Птица улетает на работу рано утром; и несмотря на её уговоры, что больным надо спать как можно дольше, Волк поднимается и провожает, стискивая в объятиях — уже не таких крепких, как раньше, ведь чудится, что теперь у него, а не у Птицы, могут сломаться запястья, если сделать хоть одно неверное движение.

Алый плащ исчезает за окном. Вопреки обещанию, Волк стоит у распахнутой створки, кутаясь в плед и жадно вдыхая уличный воздух, полный пыли и выхлопных газов, некогда противный, но теперь до боли желанный. Последние дни — или даже недели? — Волк не выходит из дома, опасаясь, что очередной приступ застигнет в самом неподходящем месте и не дай бог обернётся обмороком; а ведь при падении можно сломать одну из некстати ставших хрупкими костей. Недавно он просто врезался плечом в дверной косяк — а Птица, ощупав, сказала, что в кости трещина и придётся ходить с тугой повязкой, пока не заживёт.

Волк поправляет бинт под рукавом чёрного свитера и, с сожалением закрыв окно, достаёт из шкафчика джезву. Раньше он всегда пил кофе по утрам; пускай хоть что-нибудь будет как раньше.

Нельзя, конечно, исключать из этого списка Птицу: она была, есть и будет. Но и Птица уже не «как раньше»; Птица вымотана сверхурочной работой и подработкой, ночными сидениями возле постели, постоянным колдовством... Волк однажды видел, как она замазывала тональным кремом синяки под глазами; и всё чаще замечает, как она то и дело потирает подёргивающееся веко.

Волку стыдно за то, что именно он свалился именно на Птицу со своей бедой, своей жуткой неизлечимой болезнью. Если бы он мог хоть как-то искупить всё-всё, что Птице пришлось из-за него вынести... И кто ж дёрнул тогда за язык, кто нашептал, что надо подвезти её до дома? Проявил бы невежество — а как бы сейчас хорошо ей жилось...

Волк помнит, что сказала Птица в день их знакомства. «Я читала сказку. Я знаю, что Волк в конце умрёт».

Какая печальная, печальная сказка...

На плите согревается и закипает кофе. Волк переливает его в кружку, медленно размешивает сахар и крепко держит ручку: подозрительно долго не было кашля, как бы не накрыло в самый неподходящий...

Не хватает буквально пары секунд, чтобы поставить кружку на стол. Фарфор разлетается вдребезги, кофе разбрызгивается по всему полу. Волк, согнувшись, кашляет, пытаясь в короткие момент облегчения ухватить ртом немного воздуха, — но получается только рассыпать направо и налево красные капли.

В глазах темнеет, и, чтобы устоять, Волк опускается на четвереньки прямо в кофейную лужу. Неожиданно удаётся кое-как затаить дыхание — и кашель отступает.

Боясь лишний раз пошевелиться, Волк нащупывает в кармане телефон. Он не имеет права вот так взять и умереть, не предупредив, не попрощавшись. Другое дело — выбрать заветный номер из не такого уж длинного списка и...

Дождавшись ответа, Волк просит, старательно не дыша:

— Поговори со мной, пожалуйста.

— Конечно, мой хороший, — отзывается на том конце любимый голос; и Птица преувеличенно беззаботно щебечет о радужном будущем, о планах на следующее лето, о пироге, который надо испечь сегодня вечером...

Волк молча кивает — и не сразу осознаёт, что дышит — ровно и правильно.

***

Иногда Птице кажется, что она сходит с ума — или, может, уже сошла, просто ещё не осознала в полной мере все прелести этого состояния. Хотя гляди-ка, зрительные галлюцинации уже мучают: то чудилось, что Волк — Волк, лежащий в больнице! — ночами рисует на стенах двери, которые поутру остаются на своих местах; то эти самые двери подмигивают огнями и светятся, если чуть-чуть прищурить глаза.

Может, неспроста Волк так увлечён рисованием? Может, тем более неспроста за каждой дверью чудится магия — пока ещё запертая, сокрытая, но стоит немного подождать и?..

Птица не расспрашивает о дверях; Волк о них не говорит. Каждый делает вид, что всё идёт как положено, как правильно, — хотя оно, разумеется, не идёт. Ну где это видано, чтобы невинные люди умирали от рака?

«Может, не такой уж ты невинный? — размышляет Птица. — Недаром же Волк; а если вспомнить сказку...» Но вся внутренняя магия отказывается верить в настолько серьёзные грехи у Волка на душе. Разве что в прошлой жизни... Но какая же ерунда: расплачиваться за ошибки, о которых ты ни сном, ни духом!

«Мир несправедлив, девочка, — не раз говорила Рысь. — И мы можем только принять его правила игры». «А я не хочу!» — всегда упрямилась Птица. И продолжает упрямиться до сих пор.

— Я не принимаю твои правила игры, слышишь, мир? — шепчет Птица, сжимая кулаки. — Не принимаю и точка; и никакой игры, ясно?

Мир и не спорит. Мир не играет с Птицей — но играет Волком; и Птице невольно приходится втянуться в игру.

Волк — истощённая марионетка, хрупкая и переломанная. Но каким же светом горят его глаза, полные лесной листвы! Каким теплом переполнена его улыбка! Птица едва не плачет, когда Волк встречает её с работы, прижимает к себе так крепко, как только может, и шепчет:

— Как хорошо, что ты вернулась. Честно говоря, без тебя мне не хватает солнца.

«Да ты сам — ходячее солнце!» — хочет завыть Птица. Но Волк, похоже, так не считает.

Однажды перебирая постель, Птица нашла под его подушкой фотографию — её фотографию, сделанную, видимо, украдкой, но в такой удачный момент: она не глядит в камеру, думает о чём-то своём; а в уголках глаз искрится улыбка, хотя уголки губ и ни капли не приподняты.

На фотографии — Птица вспоминает неожиданно — были бледные кровавые пятна. Возможно, Волк касался её губами после очередного приступа — и от этой мысли всё внутри разгорается пламенем. Хорошо, что тогда она поспешила вернуть фотографию на место, решив, что подсматривать неприлично, и не стала ни о чём расспрашивать. Кто знает, как повёл бы себя Волк?

По ночам Волк прижимает к себе — то ли пытаясь согреться, то ли стараясь согреть. Птица касается губами его виска, гладит едва-едва отрастающие волосы — и больше всего на свете не желает мириться с глупыми правилами игры, установленными не менее глупым миром.

Но ставка в этой игре — жизнь Волка. И Птице приходится играть — через «не хочу» и «не могу», через боль и усталость, через искусанные губы и ноющие от напряжения пальцы.

Играть — чтобы Волк мог оставаться живым.