Название: "December"
Автор: crimsoncourt

Разрешение: получено не мной
Размещение: запрещено

Перевод: through_the_dark



Сентябрь
III. Счастье прямо над восьмым облаком и прямо под цифрой шесть на вашем телефоне.

Когда мне было пять, мама тяжело заболела. Она кашляла часами, не переставая. Я не знал, что возможно кашлять во сне, пока не услышал маму. Это звучало так ужасно, как будто она умрет, если я что-нибудь не сделаю, но я был слишком напуган, чтобы подойти к ней, а Итачи был в школе. Я заперся в спальне и слушал ее частый сухой кашель через стены, которые вдруг стали удивительно тонкими.

Итачи не кашляет, как мама, когда она болела, но я все-таки думаю, что он заболел. Его кожа бледнее, чем обычно, мелового оттенка. Круги под глазами выглядят еще чернее. Он сидит за кухонным столом на расшатанном стуле, подпертом экземпляром библии и смотрит в чашку чая, которую я заварил на завтрак. Библия принадлежала маме, пока она не умерла. Ее имя все еще написано на ней. Каждый раз, когда я скучаю по маме, я облокачиваю стул о стол, чтобы он не упал, достаю библию, и открываю на первой странице, где написано ее имя. Мое имя тоже там, как отца и Итачи. На кожаной обложке в центре вмятина от ножки стула осталась навсегда. Я бы достал библию прямо сейчас, но Итачи сидит на стуле, и я не хочу беспокоить его, когда он так болен. Он никогда не касается библии.

Мама всегда знала, что делать, если кто-то из нас болел: холодный компресс на лоб, растирание ног, вода каждый раз, когда пересыхает во рту; мягкая пища для больного горла и соляной раствор при расстройстве желудка. Я думал, что моя мама была доктором, настолько хорошо она нас всегда лечила. В отличие от нее я не знаю, что сделать для Итачи. Он не сказал мне ни слова за прошедшие пять дней, с тех пор, как повредил руку, не считая нескольких фраз у Какаши, когда он забирал меня. Он каждый день дома на этой неделе.

В такие времена я очень, очень сильно хочу, чтобы он сказал мне что-нибудь. Просто дал мне знать, что с ним все хорошо, и его рука будет в порядке, когда заживет. Прямо сейчас его молчание ввергает нас в неизвестность. Я не знаю, что думать, говорить или делать. Он даже не пьет чай, который я приготовил, и я не думаю, что собирается пить.

Может быть, он поест немного куриного супа с лапшой, если я приготовлю для него. Он готовил его мне, когда я заболел в прошлом октябре. Это был полуфабрикат, а не домашний суп, который варила мама, но все-таки, было вкусно. У нас почти не было еды в прошлом году, потому что Итачи тогда еще не начал работать на двух работах. Я не уверен, но, кажется, он сам не ужинал тем вечером. Он оставался в спальне со мной почти все время и занимал меня игрой на память. Мы не могли позволить себе доктора. Вероятно, мы все еще не можем. Врач зашил его руку в больнице, но я не представляю, как он заплатил за это, если мы не можем позволить себе даже педиатра. Интересно, на сколько нам еще хватит еды.

Если бы я мог чем-то помочь, я бы помог. Не уверен, что кто-то нанимает детей для работы в магазинах; я предполагаю, это потому, что мы должны быть в школе, пока работают взрослые. Я могу попрошайничать на улицах, как Наруто, но не думаю, что Итачи это понравится. Он прилагает все усилия, чтобы убедить меня в том, что я не должен волноваться о деньгах. Он всегда накормит меня, даже если это означает, что он сам останется без еды. Именно поэтому я должен сделать что-то. Я должен помочь. Итачи не хочет, чтобы я волновался, но слишком поздно. Я уже волнуюсь.

Конечно, сейчас я ничего не могу сделать. Я должен успеть на школьный автобус. Засунув последний кусок тоста в рот, я хватаю сумку с книгами и спрыгиваю со стула. Мои ноги все еще слишком короткие, чтобы нормально доставать до пола. У Итачи кончик пальца в чае, и он вырисовывает им круги. Он не обращает на меня внимание. Вероятно, он не заметит, если я его обниму. Но я не обнимаю. Он не любит прикосновения.



