Так уж здесь заведено, что священные чудовища уходят в самую чащу леса.
После полудня в четверг Она почувствовала себя медведем и отправилась за ними.
Она помнила, что где-то среди них был и Он.
Под лапами скрипел снег. И сердце ее горело.

Ноги по колено в осоке и дилижансы – на запад. Лютики под вечер, все равно что бутылка рома без продыху. Для Гарри что лютики, что ром – несносное пойло, у него от жёлтого с детства в глазах рябит. Подташнивает.

Восход - 17
запредельно печально и омерзительно громко
восходишь к звездам
ты -
раскаленная добела арматура моих позвонков
пережеванный сотни раз
суррогат моей памяти.
камфорный мальчик.

Это было так давно, так давно, а теперь…

Меж его пальцев струями блистают рыбы. Эти рыбы, что будто обвалены в муке – они сплошь усеяны белой сверкающей чешуей, от которой солнце в глазах рябит – они все внутри него, задыхаются его лёгкими.

С первого дня этого страшного года солнце палит, будто безумное. Трава под окнами перед домом, астры и анемоны – все выжжено им дотла. 
Но к полудню это проходит. А вечерами ты дышишь росой, приходишь весь разодетый в чьи-то лица и травишь байки до утра. 
На рассвете прячешь под подушку пузырьки с аммиаком. 

Когда ты приходишь, весь в этом пурпуре и черном – я целую тебя взасос, как предпоследний вечер мая. 
И по этому случаю назревает тишина, и Герман сбрасывает листья.

I'll tell you my sins and you can sharpen your knife ©

Он суровый и сдержанный. Вечерами – одетый в темное, объятый алым – он стоит на крепостной стене и всматривается вдаль до боли и не шевелясь – моря темнеют под его взором, и он краснеет невпопад. Он не высыпается, и меж бровей глубокой тенью ложатся думы. 
И он красив. В часы, когда с моря надвигается шторм, он кутается в плащ и сердце стучит, как шальное. 
Его ручные лисы на рассвете штурмуют город.

N.N. прячет гайки в пазухах засвеченных зданий и ждет до утра, пока проснутся голуби и он сможет накормить их смолой до отвала. N.N. собирает голубей, как марки, и перед сном рассматривает роспахи их крыльев, разметанные на потолке. N.N. крутит юлу на столике перед кроватью и думает о весне. Когда она придет, голубей станет больше.

Город звал, неустанно мелькая в трамваях,
Жёг закаты, и, кажется, ждал перемен.
Выл высотками в небо и прочно держался на сваях
Бездыханными башнями с пустыми глазницами стен.
Гул комет в ноябре предвещал непогоду,
И сияли все ярче рубины Кремля,
И ракеты лисицами рвались сквозь годы –
И вдогонку им тихое: «Прием, я – Земля»

Кто-то выключил свет, и метель в одночасье затихла,
Ржавой скрипкой вскрывая дубовый паркет.
Телевизор остыл – в нем одни незнакомые лица,
Твоего ж, ее милостью, здесь уж с августа нет.

Дивись на меня! Дивись на меня! 
То...
©

Лед на реке объят пламенем. Огонь плавит снег и пожирает его изнутри, и звезды срываются в пропасть – в ту самую неизмеримую глубину под водой и дальше, еще глубже, на миллиарды лет в глубину – в раннее:

В глубокой темноте закипает вода – спираль накаляется так, что стекло жжет ладони. Интересно, кто придумал эту штуку. Аквариум – это только так называется, на самом деле в нем нет ничего, кроме воды до краев и раскаленной лампы на самом дне. Теперь, когда весь прочий свет погас, кажется, будто в комнате нет ничего, кроме этого огненного света, нет и самой комнаты.
А здесь могли бы жить рыбы.

Там, подо льдом, под твоей кожей закипают рыбы и ты закрываешь глаза – лед настолько ледяной, что жжет ладони. Пожар – это только так кажется, на самом деле все выглядит так, будто кто-то включил лампочку. Сейчас, когда ты настолько близко к поверхности и в волосах путаются звезды, ты вглядываешься в свое отражение и смеешься.
Но там, под водой, не слышны звуки.

Я выстраиваю коридор из зеркал и вглядываюсь с твое отражение. Ты все время вертишься, и лабиринты трельяжа превращаются в бесконечную череду: твоих волос, ушных раковин, глаз. В этом круговороте ты похож на пожар – с опаленных ресниц в зеркальную пропасть срываются оловянно-серые взгляды, палевые волосы падают на щеки россыпью веснушек, и щеки под скулами темнеют румянцем. Ты убираешь волосы за ухо и закрываешь глаза.

Той комнаты, ее больше нет. И ты смеешься.

У него над губой шрам и все ладони в мозолях. Это все от того, что он слишком часто сжимает их в кулаки, потому что никак не может уснуть из-за этой чертовой жидкости, которая неумолимо сводит с ума. Каждую ночь он хмурит брови и склоняется над столом, так низко, что едва не касается его кончиком носа. На его плечах железо и что-то еще, невидимое, но не менее тяжелое. Он вздыхает тяжко и глубоко, и оно тянет его вниз – в пропасть, где голубым разливается кровь и Сны пульсируют у виска. Он так и стоит, каждую ночь – горбатой статуей; похожий на льва в обрамлении кудрявых палевых волос. 

И, затаив дыхание, он ждет.

До рассвета.

В огне канделябры, и окна срываются в крик – гроза не заставила себя ждать: незрелыми яблоками ринулась из сада в стекла. Разбила вдребезги и рухнула на пол – все письма, все печати и все слова сгорели в огне. 
И там, куда пеплом осыпается туман, там – за линией горизонта, объятые пламенем, гаснут драконы.

