Выдержки и сканы из книги Г. Вишневской «Галина».



«....Мы жили тогда в здании советского посольства по приглашению посла П. А. Абрасимова - Слава с ним был дружен, - и он с особым значением сказал, что хочет познакомить нас с Леонидом Ильичом Брежневым - человеком с большим будущим. Хозяином государства был тогда Хрущев, и имя Брежнева мне ничего не говорило. ....

Чехословацкие события, незаметно для нас самих, захлопнули книгу нашей былой благополучной жизни. Через год у нас на даче поселился Александр Солженицын. Конечно, ни я, ни Слава не представляли себе, во что выльется появление в нашем доме столь грандиозной личности, да и не задумывались о том. Мы предоставили кров не писателю - борцу за свободу, и не во имя спасения России - мы были далеки от этого, - а просто человеку с тяжелой судьбой, считая помощь ближнему не геройством, а нормальным человеческим поступком.



...Но в том-то и дело, что в этой стране ты не можешь быть просто человеком со своим мировоззрением, жить по законам твоего Бога. Нет, ты обязан изгнать Его из твоей души, а в образовавшуюся пустоту вселить, как в коммунальную квартиру, Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина со всей их галиматьей и превратить ее в свою религию. Иначе, как сказал вечно живой Ильич: "Кто не с нами, тот против нас". Таким образом, приютив Солженицына, мы и оказались - ПРОТИВ. .... Когда у нас поселился Солженицын, то волею судьбы он оказался рядом с Сахаровым - с одной стороны, и с Шостаковичем - с другой.



А тем временем подрастали наши дети. Учились они в музыкальной школе при Московской консерватории, чтобы в будущем стать профессиональными музыкантами. Ольга занималась по классу виолончели, Лена - фортепьяно. Конечно, я чаще бывала с ними, чем Слава, но театр требовал от меня полной отдачи всех моих сил, особого уклада жизни. Оставляя детей на попечение нашей Риммы, я ежедневно уходила из дома заниматься с пианистом, или репетировать, или петь спектакль.



... Солженицын получил Нобелевскую премию, и в прессе началась открытая травля. События развивались по давно установившемуся стандарту, с той лишь разницей, что за Пастернака, так же, как в свое время и за Шостаковича и Прокофьева, открыто не вступился никто из ведущих деятелей советской культуры. Теперь же Ростропович объявил свой протест. Я хорошо помню то московское холодное утро, когда, приехав с дачи, Слава заявил мне свое решение выступить в защиту Солженицына и показал мне уже написанное письмо, адресованное главным редакторам газет "Правда", "Известия", "Литературная газета", "Советская культура"*.
- Ты же знаешь, что никто не напечатает твое письмо. А тогда к чему оно? Оно имеет смысл только в случае широкой гласности.
- Солженицын живет у нас в доме, и я должен заявить свою точку зрения.
- Ты абсолютно прав. И если мне скажут, что твое письмо появится в советской печати, я первая подпишусь под ним, и пусть тогда меня хоть растерзают на глазах у всех. Но глупо отдавать жизнь на подлое и тайное ее удушение.



- Оставь, не те теперь времена. Я знаю, что письмо не напечатают, и все же какой-то круг людей узнает о нем от сотрудников редакций газет.
- Но ты берешь на себя очень большую ответственность за судьбы многих близких тебе людей. Ведь это коснется не только тебя, но и твоих близких друзей, твоей сестры-скрипачки, которую в любую минуту смогут выгнать из оркестра, а у нее муж и дети. Ты не можешь не думать, что ждет их, а также меня. У меня театр, и я не хочу перечислять - чего лишусь... Все, что я создавала в течение всей жизни, пойдет прахом.
- Уж с сестрой-то ничего не случится, а с тобой мы можем фиктивно развестись, и тебя ничто не коснется.
- Фиктивный развод? А где же ты собираешься жить и что ты скажешь детям?
- Жить мы будем вместе, а детям я объясню, они уже большие и все поймут.