*^*^*

Ранние звонки не характерны для моего рода деятельности. Но иногда я просыпаюсь от телефонного звонка вместо мелодии будильника. Ничего необычного, но и ничего приятного. Я не могу сдержать стон, потому что проклятая вещь звонит в пять утра, пробуждая меня на час раньше.

- Алло, - говорю я настолько нормальным голосом, насколько могу в своем сонном состоянии. В работе с жертвами травм всегда лучше использовать спокойный голос, независимо от ситуации. Это обычно помогает пациенту расслабиться, тем более, что звонки, которые поступают так рано, всегда от моих пациентов, разбуженных кошмарами. То, что их доктор в тонусе, частично ослабляет панику. - Доктор Хошигаки говорит.

- Кисаме? Это ты?

Я сажусь и потираю глаза. Это не пациент. Ни один из моих пациентов не будет звонить мне в пять утра, играя Эдельвейс на фортепиано. Мне не нужно видеть его, чтобы представить его пальцы, бегающие по клавишам. Конечно, я думаю о старом фортепиано, втиснутом в угол в нашей гостиной. Клавиши, скорее, цвета слоновой кости, чем белые, царапина на крышке. - "Не подходящее место для фортепиано", - каждый раз говорил отец, когда садился за него. Середина комнаты, рядом с винтовой лестницей - вот место для фортепиано. Мой отец подвержен иллюзиям прекрасного, когда дело касается музыки. То новое фортепиано на котором он играет сейчас в Калифорнии, я еще никогда не видел. Черт, я даже никогда не видел Клодию. Это - их фортепиано.

- Сейчас полночь в Сан-Франциско, отец. Почему ты еще не спишь?

- Музыка позвала, отвечает он, наигрывая мелодию песни, которую я раньше не слышал. Одно из его творений, которые он никогда не заканчивает. - Кроме того, я хочу узнать что-то.

- Сейчас?

- Когда еще? – Слышится звон стекла невдалеке. Бокалов, возможно. Женщина смеется. – Кисаме, поздоровайся с Клодией.

-- Доброе утро, Клодия, - отвечаю я. - Всегда мечтал проснуться до восхода солнца.

Клодия смеется. Даже ее смех звучит, как фортепиано. – Прости, дорогой. Твой отец слегка перепил.

Как будто мой отец нуждается в алкоголе в крови, чтобы позвонить мне рано утром. Время ничего не значит для него, сон значит даже меньше, чем время. - Мхмм, - говорю я, покачивая ногами, свисающими с кровати. Фортепиано на заднем плане медленно вытягивает меня из сна. Я знаю, что полностью проснусь к тому времени, как телефонный разговор закончится. - У вас там вечеринка, или что-то типа того?

- Только несколько друзей. - Смех прорывается сквозь убыстряющийся темп мелодии. Когда я был ребенком я думал, что ничьи пальцы не могут двигаться так быстро, как пальцы моего отца. - Он просто захотел услышать твой голос, я думаю. Ты сейчас на громкой связи.

Я щелкаю выключателем, освещая мою небольшую спальню-лофт. Она отделена от гостиной и кухни стеллажом, где живут все мои диски и часть старых альбомов отца, оставленных, когда он переезжал в Калифорнию. Наше старое фортепиано зажато между стеллажом и диваном. Я использую крышку, закрывающую клавиши, как импровизированную подставку для напитков. Отец был бы оскорблен подобной непочтительностью.

- Я должен написать ему письмо, - говорит отец, на мгновение прерывая игру. – Как ты думаешь, ему понравится письмо?

- Мне очень понравится письмо, отец. Я гарантирую, что любое письмо, которое он попробует написать, превратится в попытку написать песню. Я потягиваюсь, тяжело поднимаюсь, и встаю. Мысль о кофе у меня на уме. Дорогой Кисаме и клавишный бар в отдельно изданном музыкальном произведении.

Он хрипло смеется. Мой отец рожден, чтобы петь блюзы с его хрипящими голосовыми связками, не требующими курения. - Тогда я напишу тебе письмо. - После новой длинной паузы я слышу, как он подбирает аккорды, пробуя новые звуковые комбинации. Он напевает и шепчет слова, которые я не могу расслышать за его дыханием, а я задаюсь вопросом, почему он потрудился позвонить. Он не напишет мне письмо. Я даже не видел его в течение трех лет.

Согласно престижным психологическим журналам предполагается, что я зол на него за то, что он не был рядом, когда я рос. Мальчик нуждается в отце, правильно? Я касаюсь фортепиано и понимаю кое-что о нем: я нуждался в отце, но мой отец нуждался в фортепиано.

