Однажды папа произнес горькие слова: «Бог дал мне трех жен. Две были народные, а последняя — из народа. Народные сделали из меня артиста, а та, которая из народа, заставляет побираться, ходить по инстанциям и просить квартиры, дачи, машину...»

Тринадцатого июля папе исполнилось бы девяносто пять лет. К юбилею Первый канал подготовил программу, на запись которой пригласили и меня с мужем. Мы, естественно, пришли, думая, что будут вспоминать народного артиста, его фильмы. Но главной героиней стала последняя супруга Михаила Ивановича. А называлась передача, как оказалось, «Неравный брак». Ирину Константиновну, говоря о прошлом, почему-то именовали «молодой женой». Ну какая же она молодая? Ей было уже почти пятьдесят, когда они поженились. Папе — на двадцать лет больше, что сейчас не редкость. Но брак действительно был неравным, и дело тут вовсе не в возрасте.

Отношения с мачехой у нас не сложились. Она оттеснила меня от отца, сделала все, чтобы в последний год его жизни мы почти перестали видеться. На одной из телепередач Ирина Константиновна бодрым тоном пионервожатой рапортовала, мол, многочисленное потомство — двух ее собственных сыновей, двух падчериц от второй жены и семерых внуков — Пуговкин растил «как родных!» и что «все наши внуки — Пуговкины!» А о единственной родной по крови дочери и внуке Мише — ни слова. Будто нас и не было вовсе...

После ухода папы Ирина Константиновна наговорила много гадостей обо мне, моей маме и сыне. Главная тема — наследство. Якобы я чуть ли не у постели умирающего отца требовала свою долю, а Миша тряс беспомощного деда за плечи. И не стыдно так лгать? До сих пор не может успокоиться, хотя все досталось ей. Смешно! Она еще при его жизни переписала все на себя. Я не подавала в суд, но к нотариусу обратилась. Тот сделал запрос и вынес вердикт: «У вашего отца ничего нет. Он гол как сокол». Самый народный из народных ушел из жизни нищим...

Я сидела в студии и молча наблюдала, как юбилейный вечер превращается в склоку о дележе имущества. Кто-то защищал меня, мол, разве единственная дочь не вправе претендовать на часть наследства? Некая дама кричала, что вдова «посвятила» свою жизнь Пуговкину, поэтому он ей все и оставил.

Мама Надежда Надеждина и папа Михаил Пуговкин

Да к чему теперь этот разговор, для чего опять поднимать давно закрытую тему? Я живу тихо. Слава богу, у меня есть чудесные сын и муж. А еще — память о родителях, которая всегда жива. И сегодня я хочу, чтобы вы узнали о них от меня, а не со слов чужих людей.

В жизни нашей все было непросто и случалось всякое. О моем детстве, например, можно написать печальную повесть, совершенно искреннюю, без капли лжи. Диккенс заплакал бы, читая ее.

Заниматься дочерью родителям было некогда: оба артисты, метались из театра в театр, из города в город. Ну куда им ребенок? Вот я и жила в Смоленске у дедушки и бабушки. Иногда под ее диктовку писала письма, выводя корявым почерком на листочке в клетку: «Здравствуйте, любимые папа и мама!» Но на деле они для меня были тетей Надей и дядей Мишей, а мамой и папой я называла бабушку и дедушку. Да, я радовалась новым ботиночкам, которые они присылали, ждала, когда появятся у нас. Но скучать не скучала. Я и так росла любимым и заласканным ребенком.

Когда перешла в третий класс, бабушка решила отдать меня родителям, желая скрепить семью. Видимо, знала, что в ней уже что-то не так. Они работали тогда в Вологодском драмтеатре. До сих пор с ужасом вспоминаю гудящее, как улей, общежитие. Спала на раскладушке, ела что придется. Родителям, денно и нощно служившим Мельпомене, было не до готовки обедов для дочки. И уроки, конечно же, никто не проверял. Когда бабушка однажды навестила нас, чуть в обморок не упала при виде тощей внучки и решила меня забрать.

Я с большим облегчением вернулась в родной Смоленск, в свой дом, в привычную школу. Но еще долго перед глазами стояли сцены вологодской жизни. Стены нашей комнатки периодически сотрясали дикие скандалы, причиной которых была безумная папина ревность. Вероятно, именно из-за нее спустя двенадцать лет брак стал трещать по швам. Разрыв был мучительным и долгим: и вместе невмоготу, и врозь невозможно. Зато получается, я — дитя настоящей любви!

Кстати, маленькую меня папа обожал. Бабушка говорила, что он держал надо мной в раскинутых руках одеяло, чтобы ветер, не дай бог, не подул на дочку, когда ее купали в ванночке в саду.

Однажды услышала от нее: «Твои родители все-таки развелись». Она долго не решалась это сказать, думала, плакать буду. Но что я, ребенок, понимала? А вот бабушка переживала, она любила отца: «Миша — добрый парень, отзывчивый. Настоящий деревенский. Если бы не это дело, цены б ему не было». Под «этим делом» подразумевалось его пристрастие к выпивке. Вскоре отец женился вновь, мама вышла замуж, им и вовсе стало не до меня.

