— Ты точно не бешеный? — прищуривается антикурьер. Подтягивает к себе ногу (чуть на шею не закидывает, завидую такой гибкости!) и осматривает щиколотку. — А то, может, мне прививку сделать?
— Кто из нас бешеный! — фыркаю в ответ, комкая носовой платок. — Я, понимаете ли, всего лишь укусил — ласково-ласково, едва зубами коснулся! А он тут размахался своими ножищами...
— Едва зубами коснулся?! А чьи это следы от клыков?! — и мне в лицо прилетает подушка. Моя же, между прочим, и прилетает, нет бы своей кидаться, вот наглец...

Картинно падаю на диван, раскинув руки, дышу едва-едва. Изображать мёртвого я умею как никто другой, на тихом часе вечно приходилось притворяться спящим, лишь бы оставили наедине со своими важными и не очень размышлениями.
— Да ладно, я тебя не убил, — спустя пару десятков секунд бурчит антикурьер. И тыкает мне пальцем в грудь — будто бы это лучшее доказательство моей живости, будто бы в мертвеца нельзя потыкать.
— Не убил, — соглашаюсь я. Щурюсь на лампочку, осторожно трогаю ноздри: опять кровь. — Ранил. Е-два, е-четыре, всё такое.
— Е-два, е-четыре, — усмехается антикурьер, — это шахматы. А у нас тут морской бой.
Я пожимаю плечами. Сам знаю, что шахматы, чай, не дурак. Но глупости и некоторое чувство превосходства здорово сближают.

— Кстати о морском бое. Кто будет готовить ужин?
— При чём тут морской бой? — недоумевает антикурьер.
— При том, — разъясняю, — что я готовить не хочу, а заставлять тебя — неинтересно. Пускай же нас рассудит мироздание... или наше умение играть: сыграем партийку, а проигравший займётся ужином.
Антикурьер чешет затылок и пожимает плечами:
— Да мне и приготовить несложно...
— Никаких возражений! — я торжественно поднимаю подушку и швыряю в него. — Я сказал — играем в морской бой!
Антикурьер, ловко поймав подушку, аккуратно возвращает её на место, под одеяло, и взмахивает рукой:
— Ладно, чёрт с тобой, давай играть. Учти, поддаваться не буду!

Я спрыгиваю с дивана, подхрамываю (все ноги отсидел!) к столу и шарю по ящикам в поисках пары листов бумаги и каких-нибудь пишущих принадлежностей. Вечно у меня беспорядок, всё валяется абы как. Разобрать бы, выкинуть давно пустые ручки и поломанные карандаши — да что-то никак не соберусь...
Вытаскиваю старую тетрадь, наполовину чистую, наполовину исписанную какими-то лекциями; и зачем с собой притащил? Впрочем, теперь известно, зачем: чтобы однажды выдрать её листы для игры в морской бой. Моё бессознательное-подсознательное куда дальновиднее меня!
— Вот, держи, — вручаю антикурьеру листок и ручку. Он ёрзает, усаживаясь поудобнее, скрещивает ноги и чешет переносицу.
— А можно книжку или тетрадку? Чтобы подложить...
И то правда! А я и не сообразил, а он вон какой молодец... Протягиваю ему тетрадку, из которой листы вырывал; он, кивнув, устраивает её — на скрещенных ногах, на ней — листок. Бурчит:
— Не подсматривай, — и склоняется так низко, будто носом писать собирается, не иначе.
— Больно надо! — фыркаю я; и на всякий случай устраиваюсь за столом, чтобы уж точно в подглядывании не обвинил, а то кто его знает, потребует ещё переигрывать, обвиняя меня во всех грехах, если не понравится исход.

Но кошусь украдкой — не в листок, а на него самого. Как он, всё-таки выпрямившись, морщит переносицу, как покусывает кончик ручки, как рисует корабли — быстрыми штрихами, будто играл много раз, уже стал специалистом по морскому бою и имеет беспроигрышную стратегию расставления кораблей.
Как он поднимает глаза и, наткнувшись на мой взгляд, тут же утыкается в листок; и я, смущённый не меньше, торопливо располагаю свои корабли.
И вот я как раз готов поддаться — потому что играю не ради победы, а ради интереса. В такой хорошей компании и проиграть не жалко; а если он ещё и посидит рядом, пока я буду возиться с ужином...

