Владимир Радзишевский
Из жизни надгробий
Прогулки по Новодевичьему кладбищу
Когда в сентябре 1971-го, на седьмом году после дворцового переворота, умер в опале Никита Сергеевич Хрущев, в прошлом бог, царь и воинский начальник, место ему по мелочной мстительности прежних соратников определили хоть и на Новодевичьем кладбище, но в самом дальнем углу, лицом в стену.


Надгробие Никиты Сергеевича Хрущева.
Скульптор Эрнст Неизвестный
Сын покойного, Сергей Никитич, постояв на краю вырытой могилы, живо представил, как будут давиться люди, напирая со всех сторон, и пошел уламывать кладбищенских хозяев не устраивать Ходынки. И те, потоптавшись да по телефонам переговорив, позволили из закутка в конце дорожки перебраться в ее начало, на обочину центральной аллеи. А в готовую могилу лег через три месяца тоже опальный отставник — бывший редактор «Нового мира» поэт Александр Твардовский.

С просьбой о надгробии для Хрущева его семья рискнула обратиться к скульптору Эрнсту Неизвестному, которого Хрущев, будучи в силе, поносил на выставке в Манеже за чуждое народу искусство, приговаривая, что неспроста, конечно, тот взял себе такую двусмысленную фамилию. Позже, лишенный власти, Никита Сергеевич в надиктованных на магнитофон воспоминаниях сокрушался, что позволил столь издевательский выпад.

Про этот эпизод в Манеже рассказывают и покруче. Хрущев, как известно, церемониться не привык. И не головой одной, а всем туловом поворачиваясь, чтобы охватить развешанную по стенам возмутительную, по его понятиям, мазню, крутанулся обратно и с вызовом бросил в кучку художников:

– Вы что, господа, – пидарасы, что ли?

Тогда Эрнст Неизвестный через стол дернулся в его сторону:

– А давайте, Никита Сергеевич, построим женщин в две шеренги и посоревнуемся, а заодно узнаем: кто из нас кто?

И будто бы Хрущев вместо того, чтобы в гневе затопать ногами, весело чиркнул ладонью о ладонь:

– А что?

Как бы там ни было, именно Эрнста Неизвестного семья Хрущева попросила заменить на могиле временную фотографию долговечным памятником. К тому времени Эрнст Неизвестный успел приобрести репутацию модного ритуального скульптора. На Новодевичьем кладбище уже стояли сделанные им надгробия физика, лауреата Нобелевской премии, Льва Ландау, скрипача Юлиана Ситковецкого, поэтов Михаила Светлова и Владимира Луговского…

И новый заказ Эрнст Неизвестный принял. Может быть, потому, что задумал на могиле Хрущева поставить монумент не отрешенный или льстиво сглаженный, а нелицеприятный, угловатый и жесткий. Так сказать, монумент реванша.

«Вот я какой!» — обычно кокетничают надгробные памятники от лица своих персонажей. «Вот он какой!» — решил посмертно расквитаться с давним обидчиком Эрнст Неизвестный. И построил аллегорическую стелу из черных и белых мраморных глыб. Как на Страшном суде, скульптор выставил для всеобщего обозрения глыбы зла и глыбы добра, примерно уравновесив их.


Надгробие
Иосифа Ильича Юзовского.
Скульптор Леонид Берлин
Мог ли согласиться с этим сам Хрущев? Если да, то с очень большим трудом. Ведь он свое прошлое на подхвате у Сталина, сев на его место, как мог, старался искупить. Но еще труднее было бы Никите Сергеевичу, поборнику фигуративного правдоподобия, принять на свой счет ненавистную аллегорическую абстракцию. А именно она должна теперь и всегда свидетельствовать о нем.

Но что нам, скажите на милость, до Хрущева с его каменной виной и судорожными порывами ее загладить, с отчаянными метаниями, с совсем не изысканными манерами и далеко не современными вкусами? Нам-то, кроме хлеба, подавай зрелищ. А зрелище Эрнст Неизвестный приготовил завидное.