Я выяснил довольно рано, что самый быстрый способ заставить его обратить на меня внимание - это понять его музыку. Подобные открытия походят на волшебство, когда ты молод, когда ты старше, они кажутся практичными. Если путь к сердцу мужчины лежит через желудок, то путь к сердцу моего отца – через его барабанные перепонки. Всему, что я знаю о музыке, я научился у него. Даже если он пребывал в мрачном настроении, я говорил «покажи мне, как», и он был счастлив поставить мои пальцы на аккорды своей гитары. Обнаружив что я могу играть, как он, я счел это магией. С тех пор я развил в себе чувство логики. Я - урожденный ребенок музыкантов. Ночи аккордов гитары, запаха сигаретного дыма. Колыбельные моего детства, духи матери и сказки на ночь - все слилось воедино.

Исходя из наших отношений было бы неправильно с моей стороны не указать ему на его ошибки. Он жил в другом мире и контактировал со мной, только если я проявлял к нему интерес. Он не был создан для того, чтобы быть отцом. В возрасте шести лет я понял, что важен для него не больше, чем его мать, которую я никогда не видел и его музыка, которую он никогда не дописывал. По этим же самым причинам я не могу держать на него зла. Я, может быть, больше не играю на фортепиано и гитаре, но только потому, что для меня это - словно желать чего-то, что никогда не сможешь получить. Настолько некоторые вещи никогда не меняются.

- Папа, - произношу я мягко, когда включаю лампу в объединенной гостиной-кухне моего холостяцкого лофта. Мягкое освещение, тусклое, как в джазовых барах в закоулках Бостона, отбрасывает свето-тени в небольшое пространство. Я не ожидаю ответа и не получаю его.

Красивая песня, все же. Абсолютно красивая.

Я вешаю трубку на середине аккорда, бросаю телефон на диван и иду на кухню, чтобы приготовить кофе. Он даже рядом не стоит с кофе, который варят в «Красном Фонаре». Я был там в среду, хотя Итачи и не работал, просто ради кофе.

Я не удивлен, что Итачи пропустил наш сеанс в четверг, учитывая, что сознательно, или нет, но частично он порезался из-за меня, и я должен принести ему некоторые извинения. Я никогда не встречал кого-нибудь столь же упрямого, как Итачи Учиха ни на работе, ни вне ее. Он напоминает ледяную стену, когда дело касается меня. Я должен найти способ заставить его ослабить оборону. Иначе я не смогу ему помочь. Мой единственный шанс донести это до него - положиться на время и проявить настойчивость. Просто быть с ним рядом чаще, чем один сеанс в неделю для начала, хотя я довольно эффективно все испортил. Публичные сцены - это не вариант завоевать чью-то симпатию.

Запах кофе заполняет комнату. Я готовлю кофейную кружку и достаю сливки из холодильника. Аромат не может не напомнить мне об Итачи. Он пахнет так же во время наших сеансов по четвергам, запах оседает по углам офиса и не выветривается до следующего дня.

Жаль, что у меня не много информации о нем. Все, что я знаю - это цвет глаз, цвет волос, рост, место работы, имя его брата. У меня есть отчеты суда, психологическая оценка состояния за время испытания. Его группа крови. Газетные статьи об убийстве. Легко интерпретировать это, как случай классической репрессии, используя книги по психиатрии.

На деле я вижу испуганного ребенка, принявшего роль взрослого. И его взгляд, темный, усталый, тяжелый, напоминает взгляд моего отца после бессонных ночей. Я могу только предполагать, о чем он думает, когда наблюдает за мной. Он смотрит с опаской, словно я замышляю причинить ему боль. Словно целый мир в сговоре, чтобы заставить его пострадать еще как- нибудь, не важно, как.

Я наливаю себе кофе, как только он готов, дую, прежде, чем сделать глоток. Кофе не так хорош, как в "Красном фонаре".

*^*^*

После окончания занятий я с изумлением слышу свое имя по интеркому. В прошлый раз меня вызвали в офис, когда я учился во втором классе. Я тогда по случайности оставил проект дома на обеденном столе. Мама привезла мне его и оставила в офисе, подписав, чтобы я был внимательней и нарисовав сердечко-смайлик на титульном листе. С тех пор я не забывал свои проекты никогда, по большей части, из-за сердечка-смайлика, которое смущало меня, так как все могли его видеть.

