Волк просыпается среди ночи, весь в холодном поту, с кровью, засохшей на губах; дышит медленно и осторожно, боясь раскашляться и наделать лишнего шума.
Птица спит полусидя: ноги на полу, руки — на кровати; голова пристроена щекой на сплетённых пальцах. Вчера она металась между здравым смыслом и магией, то порывалась вызвать «Скорую», то, стиснув зубы, впивалась ногтями — в свои ладони, глазами — в Волка и шипела что-то неясное, но яростное, и чёлка у неё вздрагивала, точно от дуновения штормового ветра, и в чёрных прядях пробегали искры.
Волк замечал это в короткие моменты прояснения. А большую часть времени — казалось, вечность, — перед глазами плыли кровавые маки, и чёрные их семена скреблись в груди, заставляя кашлять, кашлять, кашлять...
Подушка вся в тёмно-красных коростах, и Волк садится рывком, не желая иметь с этим кошмаром ничего общего. Придётся опять стирать; и конечно, стирать будет Птица, полушутливо выгоняя из ванной и твердя что-то о магии ведьм-полоскунш — как еноты, знаешь, только ведьмы, колдуют над вещами, которые стирают; так что не лезь под руку, лучше отвлекись, книгу почитай или рисуй двери, но только не перетрудись, не падай больше в обморок, я в тот раз так перепугалась...
«Двери», — с укором напоминает внутренний голос. Но Волк, зябко кутаясь в чёрный свитер, кончиками пальцев гладит подушку. А может, и не надо её стирать? Ну сколько, сколько ему осталось при таких-то приступах? Стоит ли ради этих ничтожных дней стирать-колдовать?
«Пожалуйста, возьми отпуск, — недавно попросил Волк, набравшись наглости. — Я хочу побыть с тобой столько, сколько мне осталось». «Я тоже об этом думала», — серьёзно кивнула Птица, точно речь шла о какой-нибудь покупке, о поездке заграницу — о чём-то совершенно обыденном, бытовом. Но Волк чувствовал, какое волнение и какая любовь скользят в её словах; да что там в словах — в каждом касании, в каждой улыбке, в каждом жарком выдохе, которыми она делилась, когда Волку отчаянно не хватало его собственного дыхания.
Где бы он был, если бы не Птица...
Придвинувшись ближе, Волк отводит с её лица влажную прядь. Птица дремлет безмятежно, дышит ровно-ровно, не чета ему, с маковыми семенами в груди. Уголки её губ нет-нет да и вздрагивают в улыбке; и лишь тревожная складка на лбу выдаёт беспокойство и, как ни странно, решительность, свернувшуюся внутри колючим клубком и готовую в любой миг распрямиться.
Раз уж не спится, можно выползти на кухню и сварить кофе. Но Волк, сглотнув, на цыпочках спускается с кровати, чуть пошатываясь, подходит к столу и, взяв альбом и карандаш, возвращается в постель. Дверей осталось буквально с десяток; он точно успеет. А пока можно отвлечься; тем более он так давно не...
Волк по привычке тянется к уху, чтобы заправить мешающие пряди, и, чертыхнувшись, вспоминает, что давно, невыносимо давно лыс — последствия химиотерапии, совершенно ненужной и безумно дорогой, отвратительной, тошнотворной, чёрт-бы-её-побранной химиотерапии!..
Покусав кончик карандаша, Волк делает несколько осторожных штрихов, приноравливаясь, и раздосадованно шипит: пальцы, привыкшие всё сжимать едва ль не до треска, отзываются дикой болью в каждом суставе. Надо перехватить посвободнее, вот так; и линии проводить мягче, плавнее...
Волку даже не нужно глядеть на Птицу: её образ так чётко отпечатан в памяти, что в любой момент можно браться за карандаш и рисовать, рисовать, рисовать... Но есть нечто особенное, от чего замирает сердце, в том, чтобы сидеть вот так, приткнувшись к подлокотнику дивана-кровати, коситься на Птицу поверх альбома, прорисовывать деталь за деталью: и тревожную складку, и тени под глазами, и тонкую прядь, сползшую на лицо... В такие моменты удаётся даже безнаказанно тратить дыхание, едва шевеля губами, проговаривая слова какой-нибудь спокойной синей песни.
На альбомном листе всё ярче проступает образ спящей Птицы, и Волк украдкой вздыхает: если бы мог, он бы рисовал её сутками напролёт, все стены увесил набросками — или даже полноценными рисунками. Но судьба жестока, судьба решила иначе; и дни на исходе, на исходе, на исходе...
— Как ты? — тихо шепчут по ту сторону альбома, и Волк, опустив рисунок, улыбается абсолютно искренне:
— Прекрасно. Пока ты со мной, всё прекрасно.
Тёплые пальцы касаются его руки.
— Я буду с тобой всегда, мой хороший, — шепчет Птица. — И наше прекрасное время ни за что не закончится.