— Готово, — буркает антикурьер; поднимает голову, сдувает чёлку с лица.
— И у меня готово... — тяну я, дорисовывая двухпалубный. И, чтобы не волновать лишний раз соперника, перебираюсь на диван, устраиваюсь напротив, откинувшись к подлокотнику. Листок бумаги кладу прямо на свои колени: так тоже вполне удобно отмечать — и усмехаюсь:
— Предоставляю тебе право первого хода.
Антикурьер не отнекивается, вздыхает только так тяжело, будто игра в морской бой — одно из самых ужасных наказаний за провинность и лучше бы его заставили приготовить ужин на целую ораву гостей, чем пытали нарисованными кораблями. Ну ничего, сейчас войдёт во вкус и перестанет вздыхать!
— А-один, — он равнодушно тыкает в свой листок.
— Мимо, — я показываю язык, на что получаю напыщенный «фырк». Разглядываю квадратики с цифрами и буквами и ухмыляюсь: — Е-два.
— Ми-имо-о, — тянет он, отмечая на своём листе. И только в глазах блестит усмешка: — Е-четыре.
— Ранил, — я досадливо прикусываю губу. Вот зараза!
— Е-три?
— А вот теперь промах. А-пять.
— Не-а. Е-пять?
— Убил, — мрачно подытоживаю я, вычёркивая двухпалубный — тот самый, дорисованный в последний момент, ну надо же так...
А он скалится так довольно, будто сам — тот ещё оборотень, куда оборотнее меня.
— Один-ноль, — подытоживает с некоторым почти злорадством; вытягивает ноги и даже слегка пинает меня в колено.
Ну я же говорил, войдёт во вкус!

Добрых полчаса мы пытаемся закончить первую партию — и поз при этом сменяем невообразимое количество, я и не думал, что мышцы могут так быстро затечь! Точнее, это я ползаю едва ли не по всему дивану: то вытащу подушку и сяду к стене, то плюхнусь на живот, уткнувшись носом в бумагу, то попытаюсь скрестить ноги и уложить листок на них, но очень скоро сдамся и устрою его на коленях. А он как сидел, так и сидит; ноги разве что подтягивает и вытягивает. Каменный, не иначе.
В конце концов у каждого остаётся уцелевший однопалубный, страсти накаляются нешуточные, из-под карандашей едва не летят искры. Позу уже никто не меняет — ну, то есть, я, шило в одном месте, позу не меняю, замираю, подтянув колени к груди; а эта каменная статуя только волосы с лица отводит.
— Жэ-девять?
— Убил! — я картинно откидываюсь назад и по неосторожности падаю на пол, чуть не через голову; но, конечно, делаю вид, что всё идёт по плану, и объявляю: — Окончательно.
А он подползает к краю и отвешивает пинок. Ладно-ладно, всего лишь тыкает босой ногой в рёбра, не надо на меня так смотреть...
— Вставай и иди готовить.
Вот это хорошее дело, а то я так проголодался, что готов сожрать своего товарища по дивану! Правда, придётся опять за всю аренду платить; так что потерплю, вложусь в счастливое будущее, так сказать.
Поднявшись, нарочито громко охая, хромаю к двери. Бросаю с порога, обернувшись:
— Тогда посуду моешь ты.
А этот гад ухмыляется:
— На посуду тоже сыграем, мне понравилось!

...Справедливость в мире есть: мыть тарелки и сковородку приходится ему. А я сижу и составляю список домашних обязанностей — чтобы знать, на что ещё можно сыграть в морской бой.

— Это что же, — морщится антикурьер, когда мы забираемся под одеяло, — я теперь твой должник? Ну, за спасение от волков...
— Типа того, — скалюсь я. Вопрос не столько принципа, сколько, знаете ли, интереса: чем отплатит, что придумает?
— Ла-адно, — недовольно тянет он. Ворочается, сбивая простыню, заворачивается в одеяльный кокон с головой и невнятно обещает: — Я найду, как отплатить.
Звучит жутко, честно говоря, прям хоть ноги уноси. Но я только фыркаю:
— Буду с нетерпением ждать. Доброй ночи.
— Доброй, — бурчат из-под одеяла. Только голые ноги наружу торчат; и удобно ему, что ли?..

Я откидываюсь на подушку и почти сразу проваливаюсь в сон — ещё бы, такой насыщенный был день, почти как в приключенческом фильме!

Интересно, чем же он вернёт свой долг?..