Я почти не хочу идти в офис. Автобусы скоро уедут, и если я опоздаю, то застряну в школе. Но я не могу взять и уйти, потому что мое имя было названо. Это может быть что-то важное. Может, у меня проблемы из-за чего-то, но я не представляю, что мог сделать не так. Может, я сделал что-то хорошее, и они хотят выдать мне свидетельство. Может быть... Я прогоняю неуверенность. Отец Нэйджи умер, пока он был в школе; его тогда вызвали с середины урока грамматики прямо перед летними каникулами. Итачи один дома с раненой рукой. Я не знаю, может ли такая рана убить человека, или нет, но не могу перестать думать о Нэйджи. Если Итачи умрет, что будет со мной?

Я отбрыкиваюсь от своего страха, но чувствую, как он скручивается у меня в животе. Я сворачиваю налево, вместо того, чтобы пройти прямо до конца коридора. Многие дети попадаются мне на встречу. Они все хотят пойти в свои дома с кондиционерами, и заняться видеоиграми и приставками, пока родители не заставят их делать домашнюю работу. У нас с Итачи даже нет телевизора. Раньше у нас был один маленький с нечетким изображением, и я смотрел его, когда уставал играть в скучные игры сам с собой. Я всегда играю вничью сам с собой, потому что каждая часть меня слишком упряма, чтобы проиграть. Монополия - это лучшее. Когда я играю в нее сам с собой, у меня вдвое больше денег, я владею железной дорогой и недвижимостью.

До того, как родителей не стало, Итачи играл со мной в Монополию. Он был старше, умнее, и, конечно, всегда выигрывал. Я всегда заканчивал в тюрьме, а Итачи оставался банкиром со всеми деньгами. Иногда он сжаливался надо мной
и старался помочь, но я не пользовался его советами. Я хотел найти лучший способ выиграть самостоятельно. Это никогда не срабатывало.

Мы очень давно не играли в Монополию вместе. И очень давно ничего не делали вместе. Я теряю его. Я не уверен, что когда-нибудь у меня появится шанс снова. Все, что делает Итачи, он делает ради меня, но у него никогда нет для меня времени. Я не могу жаловаться, потому что знаю, что без его тяжелой работы мы бы погрязли в проблемах, но я скучаю по брату и всем тем развлечениям, которым обычно братья предаются вместе. Не успел я моргнуть глазом, как он вырос и оставил меня.

Насколько все изменится, если Итачи умрет? Он итак проводит на работе большинство дней, и я не вижу его.

Я должен выбросить эту мысль из головы, я открываю дверь в главный офис. Смерть Итачи - не вариант. Я знаю, что произойдет, если Итачи умрет. Приемная семья. Усыновление. Незнакомцы. Это последняя вещь, которая мне нужна. Итачи, может, и не такой, каким был, но он все, что у меня есть. Его разум сломан, и он не пил чай, который я приготовил для него, но он всегда будет моим братом. Эта мысль и успокаивает, и пугает одновременно. Я не могу изменить то, что между нами и не могу изменить то, что произошло с ним.

В офисе все еще много секретарей и некоторое количество родителей с детьми. Я думаю, что должен пройти к столу и предупредить, что пришел, потому что меня никто не заметил. Офис - немного пугающее место. Детей зовут сюда, если они сделали что-то не так, или у них что-то произошло. Я думаю, что офис выполнен на заказ в таком стиле, чтобы дети чувствовали себя здесь маленькими. Стойка слишком высока, окна почти до потолка. Я пробираюсь к столу и встаю на цыпочки, чтобы увидеть женщину передо мной. Это не срабатывает.

Рука в моих волосах изумляет меня. Я знаю, что это не мой брат, он бы никогда не сделал что-то подобное. Ему не нравится, когда люди подкрадываются сзади, поэтому он не подкрадывается ко мне. Вес руки ощущается ужасно знакомо, значит, это кто-то, кого я знаю. Затем рука взъерошивает мои волосы, я слышу хихиканья и больше не сомневаюсь, кто это. Теперь я изумляюсь тому, что он делает в моей школе. - Какаши? - спрашиваю я, вертя головой, чтобы выпутаться из его хватки. - Что ты здесь делаешь?