После развода родители разменяли квартиру в Москве, которую получили от Театра имени Ленинского комсомола. Мама уехала в Омск, где обосновалась со своим новым мужем и маленьким сыном. Ее комната в коммуналке пустовала, на нее стали претендовать соседи. И она во избежание сложностей с жилплощадью решила переселить меня в столицу. Одну. «А что такого? Девочке уже пятнадцать лет. Ну перестань ты, ей-богу! Большая, справится», — горячо убеждала мама плачущую бабушку. Уверяла, что внучку ждет прекрасное будущее, учеба в вузе. Сложила мои вещички в чемодан, мы сели в поезд и уехали из Смоленска.

Мама провела со мной два дня, отдала документы в школу, показала дорогу в магазин и... привет, упорхнула! Спешила на гастроли. Правда, предварительно, взяв дочку за руку, обошла всех соседей в подъезде. Спрашивала, не может ли кто кормить меня после школы обедом, разумеется, за деньги. Но никому не было дела до чужой девочки. А вот звонить отцу и его маме, жившим в Москве, — мол, возьмите под опеку Лену, родную кровиночку, — не захотела...

И я осталась одна-одинешенька — в чужом городе, среди незнакомых людей. Звенящая тишина в полупустой комнате пугала. Я боялась спать в темноте. Лежала, свернувшись клубочком под одеялом, и следила за тонкой полоской света под дверью: пока видела ее, было не так страшно. Никто не интересовался, делаю ли я уроки, что ем. Как не пропала — одному Богу известно...

Москва пугала. Много машин, людей. Магазин через дорогу, поэтому в него не ходила. В палатке, которая стояла во дворе, обычно покупала хлеб, двести граммов колбасы и кусочек масла. Холодильника не было, еду хранила на балконе, где буханку периодически склевывали голуби.

В школе заласканная бабушкой провинциалка вызывала усмешки. Я была гадким утенком, зажатым и неуверенным в себе. На своей шкуре испытала, что значит выражение «Москва слезам не верит».

На уроке литературы нам дали задание написать сочинение на тему «Мой самый счастливый день — Первое сентября». Одноклассники рассказывали, как готовились к началу учебного года, как покупали ранцы и учебники, как их, нарядных, провожали в школу родители. А я сдала учительнице один листочек, где написала, что это самый несчастливый день. Никто не отвел меня на торжественную линейку, не заплел косички, не погладил фартук, не купил цветы. А дома — не встретил, не испек праздничный пирог. Прочитав, учительница спросила:

— Лена, а где твои родители?

— На гастролях.

Все знали, что я — дочка артиста Михаила Пуговкина. Но отношение было такое: да все понятно, у них, артистов, икру ложками едят! Никто и не подозревал, что я порой днями голодная ходила.

И все же мама позвонила отцу. Представляю, как тот обалдел: «Лена?.. Ка-а-ак в Москве?!» Его племянница мне потом рассказывала, что перед нашей встречей он очень волновался, всю ночь не спал. Думаю, не из-за переживаний по поводу любимой дочки, а из-за опасений: чего ждать от родни, нежданно-негаданно свалившейся на голову?

Сначала мы встретились на нейтральной территории, у родственников отца. Я кинулась ему на шею:

— Папа!

А он меня легонько отстранил:

— Ну ладно, ладно...

Повеяло холодком, сразу это почувствовала. По наивности не понимала, что отцу не до сантиментов, ведь предстояло знакомство почти взрослой дочери с его второй женой.

С известной исполнительницей народных песен Александрой Лукьянченко папа встретился в поезде. Узнав, что певица едет в соседнем купе, заглянул к ней выразить восхищение. Начался роман. Ради него Александра Николаевна ушла от мужа, поменяв респектабельный быт и прекрасную квартиру с домработницей на папину хрущевку. Ей было сорок семь, ему на одиннадцать лет меньше. Пуговкин тогда еще не был прославленным артистом, все свои знаменитые роли в кино он сыграл уже при Лукьянченко. Как-то сказал: «Я многому у нее научился». Мы сели в такси и поехали к папе домой. Его жена приняла меня настороженно — вдруг попрошусь жить? Они занимали маленькую двухкомнатную квартирку на пятом этаже в Перуновском переулке, где во время дождей протекал потолок.

Взрослых дочек от первого брака Александра Николаевна уже выдала замуж, зачем ей еще одна забота? Суровая и резкая на язык, она не поладила со свекровью. Обе дамы были с характером. Но для папы Лукьянченко оказалась идеальной женой, ему именно такая и нужна была. Представляю, что она испытала, увидев перед собой почти шестнадцатилетнюю девушку в школьной форме с белым фартучком. Ужас!

Мы сели за стол, от волнения я не могла есть. «Обратно дорогу-то найдешь?» — через какое-то время спросил папа. Ему и в голову не пришло, что в Перуновский переулок он привез меня на машине, а я Москвы не знаю и метро боюсь! Но отцовское сердце не дрогнуло при мысли, как дочь будет вечером добираться одна. Не предложил остаться переночевать, а стал спокойно объяснять: «Сейчас выйдешь из подъезда, повернешь направо, там метро, поедешь, пересядешь на другую линию...» Спускаясь вниз по эскалатору, от страха я вцепилась в перила.

С тех пор виделись мы нечасто, раз в месяц в определенный день приезжала к нему за деньгами. Это было так унизительно — ждать момента, когда отец достанет кошелек и начнет отсчитывать купюры. Он выдавал сорок рублей, мама присылала пятнадцать. Деньги небольшие, но, видимо, именно о такой сумме они договорились. На алименты мама не подавала, чтобы не испортить мои отношения с папой.