***

— А у тебя веснушки на щиколотках.
Чуть не взбрыкиваюсь: «Чего-о?!» — но, вспомнив, каким кровопролитием закончилось прошлое взбрыкивание, осторожно выглядываю из-под одеяла.
Волков сидит у меня в ногах и ухмыляется, зараза, будто решил наглядно продемонстрировать свою любимую фразочку — ну, где волка ноги кормят...
— Ты что там делаешь?.. — подтягиваю к себе ноги как можно незаметнее, а то ещё решит, что я испугался.
— Да я хотел глянуть, сильно ли хватанул... — ухмылка выцветает до виноватой. — А у тебя тут веснушки.
Буркаю смущённо:
— И не только тут, — и широко зеваю.
А Волков хлопает глазами, строя из себя невинную овечку:
— А где ещё?
Едва не закашливаюсь: вот так вопросики! И какое ему дело до моих веснушек?
— Что за подозрительный интерес к моему телу? — хмурюсь, прищуриваюсь настороженно. Безбожно переигрываю, но Волков, надеюсь, простит. — Уж не сожрать ли ты меня вздумал?
— Обыкновенное желание получше узнать того, с кем предстоит долго-долго жить! — возмущённо фыркает Волков; и тут же противоречит сам себе: — Очень ты мне нужен!
С короткой усмешкой вылезаю из-под одеяла, потягиваюсь так, что аж где-то в груди хрустит. Который, интересно, час?.. Да не без разницы ли? Когда проснулся — тогда и утро. А когда утро — тогда и...
— Что у нас на завтрак?
— Морской бой, — разводит руками Волков. И улыбается, зараза, так и хочется подушкой пристукнуть.
Морщусь: не охота с утра пораньше мозги загружать, хоть особенного напряжения ума там и не требуется... Да и если опять полчаса провозимся, я не выдержу и Волкова сожру, даром что волк — это он.
Поэтому чешу затылок:
— Может, по-простому: камень-ножницы-бумага?
А Волков даже не выглядит сильно огорчённым.

Раз, два, три — камень вдребезги разносит ножницы, и вы бы видели эту ухмыляющуюся рожу...
Хмуро, больше для вида, интересуюсь:
— Яйца у нас есть? — и, дождавшись кивка, решаю: — Буду яичницу мутить.
К счастью, в холодильнике ещё были сосиски, лично видел; иначе бы сам умер пустые жареные яйца жевать, не такой уж любитель.

Волков на кухне без дела не сидит, заваривает чай. Хвастается:
— С мятой! Сам собирал, представь себе!
— Где ж ты её нашёл?.. — бурчу под нос, стуча ножом.
— У бабушки в деревне, — он бесхитростно пожимает плечами. — Мотался летом и собрал немного. И ещё смородины, и малины...
Высыпаю сосиски на сковородку, разбиваю яйца и как бы невзначай спрашиваю, почти прошу:
— Угостишь потом?
— Конечно! — он блестит глазами. — Ты не думай, я не только кофе пью, так и с ума можно сойти...
— Я и не думаю, — повожу плечами в ответ. Сам пью кофе — только растворимый, чай — в пакетиках, возиться не надо, плюхнул в чашку и залил кипятком. Удобно, что и не говори...

Яичницу уплетаем молча, отвлекаясь только на чай — вкусный, блин, чёрный, с мятной горчинкой... Ну и Волков в телефоне копается, ухмыляется; картинки, что ли, смешные листает. Вспоминаю: так и не узнал, можно ли его в друзья добавить. Ну ничего, вот после завтрака и спрошу, никуда он не денется из социальных сетей, в конце концов.
— Здорово у тебя получилось, — облизывается Волков, прожевав последний кусочек.
— У тебя тоже, — бурчу в ответ, водя вилкой по пустой тарелке.
Теперь, наверное, предложит на посуду сыграть?
Точно слыша мои мысли, Волков встречается глазами, приоткрывает рот... Я уже почти готов ляпнуть: «Сам всё помою, не хочу возиться», — но он неожиданно спрашивает:
— И чем же ты вернёшь долг? Надумал уже?
Только разговоров о долгах за завтраком не хватало! Но не сержусь; отпиваю из чашки, хмыкаю:
— А что, есть варианты? С радостью выслушаю.
— Э нет, так не интересно, — Волков трясёт головой. — Я хочу, чтобы это был сюрприз, так что поломай голову, будь так добр. А я понапоминаю, чтобы ты не забыл...
— Вот уж не надо, — бормочу в ответ. — Что угодно забуду, но только не это.
Волков пожимает плечами: как, мол, хочешь; вертит в руках телефон, откашливается и щурится из-под чёрной чёлки:
— Хотел спросить... Можно тебя в друзья добавить? Если ты где-нибудь зарегистрирован...
Ну надо же! Не я один такой, выходит?

Диктую ссылку на свою страницу, принимаю запрос; и мне срочно начинают сыпаться уведомления: Волков оценивает все посты подряд, вот делать нечего... Их там немного: предпочитаю сохранять в закладки, а на страницу переношу в крайнем случае, про себя самого же и вовсе молчу — так что надолго его это не займёт.
А я поднимаюсь с табуретки: вымыть посуду, как и собирался.