Он выглядит, как всегда: дико непослушные волосы торчат, как им хочется, одежда в беспорядке, словно он валялся в кровати пять минут назад. Возможно, это только потому, что он - не родитель, и не должен быть здесь, у меня возникает чувство, что что-то не так. Его левая рука в кармане, в правой он держит связку ключей. Из семи ключей я признаю шесть. Три от его автомобиля: для зажигания, от двери и от багажника. Четвертый, бронзовый, а не серебряный, от его дома. Пятый и шестой - от магазина. Понятия не имею, что открывает седьмой ключ. Я никогда не видел, чтобы он его использовал. - Я здесь как твой личный шофер, птенчик. Готов ехать?

- Куда мы едем? - Спрашиваю я подозрительно. Никто ничего не говорил мне об этом. Как сильно я ни скучал по Какаши те несколько дней, пока мы не виделись, мне трудно поверить, что он так уж сильно по мне соскучился.

- Ко мне. К тебе. За мороженым. В парк. Куда угодно.

Я озираюсь снова. Секретари все еще заняты и не замечают нас. Я не понимаю, почему никто из них не находит странным, что Какаши здесь. Учащихся забирают из школы только члены семьи. Какаши - не семья, и, все-таки, они вызвали меня. - Как ты умудрился здесь оказаться?

- Я начинаю думать, что ты не рад меня видеть. - Он приподнимает серебристую бровь. - Тебе удалось найти новую няньку так скоро?

Я с жаром качаю головой. - Я не об этом. - Я скучал по нему. Я соскучился по его тесному дому и его толстой ленивой собаке. Я скучал по нашей игре в шахматы, по кофе и чувству, что я маленький и взрослый одновременно. - Но ты - не семья, Какаши. Не думаю, что тебе позволят забрать меня.

- Это все? - Он вынимает руку из кармана и смотрит на часы. Какаши всегда должен знать, сколько времени. У него в каждой комнате больше, чем одни часы. Большинство из них круглые на деревянных подставках, но одни, в холле на верху, в форме подсолнечника. - Твой брат указал меня, как дополнительный контакт для непредвиденных ситуаций в школьном офисе. У меня есть специальное разрешение.

О. Это все объясняет. Я дергаю плечами, чтобы ослабить вес рюкзака. В этом все еще есть что-то странное. Я не могу выяснить, почему он приехал. Если Итачи не попросил его по каким-то причинам, то это теряет смысл, потому что на автобусе, вероятно, было бы быстрее. - Мой брат знает, что ты здесь? - Подозрительно спрашиваю я.

- Я сказал ему. Он не против.

Я не могу доказать, что он врет, но знаю, что это так. Может, он сказал моему брату, а, может, и нет. Меня это не беспокоит. Но я знаю, что он врет насчет того, что Итачи не против. Насчет того, что брат вообще что-то сказал. Итачи ответил ему тишиной; Какаши интерпретировал тишину, как согласие, даже если она, на самом деле, ничего не обозначала. Мы оба знаем это.

Какаши снова проверяет часы. Он носит те же часы каждый день; они серебряные и отражают свет, как призма. Стекло настолько прозрачное, что я хочу коснуться поверхности и посмотреть, смогу ли почувствовать тиканье секундной стрелки. - Мы должны ехать, птенчик. - Говорит он, снова пряча руку с часами в карман. - Или ты хочешь пойти домой пешком?

Где-нибудь во всем этом есть настоящая причина, почему он здесь. Я всегда знал, что Какаши нравится лгать. Также, как с его ухмылкой, Какаши делает все наполовину. Он отвечает на вопрос, не отвечая, так, что правда остается похороненной среди несказанных слов. Я никогда не знаю, сколько правды в его словах. Иногда это - все, иногда - половина, иногда - ничего. Я научился собирать все сказанные им фрагменты в одну историю, которую надеюсь однажды распутать самостоятельно. Выяснять бесполезно, так что я должен положиться на время, в надежде, что когда-нибудь это сработает.

- Нет, мы можем ехать, - говорю я, когда секретарь, наконец, смотрит на меня. Она улыбается и взглядом указывает, чтобы я шел с Какаши. Я получил благословляющий знак уже после того, как все решил сам. - Мы можем поехать к тебе домой?

- Конечно. Я так и собирался сделать.

*^*^*

Ехать к Какаши не долго. Его дом в четырех кварталах от книжного магазина, который в пяти кварталах от школы после того, как вы поворачиваете за угол. Автобус останавливается в шести кварталах от моего дома, но Итачи договорился, чтобы меня довозили и высаживали в двух кварталах от дома, чтобы было ближе идти.