- Но, как я понимаю, ты предлагаешь развод, чтобы именно внешне отделить себя от семьи, а тогда мы должны жить врозь. Ты что же, собираешься тайком лазить ко мне в окна по ночам? Ах, нет? Ну, конечно, это смешно. Тогда мы будем жить вместе, а я повешу себе на грудь объявление, что не сплю с тобой в одной постели и потому не отвечаю за твои поступки. Ты это мне предлагаешь? Ты хоть никому не рассказывай, не выставляй себя на посмешище.
- Но ты пойми, если я сейчас не вступлюсь, не вступится никто.
- Открыто не вступится никто в любом случае. Ты выступаешь против адской машины в одиночку и должен трезво и ясно видеть все последствия. Не забывай, где мы живем, здесь с любым могут сделать всё. Возвысить и уничтожить. Вон Сталина, который был в этой стране больше, чем Бог, выбросили из мавзолея, потом Хрущева как ветром сдуло, будто он и не был десять лет главой государства. Первое, что с тобой сделают, это тихонько вышвырнут из Большого театра, что нетрудно: ты там приглашенный дирижер. И, конечно, твоим заграничным поездкам можешь сказать "прощай!". Ты готов к этому?



- Перестань паниковать. Я уверен, что ничего не случится. Я должен это сделать, я много думал, и ты пойми...
- Я тебя очень хорошо понимаю, и уж ты-то прекрасно знаешь, что в результате во всем поддержу тебя и буду рядом с тобой. Но я отчетливо представляю, что нас ждет, а представляешь ли ты - в этом я очень сомневаюсь. Я признаю всю твою правоту, хоть сама бы этого и не сделала, имея в виду все несчастья, что свалятся на нашу семью, о чем тебе сейчас говорила... Но ты - большая личность, ты великий артист, и если ты чувствуешь, что должен вы сказаться, ты это делай.
- Спасибо тебе. Я знал, что ты меня поймешь.
- А теперь дай мне письмо, я должна здесь кое-что переделать.



Слава согласился с моими поправками, переписал его. Через несколько дней, уезжая в Германию, по дороге в аэропорт он опустил четыре конверта в почтовый ящик. Мне же предстояло скоро выехать в Вену заканчивать запись с Караяном "Бориса Годунова", и я волновалась, что меня не выпустят. Надежда была на то, что половина записи уже сделана, что Караян своим авторитетом добьется моего выезда. Так оно и случилось, и хоть через две недели уже все иностранные радиостанции по нескольку раз в день передавали Славино письмо - в Вену я выехала и запись закончила. Первое, что я узнала, вернувшись в Москву, что фильм о моем творчестве, законченный незадолго до того на студии Московского телевидения, к показу запрещен. Так он на экраны никогда и не вышел. НАЧАЛОСЬ...



После Славиного письма власти, конечно, сразу стали нас прижимать, особенно его, и продолжали это благородное занятие три с половиной года. Сначала его отстранили от Большого театра, потом постепенно сняли все заграничные поездки. Наконец подошло время, когда столичным оркестрам запретили приглашать Ростроповича... А вскоре ему не давали зала в Москве и Ленинграде уже и для сольных концертов. ...В общем, все мои предсказания сбывались. В Большом театре он больше не дирижировал, его просто перестали приглашать, в другие оркестры Москвы и Ленинграда его тоже уже не допускали. Тогда он стал ездить дирижировать в провинцию - туда путь еще не был для него закрыт. ...Я продолжала петь в Большом театре столько, сколько мне хотелось, в этом ограничений мне никаких не было. Еще в 1971 году наградили меня орденом Ленина - и даже выпускали за границу: последняя моя поездка была в Венскую оперу в 1973 году - я пела "Тоску" и "Баттерфляй". Просто обо мне перестали писать в центральных газетах. Мой голос больше не звучал по радио, по телевидению; что бы я ни спела - все падало в бездонную пропасть.