На работу обоим сегодня не нужно, можно целый день валяться на диване, задрав ноги к самому потолку, и молча пролистывать новости. Ну или, может, поговорить о чём-нибудь; но я, честно говоря, стесняюсь, да и не настолько я общительный человек, из меня слова хоть клещами вытаскивай. Это Волков мастер языком чесать...
— Ты придумал? — нетерпеливо сопит над ухом мастер языком чесать. — Часики-то тикают, скоро уже вечер, за окном сумерки.
— Ты вроде никаких сроков не ставил, — огрызаюсь в ответ. Ну я же правда думаю, но понятия не имею, чем таким дорогим отплатить за спасение шкуры, ну чего он, в самом деле... Нельзя же просто шоколадку купить: обмен должен быть равноценным.
В идеале его бы шкуру однажды спасти, но разве ж мне предоставится такая возможность? Человек спасает волка, ха-ха, смешно, честное слово.
— Это ты верно заметил. — Волков переползает к стене, усаживается рядом с моими ногами, задранными к потолку. Так и хочется на всякий случай отодвинуться подальше, но он смотрит не на щиколотки — на меня. Пристально смотрит, зараза, как будто взглядом пытается заставить мои мозги работать лучше; но вместо этого только пугает — как вчера, в арке.
Как вчера, в арке... А если...
— Кажется, у меня есть идея, — развернувшись, сползаю с дивана, спиной чувствую любопытный взгляд. Но молчу, только распахиваю окно и с лёгкостью вспрыгиваю на подоконник. — Иди сюда.
Волков приближается осторожно, будто я — самоубийца, который вот-вот сделает решающий шаг, и главное — не спугнуть, не спровоцировать.
— Хороший способ отплатить долг: взять и выкинуть из окна, — смеётся нервно. Чешет макушку и хлопает глазами. — Ты же не собираешься?..
— Да куда я тебя выкину, — повожу плечом, держась за ручку соседней створки. — То есть куда — это понятно, но зачем...
— Кто вас, антикурьеров, знает, — бурчит Волков. Почти не боится, кажется, даже косится вниз, но так нерешительно, будто кто-нибудь сейчас подхватит и отправит в свободный полёт.
Тогда я переступаю подоконник и шагаю в пустоту.

Волков сдавленно шипит за спиной — ну хоть следом не кидается. Я проверяю плотность воздуха, покачиваясь с пяток на носки и обратно, — и разворачиваюсь к нему.
— Я, конечно, знал, что ты умеешь, но никогда... — он нервно сглатывает, — не видел.
— Иди сюда, — предлагаю, протягивая руку. — Иди-иди, не бойся.
— Ты всё-таки скинешь меня головой вниз? — усмехается Волков. Но забирается на подоконник (с таким лицом, будто он должен немедленно сломаться) и, стиснув мою ладонь, ступает по воздуху.
Ступает не так уж далеко: пара шагов — и обнимает меня за шею, почти повисает. Не то чтобы тяжёлый, удерживать его в воздухе, а не на себе, ничуть не проще; но такой... забавный, испуганный.
Кто бы мог подумать, что этот суровый волк, вчера готовый порвать на кусочки целую стаю, будет цепляться за мою шею?..
— Да ты встань нормально, не бойся, — фыркаю ему в ухо, в чёрные отросшие пряди.
Волков недоверчиво стреляет глазами туда-сюда; но обхватывает моё запястье, отлипает от шеи и нерешительно встаёт рядом, забавно шевеля пальцами на босых ногах.
Наблюдаю не без интереса: сам толком не помню, как первый раз прошёл по небу, был слишком напуган, чтобы запоминать хоть что-нибудь, только орал как резанный. А Волков вертит головой, и глаза сверкают почти по-волчьи, задорно и бесстрашно.
Удержать бы его в воздухе... Практиковался, конечно, не стал бы без подготовки такое предлагать. Но много ли её было, этой практики, этих тренировок?..

— А можно пройти немного? — Волков почёсывает нос. — Чуть-чуть, пару шагов.
— Конечно, — в свою очередь беру его за вторую руку, перехватывают так, чтобы стоять позади, и киваю: — Шагай.
Он шагает — вперёд, к дому напротив, ноги еле переставляет, волочет по воздуху, можно сказать, шаркает. А я, для надёжности стиснув зубы, иду следом.
Он держит мою руку, я держу его, отпускать ни в коем случае нельзя, иначе кое-кто из нас полетит на землю.
И это, конечно, буду не я.

Волков останавливается на середине пути между домами; выдыхает, оглядывается на меня. Искренне надеюсь, что ему не видно капель пота на моих висках, и даже пытаюсь улыбаться.
— Пойдём назад? — вопросительно выдыхает он и ёжится: воздух и правда не самый тёплый, а уж когда стоишь в домашней одежде...
Киваю, не разжимая губ.
Мы медленно разворачиваемся и так же осторожно возвращаемся к нашему окну.

Волков сползает с подоконника на пол, я вытираюсь подолом футболки, сажусь рядом. А он вдруг стискивает в объятиях и бормочет куда-то в плечо:
— Это было прекрасно...
— Всегда пожалуйста, — выдыхаю я; и неловко, будто ребёнка, треплю его по голове.

Полагаю, долг можно считать возвращённым?..