Мне нравится ездить в машине Какаши. Так как родители умерли, мне не с кем ездить. Итачи еще не может водить, а Какаши предпочитает прогулочные улицы. Я был в его машине лишь дважды до этого, оба раза в удушающую июньскую жару, кондиционер дул мне в лицо и приятно холодил пол под ногами. Сегодня прохладнее, чем последние пару дней, окна опущены, и мы лениво проезжаем вниз по улице Сьюард. - Ранняя осень, - говорит Какаши и убирает одну руку от руля, чтобы откинуть волосы с глаз. Они возвращаются в прежнее положение, как только Какаши убирает руку. - Мне нужно попробовать носить бандану, когда я за рулем.

Ранняя ли осень - или все еще лето, легкая прохлада воздуха становится облегчением после высоких температур августа. Мы проезжаем мимо парка, но вид на него почти закрыт от меня фигурой Какаши. Особенно сильный порыв ветра запутывается в его волосах и разбрасывает серебристые пряди в разные стороны. Я представляю, что ветер посмеивается над собственными проказами, вполне довольный. Какаши не пытается исправить беспорядок.

Парк расположен почти параллельно его дому. Окна зашторены и полуоткрыты. Паккун бездельничает в парадном, его темно-карие глаза наблюдают, как Какаши выходит из машины. Короткий хвост слегка шевелится несколько раз, и Паккун переворачивается на спину, высунув язык, маленькие короткие ножки болтаются в воздухе. Я смотрю на Паккуна и сожалею, что у нас с Итачи нет собаки. Собаки заставляют людей чувствовать себя лучше, не так ли? Они походят на меховые облака.

Двор Какаши простой и выглядит заброшенным. Забора, отделяющего его от тротуара, нет. Кустарники с крошечными зелеными ягодами растут вдоль подъезда по два с каждой стороны. Проходной путь из плитки, ведущий от тротуара к подъезду, разломан настолько сильно, что сквозь трещины проросли толстые сорняки. Почти невозможно наступить ни на одну из трещин. Перила затеряны где-то справа от подъезда и крыша слегка перекошена.

Я никогда не обращал внимание на состояние его дома, просто он старый. Вы не можете обвинять дом в том, что он осел или постарел. Никто в квартале не пренебрегает домом так, как Какаши, хотя все дома здесь имеют признаки старости. У дома через улицу во дворе растет ужасно перекошенное дерево. В соседнем от него доме обе двери нуждаются в покраске. Моя квартира в гораздо худшем состоянии, чем дом Какаши, и мне было трудно понять, зачем сосед Какаши предлагал ему проект по установке тротуара. Какаши выдал одну из своих улыбок и сказал, что изучит проект. Чего так никогда и не сделал.

Не думаю, что Какаши не важно, как выглядит его дом; внутри он поддерживает чистоту, несмотря на странно подобранную мебель. Его стулья всегда задвинуты, ковер пропылесошен, подушки аккуратно заправлены в углы кушетки. Насколько Какаши вял и ленив, настолько же аккуратен и практичен. Я думаю, ему просто нравится сломанный тротуар снаружи. Вот и все.

Он подталкивает Паккуна ногой, чтобы пройти. Паккун издает раздраженный звук, прежде чем откатиться назад, перевернувшись на живот. Он возмущенно зевает. В сопровождении меня Какаши заходит внутрь и оставляет открытой парадную дверь.

Какаши бросает ключи на их обычное место и высвобождает ноги их обуви, прежде чем пройти на кухню. Я тоже разуваюсь, но не снимаю рюкзак. То, что я не в книжном магазине, не меняет ежедневной рутины. Мне нравится избавляться от домашней работы, как можно быстрее. Я решаю сделать ее сразу за кухонным столом, в основном потому, что уверен: Какаши все равно от меня это потребует.

Когти Паккуна стучат по плитке, когда он бредет на кухню. Он укладывается у моих ног и снова зевает. Паккун всегда выглядит сонным, и его веки полуопущены.

