- Я уже был под тяжелыми бомбежками, но в то самое время, когда Сталинград сравняли с землей, меня там не было. – Продолжает свой рассказ Израиль Брин. – Я уехал примерно за три недели. Гумрак уже был у немцев. Меня очень трогательно провожала хозяйка, даже сало дала. "Как мы теперь будем узнавать, чей самолет?.."

В Москве тогда был комендантский час. Помню, шел я от Сретенки, стараясь не попасться. И вижу: патруль. А на бульваре была невысокая металлическая ограда. Я через нее и в подъезд. Меня увидели и зацапали. Но начальник патруля оказался моим хорошим школьным товарищем…

Я сидел за одной партой с Саней Гинзбургом – с Галичем. С восьмого по десятый класс мы учились вместе. Это была очень хорошая школа N 24, бывшая реформатоская гимназия, потом она получила номер 327. Ее довольно много интересных людей заканчивали.

Мы как-то не понимали, что Саша такой талантливый поэт… Он водил нас в мюзик-холл, у него были такие возможности. Отец Сани, между прочим, работал в КГБ – тогда НКВД.
Его дядя был пушкинист, а я был дураком. Как-то я сказал: "Как же так, Александр Сергеевич Пушкин пишет: "Ура, в Россию скачет кочующий деспОт…" Почему же деспОт – дЕспот"? Ну, "дядя" показал мне, где раки зимуют…

В общем-то, мы с Саней дружили. И жили в одном доме, и в теннис играли. Это продолжалось еще долго после школы. Но когда он стал знаменитым…

Меня удивляет, как же я был таким непроницательным?!. Мне очень нравится его творчество. Тогда я этого не заметил…

У меня было очень важное удостоверение: "Командирован для особого задания правительства", но самого завода не было… Надо было что-то делать, и обратился в этот НКАП (Наркомат авиационной промышленности).

Нарком тогда был Хруничев. Мне говорят: "Или тебя мобилизуют, или… Не знаем, куда тебя девать, попробуй в ЦАГИ" (ЦАГИ – Центральный аэрогидродинамический институт-прим.ред.).

Сам институт находится в Жуковском, в Москве был его филиал – четвертый… За меня там ухватились. Война, народу мало, МГУ, математик.

Я там работал с такими людьми!.. С Петровым Георгием Ивановичем – начальником Института Космоса, Зельдовичем Яковом Борисовичем – одним из отцов водородной бомбы… Занимались они теорией. Мы очень много времени проводили вместе.

Во время войны ЦАГИ был эвакуирован в Саратов.
Адреса тогда были шифрованные. Наш адрес был "Сталинград-Сосна", а у ЦАГИ – "Саратов-Компас".

Была послана телеграмма: "Саратов-Компас, Шишкину. Просим разрешения изменения коэффициента запаса прочности. Адрес: "Сталинград-Сосна, Курбала…" А ответ пришел еще интереснее: "Согласны отгрузку сосны навалом"

- Попал я в ЦАГИ. Однажды решил навестить Альмаматер, что на Моховой, 9, напротив Манежа. В крыше - дырка от бомбы.

Когда-то в этом здании была Комаудитория. Там Кумаченко читал нам политэкономию социализма. А вдоль стен стояли такие широкие диваны, что даже колени не сгибались.
На лекциях этого самого Кумаченко я засыпал, хоть ты тресни.

Вообще-то учился я прилично, но с политэкономией социализма у меня была одна неприятность. На экзамене ставились три оценки – неудовлетворительно, удовлетворительно и отлично.

И вот я сдаю эту политэкономию, Кумаченко берет зачетную книжку, листает, а у меня там пятерки, в конце экзамена спрашивает: "Читали ли вы "Экономика и политика диктатуры пролетариата"?". Это незаконченная статья Ленина.

Я говорю: "Нет". "Понимаете, я тройку могу вам поставить, тогда не будет повышенной стипендии… Зачем? Приходите завтра. Прочитайте и приходите"

Я пришел на следующий день. Кумаченко нет, кто-то другой принимает.

Прошли каникулы. Прихожу к Кумаченко. Отвечаю пятилетний план и прочее, опять меня спрашивают: "А "Экономику и политику диктатуры пролетариата" вы читали?" – "Нет" – "Два".

Я прихожу опять, опять сдаю, опять, конечно, ничего не читал. "Читали ли вы "Экономику и политику диктатуры пролетариата"?" Я говорю: "Да". "Вот теперь вы готовы. Отлично!"

В общем, с Лениным мне не везло…

В Университете меня встретил Борис Шабат, мой приятель. Он был главным редактором математического отдела "Иностранной литературы" и работал в МЭИ.
Шабат говорит: "Слушай, иди к нам в МЭИ". Ну, деньги-то были нужны. Это была осень 1944 года, я уже работал в ЦАГИ.

В МЭИ завкафедрой Высшей математики был Левин Виктор Иосифович. До этого он преподавал в Калькуттском университете.