Конечно, Олег Комов, который отважился для надгробия изваять Зою Космодемьянскую в тот момент, когда из-под ног у нее вышибли табурет, и она всем телом изогнулась в предсмертной конвульсии, раскачиваясь на петле, захлестнувшей шею, зрелищностью обскакал Эрнста Неизвестного. Но экстремальный сюжет для Хрущева не подходил никак. Не изображать же его на трибуне XX съезда за чтением секретного доклада или на Генеральной Ассамблее ООН с башмаком в руке? Кстати, позже скульптор Виктор Фетисов на могиле Анастаса Ивановича Микояна приставил к его фигуре самую настоящую трибуну. И о чем это напоминает? Да о том, что говорил он по-русски плохо, с неистребимым акцентом. А что говорил — лучше бы не знать. Из его ораторского наследия хватило мне одного пассажа. Но зато какого! Выступая в Большом театре в 1937 году на двадцатилетии ЧК – ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД, Микоян без обиняков объяснил, чем сильны славные энкавэдэшники во главе с железным наркомом внутренних дел Николаем Ивановичем Ежовым: «Каждый трудящийся нашей страны — наркомвнуделец».

Жгучее желание запечатлеть покойников за их привычными занятиями, к счастью, еще не коснулось проктологов. Но легендарный диктор Юрий Борисович Левитан и на кладбище обзавелся микрофоном. Клоун и дрессировщик Владимир Леонидович Дуров окружен цирковым зверьем. Самуил Яковлевич Маршак что-то сосредоточенно записывает. Юрий Никулин присел на барьер манежа. Лирический тенор Александр Алексеев замер в одеянии и позе Владимира Ленского. А маршал войск связи Иван Терентьевич Пересыпкин, прижав трубку к уху, разговаривает по телефону. Но откуда и с кем? В этом ряду странно воспринимается надгробие Антона Павловича Чехова. Единственное изображение здесь — это традиционное распятие. И если подойти к скромной могиле начала XX века от помпезных могил наших профессионально озабоченных современников, то можно подумать, что распят сам Антон Павлович.


Надгробие
Максима Алексеевича Пешкова.
Скульптор Вера Мухина
Александру Фадееву на Новодевичьем кладбище придана пятерка не сломленных пытками главных молодогвардейцев, Николаю Погодину — прозревший после встречи с Лениным Человек с ружьем, Антону Макаренко — подчеркнуто благополучный пионер, которому в голову не приходит, что его кумир был не пионервожатым в школе, а воспитателем в детской колонии. По чайке досталось писателю Алексею Новикову-Прибою и актеру Михаилу Яншину. Только одна чайка — из морских просторов, а другая — с занавеса МХАТа.

А в память о Сергее Яковлевиче Лемешеве Михаил Аникушин высек из белого мрамора до умопомрачения изящно умирающего лебедя. Конечно, Лемешев не танцевал Лебедя, а пел соловьем, но невзрачная серенькая птичка так изыскано умирать не смогла бы.

Не столь красиво, но гораздо осмысленнее выглядит на могиле Велимира Хлебникова положенная на бок скифская каменная баба, поскольку древностью поэт-будетлянин был одержим не меньше, чем догадками о будущем.

А так — куда ни посмотришь — всё бюсты, бюсты и бюсты. И, надо сказать, бюстов мужских гораздо больше, чем женских. Многие из этих надгробий могли бы с учетом действительных или мнимых заслуг уважаемых покойников перекочевать в скверы и на бульвары, где совсем бы не напоминали о смерти. Но иные надгробия вообще непредставимы вне кладбищенской ограды, потому что сама мысль о неизбежном уходе шокировала бы беззаботную публику.

Если Эрнст Неизвестный запечатлел Страшный суд над Хрущевым в отрешенно умозрительной конструкции, то Леонид Берлин для надгробия театрального критика Иосифа Юзовского, заклейменного при жизни как безродного космополита, избрал воплощенный Ужас Страшного суда.

Но, пожалуй, самое естественное назначение ритуальной скульптуры — быть посредником между живыми и ушедшими. И на всем Новодевичьем кладбище трудно найти памятник, который больше подходил бы для этого, чем надгробие Максима Пешкова — сына Алексея Максимовича Горького и Екатерины Павловны Пешковой. Вера Мухина высвободила из цельного мраморного блока прекрасного печального юношу. И мать благодарила скульптора за то, что она вернула ей сына.

Возвращаясь из Крыма к себе в подмосковную усадьбу, Горький заглянул на его могилу. Было ветрено, и старик простудился. С этой простуды началась его последняя болезнь.

Горький был в таком фаворе у Сталина, что на Новодевичьем кладбище лежать ему было бы унизительно, а на Красной площади — слишком почетно, не по чину. Поэтому его сожгли и замуровали в Кремлевскую стену, чьим насельникам не положено никаких надгробий, только одинаковые таблички.