Завтракала и ужинала я в своей комнате: утром чай в кружке и яйцо всмятку, вечером бутерброды. На общей кухне старалась особо не показываться. Соседи по коммуналке меня ненавидели, вымогали деньги на ремонт: «Вас тут двое прописано, поэтому платите не пятнадцать, а тридцать рублей». И я покорно отдала всю сумму, а потом сидела на хлебе и воде. Всеми правдами и неправдами пытались выселить меня. Разбираться с ними приезжала мамина подруга. По гроб жизни обязана ей: если б не она, не выжила бы. Эта чудесная женщина приходила меня проведывать, давала советы и писала в Омск: «Надя, что ты сделала? Как ты могла бросить девочку одну?!» Ну а что мама? У нее муж, сын подрастает. Я пробовала с ними жить — не получилось...

В старом платяном шкафу сиротливо висели рядом школьная форма и ситцевое платье, которое купил папа. Сделал он это явно по подсказке жены. Мачеха, жалея, и нижнее белье купила. А однажды перешила на меня свою старую шубку. При всех особенностях характера Александра Николаевна была очень мудрой женщиной и приняла падчерицу. Часто обращалась с какими-то просьбами. Говорила мужу: «Позвоню Алене. Пока мои девки соберутся, она уже примчится». Я была легкой на подъем: раз! — и уже у них. Иногда в Москве бывала мама, приезжала с гастролями. И бабушка навещала: штопала чулки, гладила форму, готовила.

Как-то папа пообещал появиться у меня в воскресенье. Я рано проснулась, быстро оделась и принялась ждать. Целый день не выходила из дома, стояла на балкончике и высматривала его с четвертого этажа. Совершенно голодная, даже в магазин не сбегала, боялась с ним разминуться. Вечером от соседей по лестничной площадке звоню маминой подруге, реву, а в ответ слышу: «Лена, он не придет. Поверь мне...»

Она хорошо знала родителей, училась с мамой в одной школе в Смоленске. Когда та вышла замуж, часто бывала у них с Пуговкиным в гостях. Однажды сказала: «Папа твой, конечно, самородок. Очень одаренный, талантливый. Но... поразительно, у него нет чувства родной крови». Может, права была? Мне сейчас иногда говорят: «Ну чего ты хочешь? Отец же с тобой не жил никогда!» Да какая разница?! Люди могут десятилетиями не видеться, но ищут семью по всему свету и при встрече плачут от радости.

Я вышла замуж совсем рано, и все вздохнули с облегчением: «Девка пристроена!» Александре Николаевне Слава понравился. А мамина подруга, прочитав его письма ко мне, сказала: «Он очень хороший человек, Лена, выходи за него. А не то пропадешь!» Я жила без руля, без ветрил. А тут «алые паруса»...

После школы пыталась поступить в театральный вуз, но не прошла, хотя способности, как сказал один народный артист, имелись. Мною надо было заниматься, готовить к экзаменам. Но кому?

В день совершеннолетия папа сказал: «Все, денег больше не даю. Сама, сама...» Я устроилась референтом в арбитражный суд, там и в очередь на квартиру встала. Мы с мужем ждали ее восемь лет. Удивительно было читать потом в воспоминаниях последней папиной жены, что это, оказывается, отец меня и на работу устроил, и квартиру выбил.
Когда у меня родился сын, папа попросил назвать его Мишей. И он стал, как и дед, Михаилом Пуговкиным. К мальчику очень привязалась Александра Николаевна, мы даже жили вместе на даче — отец снял дом для супруги по Минскому направлению. Четырехлетний Мишка был очень похож на Пуговкина-старшего: такой же рыжий и с широким носом, его порода. Постепенно отношения у нас наладились, и много лет мы составляли одну большую семью: папа, его жена, ее дочки, я со Славой и Мишка. Никаких конфликтов. Я привыкла к Александре Николаевне, поняла, как надо с ней разговаривать. Мамой Саней стала называть ее по своей воле, она не просила об этом.

Когда все вместе сидели за столом, отец пил только боржоми. Он специально ездил в магазин «Минводы» и по блату покупал там ящик этой дефицитной воды. Александра Николаевна держала супруга в ежовых рукавицах: если возвращался домой нетрезвым, взяв махровое полотенце, хлестала его. И все! Он становился шелковым. Как тут не вспомнить Вологду и пьяные сцены ревности? А ведь отец обожал мою маму, ножки ей мыл в тазике. Но она не сумела прибрать его к рукам.

Иногда мама с мужем приезжали в Москву навещать своего сына, моего брата Ивана, который учился в Щукинском училище. Она всегда передавала большой привет папе и Александре Николаевне, порывалась пойти к ним в гости. Я останавливала, понимая, что может возникнуть неловкая ситуация.

Как-то звоню Ване: «Приходи, у нас будут папа с мамой Саней. Познакомишься». Они встретились с Пуговкиным так, словно знали друг друга сто лет. Весь вечер проговорили. Прощаясь, папа вздохнул: «Жаль, что мы с твоей мамой не общаемся». Самому ему проявлять инициативу было неудобно, ведь она замужем. А брат рассказывал, что и мама за семейным обедом при супруге часто вспоминала о жизни с Мишей, о том, как они ездили на съемки «Кубанских казаков». А незадолго до смерти сказала Ивану:

— А ведь мы с Мишей перезванивались...

— Как? И часто?

— Да какая разница...