Я пришел, и он говорит: "Партию в шахматы сыграем?". Я говорю: "Сыграем". Сыграли несколько партий, я их все выиграл. "Ну ладно, еще один вопрос. Если у меня кусочек кривой второго порядка, как вы узнаете: гипербола это или парабола?". Я объяснил. "Все, годитесь" – и взял меня ассистентом.

В самом начале был у меня такой казус. Левин пришел ко мне на практические занятия посмотреть, как я работаю с ребятами. Вызываю студента, а он: "П-п-п-рре-ре…" – оказался заикой.

Вызываю второго, этот: "Когда кто-то рядом заикается, я не могу соображать". Левин встал: "Израиль Абрамович, это остроумно, но вряд ли уместно" – и ушел.
Потом мы вместе принимали экзамены.

Один из студентов был сыном буфетчицы, которая подкармливала завкафедрой... Этот парень сидит у Левина и ясно, что он ничего не знает. Левин дает ему дифференциальное уравнение, смотрит на меня выразительно, встает и выходит. Я подхожу к студенту, спрашиваю, как, что, чуть-чуть намекаю. Он все равно ничего не может. Левин возвращается и ставит ему двойку, потом говорит мне: "Ну что вы наделали, Израиль Абрамович?!. Она же нас теперь отравит!"

Другой экзамен. Приходит кто-то из министерства, сидит, слушает. Студент отвечает прилично, и Левин ставит ему четверку. Экзамен кончается, мы собираем бумажки, а товарищ из министерства говорит: "Виктор Иосифович, почему вы поставили этому студенту четыре, почему не пять?" Левин говорит: "У него не хватает общей культуры". "Как? В чем?" "Например, он не понимает различия между понятиями "поверхность" и "площадь поверхности".

Тот думает-думает: "Да? А в чем различие?" Левин объясняет, что поверхность – это множество точек, геометрический объект, а площадь поверхности – это число. Товарищ опять посидел, подумал и говорит: "А как же площадь Маяковского? Это же не число…"

- Был у нас на курсе такой Леднев. Он считался довольно способным. Имел я с ним два интересных разговора. Однажды он предложил мне: "Слушай, поедем со мной в Одессу разгонять жидов". А там в Одессе были Крейны Марк Григорьевич и Силим Григорьевич – хорошие математики.

Я ему: "Меня-то как зовут, знаешь?.."

Где-то в 1945 году, когда война уже закончилась, встречается мне на улице этот Коля Леднев. Разговорились. "Откуда идешь?" "От Соболева" (Соболев – это академик, математик). "У него моя диссертация кандидатская". "Ну и как?" – спрашиваю. "Я ему сказал, если он хочет знать дифференциальные уравнения, пусть читает мою работу".

"Выгнал тебя?" "Выгнал". Но он защитился, потом и докторскую написал. Вообще, в математике что-то он понимал.

Из ЦАГИ я ушел в 1946 году. Тогда и настали тяжелые дни…

Я считался способным, талантливым даже. Помню, Левин, когда кончался учебный год, собирал кафедру и давал каждому характеристику. У нас очень сильный был состав кафедры. Работал Курош – алгебраист крупный, Шабат, Рыжков…

Виктор Иосифович дал всем характеристики, дошло до меня. "Ну, а что касается Израиля Абрамовича, то он, конечно, превосходит средний уровень доцента". А тут сидят не просто доценты, а самого высокого уровня… Он так посмотрел и добавил: "По Советскому Союзу".

В это время вводили дипломы доцента и повышали зарплату. Я долго был ассистентом. Защитился, читал лекции, но оставался ассистентом... Мне все говорили: "Нет ставки, нет ставки…" И вот появилась ставка, мне сказали: "Еще год и все!"

С работой у меня все в порядке. Думал - пройду. И тут появился некий человек – взяли его.

Проректор по науке Мешков, человек тоже хороший, взял меня под руку, ведет и говорит: "Ну, Израиль Абрамович, понимаете, очень ценная кандидатура… Он нам очень нужен. Возьмем старшим преподавателем, иначе не пойдет. Вам придется подождать…"

Я тогда с голоду не помирал – хорошо, думаю, подожду. Он оказался неграмотный совсем.

В одной серьезной газете появился даже фельетон, который назывался "Всеми жабрами души". Оказывается, он учил студентов любить свою профессию "всеми жабрами души". Математики он не знал, в общем, его уволили. Тогда меня сделали доцентом.

Когда началось это "дело" с врачами, выгнали Левина, который, основатель кафедры.
Первого завкафедрой, Шпильрейна, посадили по делу промпартии…

Заведующим к нам пришел этот самый Леднев, который звал меня в Одессу громить жидов. Я не понимаю, как это получилось, но я был неприкосновенным.

Лион Фейхтвангер писал, что у каждого антисемита есть свой любимый еврей. Вот я, наверное, попал в любимые евреи. Каким-то образом всех разогнали, а я продержался – с 1944-го до 1998-го. Несмотря на то, что в МЭИ был страшный антисемитизм. В МЭИ евреев не брали, студентов-евреев не было.

