-Умирающему нечего бояться,- говорил он.
И еще говорил:
-Мы живем в ужасной стране.
Мне было 17 лет. Я верила, что живу в нормальной стране, потому что сравнивать было не с чем. И бояться мне было нечего, просто дома можно было говорить то, что нельзя в школе и институте. Так нас учили. Вот и все.
Мы подружились крепко и сразу, как только мой 86-летний репетитор, всеми забытый профессор филологии Александр Васильевич, понял, что все знания, которые он мне дает, «корм в коня». Что мне эта дружба дает больше, чем любые лекции.
Я приходила в их с женой крошечную, бедную квартиру в хрущевке со стылой березой у подъезда, мы пили чай с печеньями и говорили об истории, литературе, языке, все это отвлекало от тусклой обыденности, возвышало над собой, обещало что-то впереди. Вся квартирка резко пахла корвалолом, была уставлена книгами и увешана страшными вьетнамскими масками: Александр Васильевич когда-то преподавал в университете Ханоя.
В этой квартире я узнала и услышала во всей его полноте Серебряный Век. Александр Васильевич помнил бездну стихов. Он лежал на кровати в гостиной, читал Ахматову и смотрел в потолок, весь в отсветах снега. Читал СЕБЕ, как и следует читать любые стихи. Мне, манкурту, приоткрывался мир, о котором я знала, но который еще не прочувствовала. Эти стихи ошеломляли. Казалось, что чем немощнее становится его сердце, тем мощнее компенсируют его жизненные силы стихи. Так прошло три года. Я уже проходила практику в местной школе, о чем пришла рассказать Александру Васильевичу однажды вечером.
Он был особенно желт и раздражен.
-Мы живем в ужасной стране.
Я понимала, что он стар и болен, что это говорит болезнь. Ведь все у нас хорошо. Ведь светит теплая лампа отгоняя приникшие к рамам сумерки, и мы говорим о потрясающих вещах, и пьем чай с песочными печеньями -они тогда в магазинах были.
Когда я уходила, он сказал мне:
-Спасибо. Тебя когда опять ждать-то?
Я не поняла, за что он благодарит и пообещала, что как только вырвусь, напишу планы уроков...
Он вздохнул.

На следующий день в институте собирали деньги на похороны какого-то пенсионера, которого никто в институте уже не помнил и не знал. Я услышала имя, и сбежав с лекций, бросилась к Александру Васильевичу.
Александр Васильевич был неузнаваем. Огромная гематома во все лицо - умирая, он упал и разбил лицо о ванну.
-Придется в закрытом гробу хоронить,- плакала тетя Нина, его жена.
Детей у них не было. Помочь некому. Что делать, растерявшаяся и дрожащая тетя Нина, не знала.
Я поняла, как ошеломляюще одиночество человека в смерти.
Я собрала друзей-армян:
-Умер мой друг. Нужна помощь. Я не знаю, что делать.

Тетю Нину усадили, и все распоряжения взяли на себя мои друзья.

Когда гвоздями забивали гроб кладбищенские балагуры, со мной случилось что-то непонятное.
Подтаявший серый снег. Кучка людей в мешковатых пальто. Мерзлая яма. Фанерный гроб, который, если бы не красный ситец, походил на посылочный ящик. Голые березы. СССР. «Года глухие». Года герметически закупоренные. Вороний грай. Черно-белый русский погост, печальнейший из всех земных.
А я билась в горячих рыданиях, как вавилонская плакальщица, удивляя и себя, и членов профсоюза и нарушая равнодушный северный контекст.
Хоронили не только человека и моего Друга, хоронили огромное количество прекрасных стихов, хоронили Серебряный век. Невосполнимость. Необратимость. Зарывали стихи.
И тогда, на том кладбище, я поняла, как он был прав.
И что имел в виду, когда меня благодарил в тот свой, последний вечер.
Мертвые открывают глаза живым.
Наши потери формируют нас.