…So I’ll tell you a story about the coldest morning you’ve ever seen.
The city was in fire and hungry like a dog – black jackal.
He ate my birds. And I called him Nanda…

Крыши домов, они пропадают во мгле. И ты смотришь на них из-за плотной гардины. 
И там, в отражении, в оконном стекле – только город и твои глаза, полные неба. 
И город опускается в ночь.
Каменные мосты овиты цепями – мосты скованы холодом. Они цепенеют на морозе в ясном свете резных фонарей. 
И им нечем дышать. И ты дышишь на стекло поверх ладоней, настолько близко к лицу, смотрящему на тебя из темноты,
что почти касаешься его губ своими. Тогда время возвращается в полночь. 
Тот двор, что за твоими окнами, он тесный, и тебя знобит. Ты минутами считаешь на пальцах станции метро – от тебя до конечной.
Их так много, так много, что они укладываются в руку, но пальцев для всех и на обеих не хватит. 
И ты сложишь это расстояние в километры и будешь ждать. Ровно одиннадцать часов. И еще сорок шесть минут в придачу. 
 

Их как раз хватит до утра.

А здесь когда-то собирались толпы безвременно остывших и с полдюжины жаждущих перемен.
И ты стоял надо всем этим, раскинув руки, и смеялся, как шальной – серыми глазами сверкал прямо в небо. 
Тут был и сигаретный дым, и – сверху-вниз: сладкий туман городских улиц сочными фарами, проросшими сквозь него, и ветер в шерсти дворовых псов; и твои пальцы на перилах. 
Ты правда хохотал, как безумный. 
Стоя надо всем этим и заливаясь во всю глотку, ты кричал в гул тротуаров о том, что ты здесь, как у черта за пазухой, а потом на твои плечи срывалась луна.

И ни зги не видно. Даже если идти мелколесьем с фонарем, пригибаясь под каждым кустом, идти, оглушаемым залпами барабанов – будто пушка выстрелила у тебя над ухом. Там, за рекой, светлячки и странный лес из осиновых кольев, и притянутая за уши сказка о добром здравии и жимолости под окном. А барабаны грохочут из-за туч, и по лбу свинцовым градом рассыпаются, ударяя в неразберихе по глазам, лиловые капли жадно вырвавшегося дождя. Он сыплется из этих дождевых мешков, которые зависли на небе еще до заката, и, скатываясь по штанинам, вонзается в носки ботинок; бросается оземь – в кроваво-кадмиевые лужи расплавленного солнца. Вода с неба наполняет меня до краев, и я иду по твоим следам, плутая в переулках новоявленных сумерек своим колесом «на поводке» - сверкающим ободом твоего старого велосипеда. Толкая его все глубже к небу в реке гнутым стальным прутом, я перехожу на бег. Я бегу, и с каждым вдохом мне все труднее дышать, и вода, та, что в моих легких, вырывается птицами из моего рта, и на языке тлеет предательский огарок их белоснежных перьев. Они рвутся из меня, пламенея в моем дыхании: воробьи и малиновки; и я не чувствую ног. 
Мы смеялись над тобой – встали вокруг, и указывая узловатыми пальцами, сочными, как виноградная киноварь, смеялись тебе в лицо. Где это видано, чтоб в двенадцать, а уже старик. Весь седой. Мы взахлеб указывали на тебя, пока мир не съежился до крохотной точки – из ниоткуда в никуда, пока перед глазами не осталось ничего, кроме дюралевого остова твоего велосипеда и лунной дороги твоих обесцвеченных волос. Пока чудовище, каким ты был для нас, не проросло сквозь меня внезапной прядью лоснящейся седины. Тогда, во вторник, я отправился за тобой. Я отправился за тобой, оглушаемый залпами барабанов, Нанда.

Среди всех вечностей, что были между нами, я ничего не помнила, а ты молчал. Но на днях ты мне приснился. Впервые за все это бесконечно долгое время.

Прости. Ведь я совсем забыла, что..:

В тот год лето было особенно холодным и я возвращался на войну. Я был молод и в ответе за многих, и я улыбался. Я был в ответе и за тебя тоже, но тогда ты был слишком мал, чтобы брать тебя с собой. В тот день было так холодно, как не бывает и в ноябре. В тот день солнце палило, как шальное, и ветер спутал мои волосы. В тот день был июнь. Я нашел тебя в поле – я стоял поодаль, и ветер, этот ледяной ветер, трепал мой красный плащ. Я сжимал в руке меч, а ты собирал камни. Июньское солнце до потери цвета выжгло твои волосы, и ты едва доставал макушкой до моей груди. Ты стоял теперь, прижавшись ко мне спиной, кутаясь в полы моего плаща и просил остаться с тобой, пока не уйдут чудовища. Я сжимал в левой руке рукоять меча, а ты в своих – найденный камень и дрожал. Правой рукой я обнимал твои плечи. Так мы простояли до утра. Пока внезапно начавшаяся гроза не смыла всех чудовищ, пока не наступило «мне пора». И я обещал вернуться.

Двадцать пятого числа последнего месяца сорок седьмого года он отправился гулять на площадь - позади ревел закат. Небо нависало над его головой чернильным пятном, свинцовым колоколом, оно прижимало его к земле и казалось, что нигде не найти выхода. Город, этот запыленный снегом город, был голоден, как шакал, и единственным, что он не посмел бы сожрать, было сердце, закаленное войной.
Когда ветром сорвало с петель дверь и с полок посыпались разноцветные блюдца, он знал, что никогда не вернется домой.