- Директором МЭИ тогда была Валерия Алексеевна Голубцова – жена Маленкова, поэтому институт строился очень хорошо, основательно. Валерия Алексеевна была довольно приличной женщиной. С ней у меня тоже забавный случай приключился.

Когда возникли идеи делать атомные бомбы, у нас появился специальный факультет – так называемый Девятый факультет – секретный. У меня допуск был, т.к. я преподавал там.

Однажды принимаю экзамен и вдруг обнаруживаю, что какая-то весело одетая женщина, явно не студенческого возраста, близко сидит и очень внимательно слушает. Я возьми да спроси ее: "Что вы здесь делаете?" Она говорит: "Я директор этого института, пришла послушать".

Один студент, еврей, кончал наш радиофак. Отца у него не было, мать посадили. И вот, распределение на работу. Его никуда не берут. Он пошел к Голубцовой, и она ему помогла.

Я учил детей "крупных" – Чкалова, Ботвинника, дочку румынского генсека… Дочка Чкалова – ничего, четверку получала. А остальные были очень слабые, с ними не везло. Их, как правило, тянули.

Суслов мне пять раз сдавал экзамен. Сына Суслова звали Реликом, а полное его имя было Револк – Революция.

Добрый мальчик, но шалопай, учился на факультете ЭВПС – Электровакуумное приборостроение.

Замдекана факультета попросил меня "позаниматься с Реликом Сусловым". Только надо было сделать так, чтобы папа ничего не знал. Мама нанимает, а папа не должен знать. И вот начал я с ним заниматься. Но немного занятий было, раз десять, наверное. Математика у него кончилась после второго курса.

Релик был хорошим человеком. Он жил рядом с университетом, первая улица за университетом налево. Кажется, улица Грановского. Там был дом ЦК. Несколько раз меня туда привозили на шикарной машине.

Комната Релика была величиной со всю нашу квартиру. А потом он ко мне ездил.

Миша (мой сын) был тогда еще совсем маленьким. Тогда мы не знали, что такое апельсин. Как-то Релик Суслов угостил Мишу апельсинами: "Мише от Релика".

И вот у меня экзамен. Разложили зачетные книжки. Я вызываю первого. Хрущев. Смотрю: Сергей Никитич. Понимаю: "Опять я влип…" Но он блестяще знал. Вел себя скромно, в институт на машине не приезжал. Учился на факультете Прикладной математики.
У них была очень серьезная математика. Но он очень хорошо учился. Я, правда, у него не вел практические занятия, но лекции читал. Экзамен принимал во все разы. Он всегда очень хорошо отвечал, способный парень был.

Как-то в театре Ленинского Комсомола ко мне кто-то подходит и говорит: "Здравствуйте, Израиль Абрамович! Сергей Хрущев". Это было лет через пять после того, как закончил…

Cборник воспоминаний и очерков выпускников Московского Энергетического Института – "Мы из МЭИ пятидесятых" – содержит немало историй о "любимом преподавателе", вот некоторые из них.

"Вместо профессора Бориса Абрамовича Фукса очередную лекцию по математическому анализу пришел читать сравнительно молодой, но совершенно седой лектор. Вид у него был несколько смущенный. Взяв в руки мел, он обратился к аудитории:
- Меня зовут Израиль Абрамович Брин. Я буду читать вам матанализ. На чем у вас закончилась последняя лекция?
Аудитория затихла. Лектор подошел к первому ряду и заглянул в конспект, лежавший перед студентом.
- Понятно. Предел частного двух функций.
И пошел к доске.

Речь его была вначале чуть неуверенной, но вскоре он увлекся, стал держаться все свободней, и лекция превратилась в нечто подобное общению. Это было непривычно, но любопытно. "Вот тебе на! – Подумал я, – Вместо Бориса Абрамовича Фукса – Израиль Абрамович Брин! Видно, не так просто избавиться от евреев полностью"

"Помню реакцию многих, кто привык к школьной дидактике, на то, как Израиль Абрамович Брин по матанализу начинал новый раздел или очередную лекцию. Он начинал сходу, без предисловия. Аудитория поднимала крик:
- Не понятно!
Брин в недоумении разводил руками:
- Я еще ничего не утверждаю.
Эпизод повторялся многократно. Я получал удовольствие от этих спектаклей"

"Гельфанд проучился с нами недолго. Его отчислили или он сам ушел – не помню. Про него ходил почти анекдот о том, как он сдавал экзамен по матанализу одному из любимейших наших преподавателей И. А. Брину. На вопрос преподавателя "Как вы думаете, что будет, если..." Боря, подумав, спросил: "А вы как думаете?"

Брин, усмехнувшись, ответил. Нахальный Боря повторил этот прием еще пару раз, после чего даже терпеливый Брин возмутился. К сожалению, не помню, чем закончился этот спектакль – "удом" или "неудом".

 Николай Михалев, Sem40                       

08-12-2004