Помню, была в гостях у отца. Мне нужно было срочно связаться с мамой. Набрала ее омский номер, обменялись новостями. А потом папа сам взял трубку и довольно долго с ней разговаривал: «Надька, вот бы нам встретиться, вспомнить молодость...» Когда ему присвоили звание народного артиста, мама прислала телеграмму, а когда ей дали заслуженную, отец поздравил ее. Страсти улеглись, обиды забылись, и спустя долгие годы они смогли начать общаться друг с другом...

Окончив институт, Ванечка стал кинорежиссером, снял «Американского дедушку» с Леоновым в главной роли. После выхода картины на экран Евгений Павлович приехал в Ялту. Папа уже там жил. Они встретились, сели за столик.

— Много лет в кино не работал, болел, а сейчас вот фильм выходит, — похвастался Леонов.

— Кто режиссер?

— Да ты его не знаешь, молодой совсем — Иван Щеголев.

— Это же мой родственник! Сын моей первой жены.

Потом звонит мне:

— В чем дело? Почему Ваня взял Леонова, а не меня?

— Пап, вопрос не ко мне. Думаю, в следующей картине брат обязательно тебя снимет.

Но Иван так и не позвал Михаила Ивановича в свои фильмы. Почему? Не знаю...

Самый счастливый творческий период у Пуговкина пришелся на годы его совместной жизни с Александрой Николаевной. Она в отличие от мамы бросила сцену и посвятила жизнь супругу. Ездила с ним в экспедиции, на гастроли, пристрастила его к правильной жизни, отучила от пагубной привычки. И он стал Артистом!

Конечно, у него были прекрасные данные. Еще в начале кинокарьеры Пуговкина Рошаль, увидев его в коридоре «Мосфильма», сказал: «У вас не лицо, а целая кинобудка». Так вот, эта «кинобудка» принесла ему больше ста ролей, и почти везде были удачи. Но папа всегда оставался скромным человеком, никогда ничего и ни у кого не просил. Жил в позорно плохой квартире. Администратор, заезжая по делам, стыдил: «Ну как вы, народный артист, в таких условиях существуете?» Но и Александра Николаевна, любившая мужа, мирилась с этим положением дел. Ограждая его от любых неприятных эмоций, ничего не требовала. С третьей женой все получилось в точности наоборот: ради всевозможных благ она таскала Пуговкина по кабинетам, пользовалась его именем.

А еще папа беззаветно любил свою маму. Наталья Михайловна была очень строгой, а он, видимо, всегда обожал женщин, которых побаивался. Бабушка Наташа растила троих сыновей. Миша был младшим в семье — как тогда на селе говорили, «поскребышем», — и самым любимым. До трех лет мать кормила его грудью. Сама рассказывала: «Я в поле работаю, вдруг Мишка бежит: «Мамка, дай сиську!»

Пугонькины (именно так по семейному преданию звучала папина фамилия, Пуговкиным он стал позже, когда в госпитале медики сделали в карте бойца ошибку) жили в деревне Рамешки Костромской области. Михаила Ивановича Марк Бернес очень точно прозвал Крестьянином. Он и был крестьянским сыном. Ему бы Теркина сыграть, это его роль. Смекалистый, веселый, с носом-бульбой, шапкой рыжих кудрявых волос и улыбкой до ушей. Обаянию не научишь, оно либо есть, либо нет.

Два старших папиных брата погибли в войну. Иван и Федор были танкистами. Однажды я увидела их фотографии и поразилась: боже, мой Мишка! Все Пуговкины на одно лицо.

А вот папа воевал недолго — получил тяжелое ранение. Началась гангрена, врачи стали готовить к ампутации, но он не дался — артист же, как без ноги! В фильме «Свадьба», вышедшем на экраны в 1944 году, Пуговкин лихо отплясывал в кадре, но после съемок этой сцены в сапоге была кровь — рана еще не зарубцевалась. Сама видела жуткие шрамы на его бедре. И все-таки отец родился в рубашке: и война его сберегла, и нога зажила, и артистом стал. Фортуна улыбнулась пареньку — с тремя классами образования его приняли в Школу-студию МХАТ!

Еще до войны вся большая семья переехала из деревни в Москву. Бабушка Наташа с кучей родственников жила в Печатниках, там у нее была отдельная комнатка. Уже став известным артистом, папа часто ходил проведывать мать. «Лежу одна, никто не зайдет, не поговорит...» — жаловалась она сыну. И отец носил родне деньги, продукты, лишь бы они смотрели за матерью.

Перед смертью она попросила привезти Мишу-правнука. Папа приехал за ним и повез на смотрины. А когда Наталью Михайловну положили в больницу, каждый день ходил к ней, иногда даже ночевал, расстелив матрас у ее кровати. На руках носил в туалет. Заботливый сын, а вот отец...

С тех пор как наши отношения возобновились, папа ни разу не подошел, не обнял меня, не сказал ласково: «Доченька!» Думаю, я была живым напоминанием о той, которая принесла ему страдания. Иногда всматривался пристально в мое лицо, потом глаза рукой закрывал: «Ой, ну просто вылитая мать!» А если его ревность была обоснованной? Если у первой жены действительно был роман?..

Я и Александра Николаевна (вторая справа) с дочерьми Юлей и Наташей

Ирина Константиновна и здесь выступила «экспертом». По ее словам, она точно знает, что моя мать изменяла отцу. И даже называет свидетелей: Александра Ширвиндта и Римму Маркову. Как не стыдно! Не боится замазать грязными сплетнями таких людей...