Мы работаем в тишине. Какаши моет пол шваброй, пока я решаю легкие задачи по математике. Я не думаю, что пол нуждается в уборке. Он и так чище, чем мой кухонный пол был когда-либо. Какаши моет и столы, потому что я делаю чтение. Учитель Умино задал прочитать параграф и ответить на шесть вопросов в нем. Почти в конце я сталкиваюсь с незнакомым словом. По привычке я спрашиваю Какаши, что обозначает слово "прецедент". Он выходит в гостиную и возвращается со словарем, который я называю "Великий Переводчик Какаши".

- Что, думал, я дам тебе поблажку? - говорит он, поднимая губку. Вся комната пахнет ягодами. Он использует моющее средство с другим ароматом. Раньше было лимонное.

- Нет, - честно отвечаю я, покорно пролистывая словарь через "т" - раздел. - Я только надеялся.

- Ты вечно надеешься, я смотрю. - Паккун перемещается на моих ногах, а Какаши переходит к другому роду деятельности с жидкостями. – Почти закончил? - Он открывает воду, чтобы ополоснуть губку, а я как раз нахожу слово "прецедент".

- Еще два вопроса. – Прецедент - действие или решение, которое может использоваться впоследствии в качестве примера для подобного решения или оправдать подобное действие. Проблема со словарями состоит в том, что определения являются столь же сложными как и слово, которое вы ищете. – Почему ты спрашиваешь?

Он опускает губку и еще раз осматривает все вокруг, чтобы удостовериться, что удовлетворен своей работой. Он довольно кивает, прежде чем обернуться. - Потому что у меня есть для нас занятие, - говорит он, удивляя меня, проскальзывает на соседний стул и садится, расслабив конечности. - Задача повышенной важности.

Мой интерес задет. Немного. Я ненавижу, когда он использует такую интонацию, которая как бы говорит - "я знаю что-то, чего ты не знаешь", потому что я всегда хочу знать, но в половине случаев он не говорит то, что я хочу знать, а тянет время, как сейчас. - Что это, Какаши?

- Ты должен выйти наружу, прежде чем я скажу тебе, птенчик.

Я нетерпеливо вздыхаю и перелистываю словарь на "в". Я должен найти "впоследствии", чтобы понять "прецедент". - Хорошо, но я еще не готов.

- Не волнуйся, - говорит он, перекрещивая ноги. - Я хорошо умею ждать.

Я читаю "впоследствии", слово достаточно понятно мне. Было бы гораздо проще, если бы Какаши объяснил мне значение слова прецедент. Но я знаю, что он не будет, несмотря на то, что сидит рядом. Вместо того, чтобы помочь, он тихонько напевает что-то, поглаживая стекло своих часов большим пальцем. К счастью, в последнем определении нет незнакомых слов, потому что от Какаши помощи ждать не приходится. Все не так плохо; но я просто знаю, что он делает это, чтобы потрепать мне нервы с этой домашней работой и еще больше подогреть мое нетерпение выйти с ним наружу. Дразнит, всегда дразнит, но я, все-таки, скучал по нему эти четыре дня. Кажется, невозможно скучать по собственному нелюбимому прозвищу и насмешливо-неопределенным ответам, но у меня получилось.

Он встает сразу, как только я откладываю ручку. Закрывает мою книгу за меня. И побуждает меня следовать за ним через черный ход. Снова босиком.

К моему изумлению мы не остаемся на заднем дворе. Он оставляет открытой дверь, подперев ее маленькой статуей лягушки и ведет меня за угол к другой стороне дома. Я никогда раньше не был на этой стороне его дома. Здесь есть два ветхих кустарника, идентичные тем, что растут от подъезда до соседского забора на переднем дворе, скрывая двор и сторону дома от наблюдения. Мы пролезаем между неуклюжими кустарниками, что у меня получается более удачно из-за не высокого роста. Для Какаши это заканчивается царапиной на предплечье.

Трава здесь выглядит аккуратно и почти без коричневых вкраплений. Возле изгороди в тачке на колесах лежат грабли, совок и садовые ножницы. Напротив дома маленький участок коричневой, почти черной земли весь в листве и разноцветных цветах. Я ошеломленно моргаю.

- У тебя есть сад, - делаю заключение я, хотя хочу, чтобы это звучало, как вопрос.

В ответ Какаши хмыкает и зачем-то идет к тачке. Он вынимает две пары перчаток, бледно-голубые и желтые. Он вручает мне желтые. Я беру их, рассматривая его, перчатки и сад одновременно. - У тебя есть сад, - опять говорю я, не придумав ничего нового.

