы часто так менялись и не замечали, а когда обнаружили это, долго ржали над собой и потом не упускали случая приколоться, стоило кому-то начать умничать.

И на этот раз Саня откровенно рассмеялся. Легко, как человек, которому не за чем было скрывать свои чувства. Он знал, что я пойму.

- Ты не прав, сын мой. У нас просто разные пути и разные задачи. Этот «Путь к онанизму», в котором ты имеешь несчастье работать, не твой путь. Скоро-скоро ты будешь блистать в другом солидном издании. Ты настоящий журналюга, боец, каких мало. Тебя ждет великое будущее.

- Да ладно, оракул, расскажи лучше как ты дошел до жизни такой? – Я разлил по рюмкам. – А то как-то сложно все.
.
Этот, в общем-то дежурный вопрос, не предполагал ответа, а всего лишь заполнял паузу пока мы выпивали и закусывали. И так было понятно, что это данность независящая ни от кого, кроме Создателя. Но Саня отнесся к этому серьезно.

- Вообще-то это секрет. Очень личное. Его знает только один человек, мой друг и брат по крови. Твой тезка, к стати. Он знает про меня все. Я ему абсолютно доверяю. Он старше меня на курс, но мы нашли друг друга. Он лишил меня окончательного одиночества и это помогает мне жить. Просто жить, понимаешь, Жень? Временами это бывает очень сложно. Я тебе о нем еще расскажу. А теперь вот ты у меня…- Он мечтательно улыбнулся, - Как бы я хотел вас познакомить. Вы бы обязательно подружились. Он почти такой же сильный и мудрый, как ты. Но ты еще и старше. Вот бы знатная получилась у нас троица…

Женя Пучков. Это имя, как и память о Саше, останется со мной на всю жизнь. Но останется мрачным пятном, вопросом, на который я уже никогда не получу ответа. Я еще не мог знать, какую неожиданную роль предстоит ему сыграть в моей жизни. Никогда мною невиданный, даже после своей смерти, странной для всех, кто его знал, и такой логичной для посвященных, он еще не раз сыграет роль темного злодея, ломающего судьбы всем, кто оказывался при жизни в сфере его личных интересов и не только. Начиная с этого момента во всех воспоминаниях того периода его мрачная тень всегда будет маячить рядом со всеми, о ком плачет мое сердце, и я всегда буду чувствовать ее присутствие. Но ничего уже не изменить, да и нужды, нет пожалуй. Тем не менее было бы странно обвинять его в чем-то. Он, бедняга, поди и предположить не мог, как сильно запутает пасьянс по имени «Жизнь замечательных людей», (а мы с вами все люди замечательные, конечно же), который никак не складывается на протяжении вот уже… Ну вы знаете. Всякий раз делая единственно верный выбор между бутылочкой пива с друзьями и подарком жене на восьмое марта, мы не знаем, что Аннушка уже разлила масло и наша судьба до срока записана в небесных скрижалях. Поэтому так запутан наш пасьянс. Но он запутывается еще больше, когда мы сами ставим жирную точку в том тексте.

- Мне было лет пять. Я видел сон… - Саша посмотрел на меня с сомнением. Он еще не знал, как я отнесусь к таким тонким подробностям его жизни. - Или не сон… Этот момент как-то не сохранился. Я от кого-то убегаю – очень страшно. Кругом темно, мрачно, какие-то тени мелькают. Топот все ближе… Я убегаю… И вдруг вижу дверь. Она такая простая из досок, очень старая. Я знаю – за ней спасение. Заскакиваю за нее, она захлопывается за мной и я оказываюсь в городе. Улицы, дома, магазины, машины… И ни одного человека! Вообще ни души: ни собак, ни птиц, только ветер гоняет мусор. Я иду по улице, захожу в магазин. Там все, как всегда: витрины, продукты, товары – подходи, бери… Только людей нет. Захожу в квартиры: может хоть кто-нибудь, хоть где-нибудь... Никого!.. Так страшно остаться здесь одному навсегда! На меня накатывает такой ужас, что я уже в панике бегу искать ту дверь и не нахожу. И в этот момент вспыхивает свет и строчки-строчки-строчки…