Но как я уже сказала, ревнив папа был патологически. Он и по отношению к Александре Николаевне без причины испытывал это чувство. Однажды, когда та еще выступала, провожал ее на гастроли. Стояли у автобуса, вокруг артисты и музыканты грузили вещи. Вдруг отцу показалось, что кто-то с интересом посмотрел на Лукьянченко. Лицо его налилось кровью, и он загасил сигарету о руку жены!

Но это единичный случай. Жили они душа в душу больше тридцати лет. Александра Николаевна ласково называла папу Минькой, а он звонил ей по сто раз на дню: «Солнышко...» Мама Саня репетировала с ним роли, советовала, поддерживала. Когда Пуговкин стал народным артистом, я ему сказала: «Ты должен отдать звание своей жене. Она заслужила».

Смерть Александры Николаевны тяжело сказалась на папе: он осунулся, горько плакал, я всерьез боялась за него. Как переживет трагедию, как будет жить один в квартирке, где все напоминает о любимой жене?

Ирина Константиновна и здесь продемонстрировала свою «осведомленность». Оказывается, я не пришла на похороны мамы Сани. Однако есть фото, где я стою у гроба, мы с мужем и Мишей были и на отпевании. Сороковины справляли именно в папиной квартире, собрались родственники. Я робела перед отцом, не знала, как себя вести. У него ведь тоже непростой характер, колючки разные. С ним хорошо управлялась Юля, старшая падчерица. Когда у папы случались срывы и он где-то пропадал, Александра Николаевна подключала к поискам свою дочку. Та умела жестко обращаться с отчимом. В результате он в ее сопровождении покорно ехал домой, а меня послал бы куда подальше...

Мы с девочками накрыли на стол. Отец не пил, но глаз у него был нехороший. Чувствовала, ему хочется, чтобы все поскорее убрались. Слава с Мишей спустились вместе со всеми, я уходила последней. Сказала: «Пап, утром позвоню, ты ложись, отдыхай...» А сама кинула взгляд — столько выпивки осталось! Ну, думаю, ладно, завтра решу, что с ней делать. На другой день звоню, он не подходит. Ни вечером, ни поздно ночью папа так и не взял трубку. Все сразу стало ясно. Утром набрала жившему неподалеку знакомому врачу:
— Нестор Савельевич, помогите! Беда! Не знаю, что делать.

— Спокойно, разберемся!

Приезжаем — картина маслом. Сразу видно, что человек «развязал», и крепко. Доктор сказал: «Миш, мы тебя выведем из этого состояния, никто не будет знать. У тебя есть дочь, внук. И женщину найдем хорошую!» И нашел бы уж...

Наутро снова приезжаю к папе. Он принял душ, я сварила ему кашку, суп. Просидела до вечера. Ближе к ночи отослал меня домой: «У тебя семья, поезжай».

Следующие два дня звоню — все хорошо, а на третий он говорит: «Понимаешь, телефон оборвали. Нужно срочно в Киев на озвучку лететь. Ты не волнуйся». Мы немного поговорили, и прощаясь, он произнес такую фразу: «Эта квартира отойдет Мишке». Сказал — и ладно, я его за язык не тянула.

Читаю воспоминания вдовы, где она в диалогах расписывает мизансцены, при которых сама не присутствовала. Оказывается, я начальственным тоном распорядилась: «Папа, ты переедешь к нам, а Миша будет жить здесь». Куда — к нам? У нас со Славой тоже тесная «двушка». Получается, в самой крошечной комнатке должны были находиться и кабинет, и спальня, и репетиционная народного артиста?! Да о таком речь вообще не шла!

Папа улетел в Киев. Звонит: «Я на месте. Ты не волнуйся».

Он слишком часто повторял это «не волнуйся». А я понятия не имела, что такое пьющие люди, как они умело врут, ускользают, хитрят, усыпляют бдительность. Через три дня снова звонок. Голос совершенно другой, приподнято-веселый.

— Алена, я в Ялте!

— И что?

— Побуду здесь. Скоро вернусь, не волнуйся.

Проходит какое-то время, опять звонок — уже из Москвы:

— Я приехал. С Ириной Константиновной.

— Кто это?

— Появляйся, познакомлю.

Прихожу — никого дома нет. Но тут к подъезду подкатывает такси, выходит папа в плаще нараспашку, явно подшофе, рядом семенит какая-то женщина. Тут же появляются гости, на столе бутылки, кто-то принес гитару...

Я еще с Вологды помнила, каким может быть папа в пьяном виде, когда он в очередном приступе ревности гонялся за мамой по всему общежитию. Когда увидела в его руках сковородку, забилась в угол и заплакала от ужаса. Но сейчас отец был весел, рассказывал анекдоты, пел под гитару. Чувствовалось, что после выпитого воспрял. Михаил Иванович стал все чаще пользоваться этим простым способом поднять настроение. Никто ведь пить не запрещает — свобода!
В тот раз Ирина Константиновна тихо сидела в углу, вела себя скромно. Прошло время, однажды захожу и вижу ту же картину: полно каких-то людей, на столе тарелки, рюмки, бокалы, батарея бутылок. И папа уже навеселе: «О, доча пришла!»

Минут через пятнадцать я распрощалась. Но успела заметить, что Ирина Константиновна теперь не прячется в тени как серая мышка, а по-хозяйски суетится, на стол накрывает. «Миничка, Миничка...» Меня даже передернуло — так его Александра Николаевна называла.