...В один прекрасный день пришли к нам домой двое друзей - певцов из Большого театра. Они даже не вошли, а, скорее, ворвались, радостные, возбужденные, и, едва поздоровавшись, утащили Славу в кабинет для секретного разговора. Через некоторое время оттуда вылетел Слава, зовет меня.
- Что случилось?
- А вот, пусть они сами тебе расскажут... Ну, ребята, пока! Я должен уйти, и на меня не рассчитывайте. Я подписывать не буду.
- Слушай, Галя, уговори Славу, все так потрясающе устраивается! Мы пришли от очень важных людей, нас послали специально к Славе с серьезным разговором. Сейчас организуется письмо против Сахарова. Если Слава его подпишет, то завтра же будет дирижировать в Большом театре, будет ставить любые спектакли, все, что захочет.
- Что?! Ты хочешь, чтоб я его уговорила? Да если он подпишет - я придушу его своими руками. Как ты, мой друг, смеешь предлагать мне такое, и за кого ты принимаешь Ростроповича?
- Но что особенного? Кто обращает внимание на все эти письма? Все так делают.



- А вот Слава не сделает.
- Почему?
- Ты не понимаешь, почему? Да чтобы наши дети не стыдились своего отца и не назвали его когда-нибудь подлецом. Понимаешь, почему?
- Но ты же видишь, что он может погибнуть как музыкант...
- Ничего, не погибнет...
- Он, такой великий артист, мотается по провинциальным дырам, играет черт знает с какими оркестрами, а он так нужен Большому театру - ведь все разваливается. Только Ростропович может еще спасти дело, которому мы с тобой отдали двадцать лет жизни. Сейчас реальный шанс стать ему во главе театра. Если же он письма не подпишет - путь ему в Большой театр закрыт.
- Ну, что же, значит, он никогда не будет дирижировать в Большом театре, но останется порядочным человеком, останется Ростроповичем.
Удавка, накинутая на шею, затягивала все туже и туже.



...Зная, как всегда беззащитен Слава перед открытым хамством, я представляла себе эту картину глумления над ним, и кровь стучала мне в виски так, что, казалось, разорвется голова... Вон отсюда... вон отсюда... Исчезнуть, и как можно скорее... Хоть на какое-то время не видеть эти похабные хари, раззявившие свои пасти в надежде получить поживу, сожрать с костями вместе... А мой театр?! Какой к черту театр, когда гибнет вся семья... мои дети... Слишком туго затянулась петля, и нужно рубить ее со всего маху - раздумывать некогда...
- Слава, ходить больше никуда не нужно. Хватит! Делать вид, что ничего не происходит, я больше не намерена. Садись и пиши заявление Брежневу на наш отъезд за границу всей семьей на два года.
От неожиданности Слава опешил...
- Ты говоришь серьезно?
- Так серьезно, как никогда в жизни. Даже если я смогу проглотить вонючую пилюлю и продолжать работать в театре, то тебе-то пришел конец: пойдешь по дорожке, давно проторенной русскими гениями, - будешь валяться пьяным в канаве или выберешь крюк покрепче да наденешь себе петлю на шею. Нужно только молить Бога, чтобы нас выпустили... Мы подошли к иконам и дали друг другу слово, что никогда не упрекнем один другого в принятом решении. В тот же момент я почувствовала облегчение, будто тяжелая плита сползла с моей груди. Через несколько минут заявление было
готово.



...Ростропович уезжал на Запад морально уничтоженный, с опасением, что там он тоже никому не нужен. Один таможенник стал рыться в чемодане, другой полез Славе в карманы костюма, достал бумажник, своими руками стал вытаскивать мои записочки, письма, что Слава всегда с собою возил как реликвии, - все это при нас внимательно читая. У меня было ощущение, что я нахожусь в гестапо, я видала такие обыски лишь в кино. Да, такой "творческой командировки" у нас еще не бывало.
- Это что за коробки, почему так много?
- Мои награды.
...Золотые медали от Лондонского Королевского общества, от Лондонской филармонии, золотая медаль (и очень тяжелая!) от Израиля, еще и еще золотые именные медали, иностранные ордена... Все это в открытых коробках разложили на большом столе. От советского государства орденов у Славы не было, только две медали - Государственной и Ленинской премии, да медаль "За освоение целинных земель" и медаль "800 лет Москвы", что дали тогда всем москвичам. Таможенник пододвинул Ростроповичу две последние жестянки:
- Это можете взять. А остальное нельзя - это золото.
Славу всего затрясло:
- Золото? Это не золото, это моя кровь и жизнь, это мое искусство!.. Я зарабатывал честь и славу своей стране... А для вас это золото. Какое вы имеете право!..