Он рассматривает меня в ответ. Очевидно, для него здесь нет ничего странного. Ему бы соломенную шляпу на голову, он бы очень походил на мою бабушку. - Мне нужно хобби.

Его хобби смущает меня. - Ты хочешь, чтобы я помог тебе в саду?

Он быстро кивает, идет к краю участка и садится на корточки. Его голые пальцы ног оплетает трава, он перемещает вес и опирается на пятки. Я все еще пытаюсь понять, как это внезапно возникшее хобби согласуется с Какаши, который даже не поливает и не подрезает кустарники перед домом. - Сорняки. Они начинают вытеснять остальные растения. - Он похлопывает по земле рядом с собой. - Чем скорее мы здесь закончим, тем скорее я накормлю тебя обедом. Тебе ведь нравится говядина, не так ли?

- Да, говорю я, присоединяясь к нему на земле. Почва здесь другая, я прижимаю к ней палец без перчатки. Влажная. - Гамбургер?

- Мхмм. - Он перехватывает мои желтые перчатки. Они такие же желтые, как заплатка на его диване. - Можешь не надевать их. Они для тебя, вероятно, слишком большие.

Они, и правда, выглядят слишком большими. Почти на два размера больше моей руки. Я, все-таки, надеваю их и пробую прижать лишнюю ткань руками. Мои пальцы тонут в материале. Вероятно, я не смогу захватить что-либо, особенно мелкие сорняки.

Он берет мою руку в перчатке в свою руку в перчатке и прижимает наши ладони друг к другу. Я выравниваю ладонь, чтобы посмотреть, где заканчиваются кончики моих пальцев. Рядом с его рукой моя кажется совсем маленькой. И он все равно выше меня, даже когда мы оба сидим на земле. Внезапно я чувствую себя совсем маленьким, даже младше, чем когда умерли родители. - Это не мои перчатки, - говорит он и прижимает лишнюю ткань к моему большому пальцу. - Человек, у которого я купил дом, оставил их вместе с другими садовыми инструментами. Они с женой ухаживали за этим садом, прежде, чем она умерла. Он делает то же самое для всех моих пальцев с задумчивым взглядом, прежде чем отпускает ткань. - Такие крошечные руки, Саске.

Я замираю, когда слышу свое имя. Это точно не пугает меня. Просто дает мне знать, что он думает о вещах, которые я не понимаю. Какаши называет меня по имени только когда мы играем в шахматы. Или на кладбище. Он всегда называет меня Саске в разговоре со своим мертвым другом. Я смотрю в его глаза. Он не смотрит в ответ. Его взгляд сфокусирован на моей руке. – Трудно поверить, что у нас были такие же маленькие руки. Твои руки были такие неловкие.

Я борюсь с желанием резко убрать руки. Я знаю, он не причинит мне вреда, но он говорит уже не со мной. Я позволяю себе слегка вздрогнуть, когда он сжимает мои руки. Такое чувство, что мы вернулись назад в субботний день и находимся на кладбище, разговаривая с Обито.

Они, вероятно, были бы рады встретиться с тобой, знаешь. Люди, которые жили здесь. Он милый малыш. Немного тихий. Сомневаюсь, что у них были внуки.

Это не кладбище. Он не должен делать это здесь, не так ли? Кажется, он разговаривает с людьми, которые жили здесь раньше, а не с Обито. Он говорит с мертвой женщиной, которую даже никогда не видел. – Какаши, - я прерываю паузу, когда он крепче сжимает мои ладони и отталкиваю его руки. Не здесь, не сегодня. Не в месте, которое я считаю своим вторым домом. Я ненавижу кладбища. – Сейчас не суббота.

Он моргает и встречается со мной глазами, в его серых радужках вспыхивает узнавание. Потом эта вспышка превращается в пристальный взгляд с синими бликами. Мы сидим так же, он на пятках, я на коленях. Он последний раз сжимает мою ладонь и отпускает, забирая мою перчатку с собой. - Жаль. - Я слышу его дыхание. - Извини, птенчик.

Я рад, что он перестал. Я не люблю видеть его таким и почти чувствовать, как он теряет ощущение реальности и ускользает куда-то, где видит и слышит то, что никто больше не может видеть и слышать. От этого мои внутренности скручивает в узел, и я не знаю, как его развязать. Я заставляю себя кивнуть и стаскиваю вторую перчатку. Какаши наклоняется и выкорчевывает из клумбы первый сорняк.