Через две недели звонок:

— Мы уезжаем жить в Ялту, — бодро отрапортовал папа.

— Ты что, на ней женишься?

— Никогда!

Но никогда не говори «никогда». Он как миленький пошел с Ириной Константиновной в ЗАГС. На торжество нас не пригласили, поставили перед фактом.

После того как поменяли квартиру в Перуновском переулке на жилье в Ялте, помогала им собирать вещи. Мы паковали хрусталь, который коллекционировала Александра Николаевна, заворачивали вазочки в газеты и рассовывали по сумкам. Что-то забрали на память ее дочки. Мне отдали сковородки и кастрюли (потом я их выбросила). Присела к отцу на диван. Похмельный, он лежал с головной болью.

— Папа, что ты делаешь? Ну кто меняет столицу на Ялту?

— Зато будет у тебя фазенда у моря. Поди плохо?

Я была в шоке. Весна, 1991 год. Советский Союз еще не развалился, но дело к этому уже шло. Тогда все, наоборот, стремились в центр, в Москву. А он? Не думаю, что папе пришло бы такое в голову без подсказки жены, жившей в Крыму.

На вокзале собрались провожающие. Долго грузили багаж, следом внесли в вагон и положили на нижнюю полку папу. По дороге почти весь хрусталь побился.

С появлением Ирины Константиновны изменилось все. Как они встретились? Думаю, следующим образом. Она работала в Ялте администратором, устраивала артистам выступления. Папа летом часто ездил в этот город с женой и явно был знаком с ней. И вот народный артист появляется снова — уже вдовец. Как у них развивались отношения, не знаю. Но в ее интервью прочитала про один случай, и мне многое стало понятно. Ирина Константиновна, явно гордясь собой, описывает, как по дороге из аэропорта завезла папу на пивзавод. Известного артиста там угостили от души. И он якобы был счастлив. При второй его жене такого произойти не могло. Ирина Константиновна писала в своих воспоминаниях: «Миничка нуждался в каком-то обновлении после аскетичной и строгой жизни с Александрой Николаевной». И тут же бесхитростно приводит слова его родственницы: «Ира, ты наша в доску. Простая. К Александре, дворянке, нам было не подъехать». Совершенно точно сказано.

С Мишей в гостях у отца

Конечно, я переживала за отца. Что его там ждет? А ждало... продолжение банкета. Когда я приехала в Ялту на семидесятипятилетие Пуговкина, боржоми на столе уже не было. Но видимо, Ирина Константиновна иногда перебарщивала с проявлениями своей душевной широты и теряла контроль над происходящим. Иначе с чего бы это она время от времени звонила нам из Ялты:

— Заберите его к себе!

— Будет куда, заберем, — отвечала я. Только она об этом теперь не вспоминает.

Нет, не хочу очернять жизнь отца и утверждать, что она состояла из сплошного негатива. Были и светлые периоды, что видно по фотографиям. Они ездили по фестивалям, папа давал концерты, снимался в кино, правда уже нечасто.

Как-то при встрече признался: «Я думал, что женился на сироте, а там такая орава!» В Ялте выяснилось, что у Ирины Константиновны двое сыновей и четверо внуков и внучек. И где мамы этих внуков, непонятно. А всю многочисленную родню его новоиспеченной супруги надо было содержать.

Отец рассказывал, будто в молодости цыганка нагадала, что он трижды женится. Часто вспоминал это пророчество. А однажды произнес горькие слова: «Бог дал мне трех жен. Две были народные, а последняя — из народа. Народные сделали из меня артиста, а та, которая из народа, заставляет побираться, ходить по инстанциям и просить квартиры, дачи, машину...» Этот афоризм папа часто повторял. Он имел в виду, что две жены у него были актрисы — ровня ему. Хотя мама была только заслуженной артисткой, Михаил Иванович считал ее народной.

Он и не сопротивлялся. Очень напоминал чеховскую Душечку: три жены — три ипостаси Пуговкина. Со всеми был совершенно разным...

Когда распался Советский Союз, отец оказался в другой стране, пенсию стали платить в гривнах. Вернуться в Москву ему помогли коллеги: Саша Абдулов снял в «Бременских музыкантах & Co», потом выхлопотал для него двухкомнатную квартиру в центре, в доме, где жили когда-то звезды МХАТа Тарасова и Москвин. Помню, как мы помогали им обустроиться на новом месте: Миша, стоя с дрелью на стремянке, вешал портьеры, вместе со Славой они собирали шкафы.

Поначалу все шло мирно. Мачеха приглядывалась ко мне, видимо прикидывая, как нейтрализовать и все сосредоточить в своих руках. Но я-то об этом еще не догадывалась! Звала ее вначале по имени-отчеству, потом просто Ирой. Мы ходили друг к другу в гости.

Через какое-то время Ирина Константиновна продала жилплощадь в центре и предприняв еще какие-то шаги, получила взамен две большие квартиры в Сокольниках, расположенные друг над другом. «Это под музей», — объяснила она про ту, что на первом этаже, и принялась готовить экспозицию. Искала по архивам документы, какие-то фотографии взяла у меня. Помню, папа вошел в новый дом, увидел на стенах плакаты со своими фильмами и сказал с иронией: «Вроде я еще живой!» А музей действительно заработал, туда стали ходить люди. Побывали и мои знакомые, спросили потом: «Слушай, Лена, а почему вход платный?» Билет стоил чуть ли не четыреста рублей.