...Вернувшись к столу, я вытащила из чемодана брюки от пижамы, завязала штанины узлом и побросала туда коробки. Смущенный чиновник стал мне объяснять, что его напарник пошел звонить, может, еще разрешат в виде исключения...
- Ничего не надо, я все забираю домой. Давай прощаться, Слава... Звони сразу, как прилетишь...
Слава с двумя виолончелями и с Кузей на цепочке прошел через паспортный контроль, а я, перекинув штаны как мешок через плечо, вышла к провожающим.
- Галина Павловна, что это у вас?
- Награды Ростроповича несу обратно. Из Советского Союза можно вывозить ордена и медали, только сделанные из натурального дерьма.



Через три часа мы уже слушали по Би-Би-Си Славин голос из лондонского аэропорта: "...я благодарен советскому правительству, что они вошли в наше положение и разрешили нам выехать на два года... еще должна выехать моя жена и дети..." ...В канцелярии театра на всеобщее обозрение висела выписка из приказа, что "Народная артистка СССР Г. П. Вишневская направляется Министерством культуры в творческую командировку за границу сроком на два года". ...Итак, я оставляю эту сцену. Именно теперь, без публики и без артистов, я могу в полной мере осознать тот шаг, что я сделала. Да, я оставляю эту сцену. Приеду ли я через два года или через пять лет - в Большой театр я уже не вернусь никогда.



Наконец мы в самолете, в своих креслах. Боже мой, почему так долго мы не двигаемся? С появлением каждого нового пассажира мне кажется, что пришли за нами, что прикажут сейчас нам выйти из самолета. Что тогда будет? Ведь нас встречает в Париже Слава, и пройдет несколько часов, пока я смогу дать ему знать, что мы не вылетели... что нас вывели уже из самолета... Привязанная ремнями к креслу, окаменев от страшного напряжения, я чувствую, что еще несколько минут - и не выдержит сердце. Закрываю глаза и начинаю считать секунды, минуты... Наконец-то закрылись плотно двери... Но нет, еще рано радоваться, их так же легко могут и раскрыть и вывести нас вон... Но вот дрогнули шасси, и мы выруливаем на взлетную дорожку... Самолет набирает скорость, быстрее, быстрее, быстрее... и наконец отрывается от земли...



....И чем дальше я отрываюсь от нее, тем причудливее меняет она цвет и очертания под пробивающимися к ней лучами солнца. И вдруг, словно омытая весенним ливнем, превращается она в ярко-изумрудный луг, покрывается какими- то фантастическими цветами... И мне кажется, что бежит по нему девочка в белом платьице в горошек, с красной ленточкой в волосах... Вот она оторвалась от земли и уже летит по воздуху, протянув ко мне руки: "Вернись!.. Верни-и- ись!" Да ведь это же я - Галька-артистка! Господи, помоги, дай силы, спаси и помилуй!
- Проща-а-ай!..
Детская фигурка становится все меньше и меньше, превращается в совсем маленькую точку... потом исчезает. Очертания земли сливаются в бесформенную, бесцветную массу, и белые облака словно саваном закрывают её».



Во время пребывания за рубежом Г. П. Вишневская и М. Л. Ростропович за помощь инвалидам-эмигрантам — ветеранам Первой Мировой были лишены советского гражданства, почётных званий и правительственных наград. Но в 1990 году указ Президиума Верховного Совета был отменён, Галина Павловна вернулась в Россию, ей были возвращены почётное звание Народной артистки Советского Союза и орден Ленина, она стала почётным профессором Московской консерватории. От гражданства они с мужем отказались, заявив, что они не просили его у себя ни отбирать, ни возвращать. До конца своих дней она прожила со швейцарским паспортом.





Adelina

Это был последний пост о книге Галины Вишневской. И, конечно, невозможно охватить всё повествование в пяти постах. Я буду рада, если кто- нибудь заинтересуется и прочитает книгу полностью. Скачать её можно на многих сайтах совершенно бесплатно.