Надо отдать должное, Ира с деловой хваткой администратора заводила нужные знакомства, издавала буклеты с портретами и биографией мужа. А папа сидел наверху, в своей комнате, и вся эта суета ему была по барабану. К торговле его славой и лицом, шедшей внизу, он не имел ни малейшего отношения.

Восьмидесятипятилетие Пуговкина справляли в кинотеатре «Художественный». Губернатор Подмосковья Громов подарил любимому артисту участок земли в двадцать соток. Уже после смерти папы в газете вышла статья «Вдова продала дачный участок за полтора миллиона рублей». Мы с мужем удивились: надо же, элитную землю сбыла по цене семечек. На самом деле Ирина избавилась от нее еще при папиной жизни, потому что не смогла оформить на себя. Это же персональный подарок! Уж каким там способом была осуществлена сделка, не знаю, но, видимо, заниженная стоимость о чем-то говорит.

Папа был доверчивым, помню, как жаловался, что у него очень маленькая пенсия, мол, еле-еле концы с концами сводит:

— Как мы живем, как плохо живем!

— Почему? Ты же ветеран войны, народный артист.

— Я получаю три тысячи!

Он даже не имел представления, какими суммами распоряжалась его жена. Видимо, написал ей генеральную доверенность и она все взяла в свои руки.

— Ой, мы перешли на новое питание, — говорил он.

— Пап, какое новое питание?

— Диетическое.

Что он имел в виду? Помню, однажды пришли к ним в гости, на столе салаты из кулинарии. Папа заревел: «Ты как мою родню встречаешь? Нужных людей балыком кормишь!» Он на нее уже покрикивал. Ирина Константиновна все терпела, сносила. У нее была цель, и она к ней шла — медленно, но верно.

Потом в Москву из Ялты потянулись все ее внуки и внучки. А где им было жить? Правильно, в квартире-музее Михаила Пуговкина. И тут начался кошмар! Внуки переженились, родились правнуки. Все хотели есть. На папины плечи легли заботы о многочисленной жениной родне. Вот так бывает: о своем ребенке не заботишься, придется заботиться о чужих. А Ира молодец, у нее-то чувство родной крови в отличие от папы было...

Отец приятельствовал с соседом Владимиром Марковым. Высматривал его в окно, и когда подъезжала машина, тут же звонил и приглашал в гости. Владимир Григорьевич, кстати, был на той самой телевизионной программе. Когда он появился в студии, Ирина Константиновна пулей выскочила за кулисы. Знала: ему есть что рассказать...

Они часто сидели за рюмочкой, беседовали на разные темы, отцу одному было скучно. На передаче Владимир Григорьевич рассказал, что папа жаловался на жизнь и даже просил: «Увези в дом престарелых! Она меня отравит». Но Марков, конечно, воспринимал это как преувеличение.

Сосед помогал Пуговкину с ремонтом квартиры, а однажды предложил: «Живите у меня летом на даче». Там отец с женой были полностью на его содержании. За городом у Владимира Григорьевича много лет работала помощница Светлана, готовила ему. И вдруг собралась уходить. Что? Почему? Молчит. Потом его мама призналась, что Ирина Константиновна просила Свету подливать Пуговкину несколько капель клофелина. Чтобы он спал, а она могла спокойно обделывать свои делишки. Правда это или нет? Тут, конечно, нужны доказательства. Но признание Маркова в программе шокировало меня. Вот что, видимо, так боялась услышать папина вдова.

Да разве только это? А как, например, вам такая сцена, о которой он мне рассказал? Когда сосед собирался домой, Ирина Константиновна, провожая до двери, протягивала ладошку и просила: дескать, на хлебушек бедному артисту. И он помогал им деньгами. А за несколько дней до папиного ухода она вдруг сказала Владимиру Григорьевичу:

— Все, больше у нас не появляйтесь!

— А в чем дело?

— Михаил Иванович не хочет с вами общаться.

Что там у них произошло и произошло ли вообще — не знаю. Но постепенно от дома стали отваживать и меня. В том, что мы не виделись в последнее время, есть и папина вина. Мог бы о дочке подумать хоть чуть-чуть, позвать...

Я звонила, спрашивала о его здоровье. Но все чаще стала слышать от его жены: «Он не может подойти. Спит». Сначала думала — ну ладно, завтра поговорим. Набираю в очередной раз.

— Мы вас знать не хотим! — говорит она ледяным тоном и вешает трубку.

В полном недоумении перезваниваю:

— Ира, что случилось? Почему папа со мной не говорит?

— Не хочет. Ты в газете написала, что он — пьяница!

Оказывается, в желтой прессе вышла какая-то статья про Пуговкина, где упомянули и о его пристрастии к алкоголю. Но я никакого интервью не давала и никому не говорила, что мой отец алкоголик. Когда ко мне обращались журналисты, всегда их отправляла к папе. Ира решила приписать мне эту анонимную заметку. Может быть, ей было выгодно говорить гадости отцу, мол, смотри: дочь плохая, а я хорошая. Он уже не вставал и газет не читал, а жена ему в ухо подливала: дочка-то твоя какова, на весь мир ославила!

Мы так и не увиделись бы, если б Ирину не пристыдила падчерица, дочь Александры Николаевны: «Что ты творишь? Он же уходит. Позвони, дочка должна с отцом проститься». И тут она соизволила. «Алена, отец умирает, приезжай», — и бряк трубку.

Но ей бояться было уже нечего. В память врезался один телефонный разговор с папой.

— Ну, все! — сказал он.

— Что все? Не понимаю...

— Я все подписал.

Не стала уточнять, что именно. И так понятно — он передал права на имущество жене. Возможно, надо было сразу начинать бороться, нанимать адвокатов. Но я лишь робко сказала:

— У тебя ведь еще и дочка есть, мог бы и об этом подумать...

А в ответ — гробовое молчание...

Нотариуса, кстати, Ире нашел сосед, он сам об этом рассказывал. Владимир Григорьевич же не знал, какие там дела творятся. Представляю, как все происходило.

Как только услышала, что отец умирает, тут же помчалась к ним. Захожу в квартиру, вернее в музей. Квартиру на втором этаже — большую однокомнатную, семьдесят метров — они отдали внуку и его семье.

— Здравствуйте!

В ответ тишина. Внучка Ирины молча закрыла за моей спиной дверь, повернулась и прошла, слегка толкнув плечом. Выразила, что называется, презрение. Все же там хозяева!

— А как же музей? — спрашиваю.

— Пришлось потесниться... Нам надо где-то жить.

Папу переселили на первый этаж, музей просуществовал всего несколько месяцев. Вхожу в комнату — крошечную, семиметровую, все остальные заняты многочисленной родней. Дверь кладовки, мимо которой я проходила, была открыта. Вижу, там свалены в кучу «экспонаты» музея: плакаты, книги, актерские костюмы. Маленький Герочка, правнук Ирины Константиновны, копошится в ногах у папы. Сама она застыла в дверях.

Сажусь рядом с кроватью. Отец настолько плохо выглядел, что стало страшно. Я его сразу даже не узнала: исхудавший, с впалыми щеками, бледный. За то время, что мы не виделись, он очень сдал.

— Он ничего не ест?

— Не хочет. Я ему водичку с медом даю...

— А почему ты его не положишь в больницу?

— Отказывается.

И продолжает стоять в дверях. А вдруг я о наследстве заведу разговор?

— Можно нас оставить одних?

Ира, поджав губы, вышла.

— Папа, скажи что-нибудь на прощание...

— Меня ос-ла-ви-ла...

— Разве я когда-нибудь желала тебе плохого? О чем ты сейчас говоришь? Никогда никому не давала интервью, это неправда. Я тебя всегда любила...

Он опустил глаза и медленно произнес:

— И я тебя люблю...

Это были последние слова, которые папа мне сказал. Вышла из квартиры вся в слезах. Так было его жаль, такое чувство нежности и любви испытала! На следующий день с утра приехала к папе с Мишей. Внук подошел к деду, опустился на колени и стал целовать его руки. Родная кровинушка...

Не успели до дому добраться, по телевизору уже объявили, что умер народный артист СССР Михаил Пуговкин. Сосед потом рассказывал, что приезжала бригада скорой помощи, ему сделали укол и предложили срочно госпитализировать, но Ира встала в дверях, раскинув руки, и сказала: «Он не поедет в больницу. Не хочет». А когда через час приехала вторая неотложка, оказалось поздно.

Папа не был верующим, в церковь не ходил, но в детстве его крестили. Когда ему уже было плохо, предложила:

— У меня в храме есть очень хороший священник. Может, ты хочешь исповедаться?

Он руками замахал:

— Что ты, что ты! Ира все знает, она все как надо сделает.

Батюшку к нему все же пригласили. Спустя годы он открыл тайну папиной исповеди. Тот ему признался в двух своих грехах: что Александру Николаевну не похоронил по-христиански — ее сожгли в крематории против ее воли — и в какой-то вине перед своей мамой. А про меня ни слова...

Папа упокоился на Ваганьковском. Вдова долго собирала деньги на памятник, плакалась в журнале, что он очень дорогой. Помогали известные люди, но все равно не хватило, поэтому пришлось продать боевые ордена и медали народного артиста. А на телепередаче отказалась от своих же слов, мол, ничего не продавала. Запуталась в «показаниях».

После похорон я позвонила Ире:

— Может, ты что-то дашь на память?

— А что ты хочешь?

— Над его кроватью висел папин портрет Никаса Сафронова.

— Но он же его папе подарил...

— Вот поэтому я и прошу, что папе, а не тебе.

— Возьми лучше костюмы!

Что тут скажешь?!

Однажды мама прислала письмо, до сих пор его храню. Там рефреном звучит одно: «Прости, прости, прости... Виновата, виновата, виновата...» Когда перечитываю эти полуистлевшие листочки, где буквы взволнованно налезают друг на друга, перехватывает горло от слез: «Леночка, родная, ненаглядная! Тебе был годик. Я кормила тебя грудью и плакала, слезы капали на твое личико. Это было мое последнее кормление. Потом увезла тебя бабушка в Смоленск. И никак не думала, что надолго тебя увезли к дедушке и бабушке. Так сложилось. Сердце мое виновато. Я виновата. Хочу верить, что ты простила меня до конца. И я надеюсь, что прощена...»

От мамы осталось ее покаянное письмо, от папы — фотография, где он молодой, с шапкой кудрявых волос, стоит рядом с мамой, взяв ее под руку. Оба счастливо улыбаются. А на обратной стороне надпись его рукой: «На гастролях театра Ленком во Львове. 1955 год».

И все же хорошо, что папа успел сказать самые главные слова на свете: «Я тебя люблю». А больше мне ничего и не надо. Мы все-таки, оказывается, родная кровь.

Записала Ирина Зайчик