Лучшее из прошлого




--------------------------------------------------------------------------------



Моя вторая мама — Лидия Русланова




1943 г. Казалось, счастью не будет конца…

ВЕСНОЙ 1943 года возле одной из могил на Новодевичьем кладбище стояли трое: мужчина в генеральской шинели, статная женщина и маленькая девочка. «Ты знаешь, Маргоша, — сказал генерал, — наша мама долго болела, теперь ее не стало. Но она просила, чтобы ты приняла свою вторую маму как родную».

«Я УТКНУЛАСЬ Лидии Андреевне в живот и заплакала. Так мы и стояли втроем, обнявшись, и вместе плакали», — вспоминает уже взрослая Маргоша — Маргарита Владимировна Крюкова-Русланова.

Сирота

ПЯТИЛЕТНЯЯ Маргоша, дочь генерала Владимира Викторовича Крюкова, полюбила свою «вторую маму» с первой же встречи. Ее родной матери к тому моменту уже не было в живых, но девочка, которую вместе с теткой эвакуировали в Ташкент, об этом не знала. «Пока твоя мама в больнице, у тебя будет еще одна», — так ей представили Лидию Андреевну. Она приехала в Ташкент с подарками и привезла с собой ощущение праздника. Вскоре Лидия Андреевна забрала Маргошу в Москву.

Сказать, что Лидия Русланова была популярна и известна, — значит, ничего не сказать. Не было дня, чтобы по радио не передавали ее песни, а ведь тогда радио слушали все. Во время войны (а Русланова всю ее провела на фронтах, выступала перед солдатами) на одном из концертов ее попросили петь подольше. Динамики поставили так, чтобы было слышно и немцам. Когда зазвучал ее голос, по обе стороны фронта наступило затишье. За те два часа, что Лидия Андреевна пела, наши войска сменили позиции и начали наступление.

На фронте Русланова и познакомилась с генералом Крюковым. Его корпусу она подарила две батареи «катюш», купленные на собственные деньги. А когда взяли Берлин, она пела прямо на ступеньках еще дымящегося Рейхстага.

— Я всегда называла Лидию Андреевну мамой, — рассказывает Маргарита Владимировна. — Они с отцом были яркой парой. Мама умела подать себя так, что производила на всех впечатление высокой, статной женщины с царственной осанкой. А в отце было настоящее мужское начало. Дом наш всегда был полон гостей. Мама была прекрасной рассказчицей, придумывала смешные шарады, подарки, розыгрыши. Да и пироги у нас были самые вкусные — мама сама пекла.

Лидия Андреевна отдала маленькой Маргоше всю свою нерастраченную материнскую любовь. Ее единственный родной ребенок, мальчик, умер всего нескольких дней от роду. Ей самой-то тогда было всего 17 лет, и была она еще не знаменитой певицей Руслановой, а Лидой Лейкиной, сестрой милосердия в санитарном поезде. Шла Первая мировая война, уже прогремела революция. В суматохе того страшного времени она встретила и потеряла свою первую любовь: похоронив сына, Лида вскоре рассталась и с его отцом. Сколько уже было в ее недолгой жизни и прощаний, и похорон!

— Мама родилась в 1900 году под Саратовом в большой крестьянской старообрядческой семье. Жили бедно. В 1905 году всех мужчин, в том числе и ее отца Андрея Лейкина, забрали на Русско-японскую войну, а вскоре умерла и ее мать. Старая бабка осталась одна с тремя внуками: Лидой, Юлей и Авдеем. Они ходили по деревням и просили милостыню, Лида пела. Когда и бабки не стало, детей отправили в разные приюты в Саратов. Маму определили в церковный хор. С тех пор по праздникам весь город собирался в церкви «слушать сироту».

Отец Лиды вернулся с войны без ноги, женился, но детей из приюта не забрал — не мог прокормить. После окончания школы Лиду устроили на мебельную фабрику. Она и здесь все время пела. Однажды профессор саратовской консерватории Медведев, заказывая на фабрике мебель, услышал удивительный голос. Этот человек дал будущей знаменитости первые и последние в ее жизни уроки пения, прочил оперную карьеру. Но она уже тогда знала, что будет петь только народные песни. И в начале 20-х годов страна услышала о певице Лидии Руслановой.

— Мама начала выступать на профессиональной сцене, и скоро судьба свела ее со знаменитым конферансье Михаилом Гаркави. Она попала в удивительную среду, в которой вращались писатели, артисты, ученые. У Лидии Андреевны была квартира в писательском доме напротив Третьяковской галереи. Там жили Николай Погодин, Валентин Катаев, Всеволод Вишневский, Агния Барто, Борис Пастернак. Прямо под нами жил Петров, а под Петровым — Ильф. К моменту знакомства с моим отцом мама уже рассталась с Гаркави, хотя они по-прежнему дружили и вместе работали.

30–40-е годы на советской эстраде — эпоха Руслановой. Ее обожает народ, принимают в самых высших кругах. Личная жизнь тоже складывается как нельзя лучше. Но счастью не суждено продлиться долго.

По этапу

— РОДИТЕЛЕЙ арестовали 18 сентября 1948 года одновременно: папу — в Москве, маму — в Казани, на гастролях. В пять утра к нам домой пришли два полковника с понятым, предъявили ордер. Отец обнял меня и сказал: «Маргоша, мы ни в чем не виноваты. Во всем разберутся, и мы обязательно будем вместе. А маму не жди — она не приедет».

Незадолго до этого арестовали многих генералов — все ближайшее окружение маршала Жукова. После победы над фашистами он приобрел колоссальный авторитет во всем мире. Сталин этого ему простить не мог. Но самого полководца все же трогать побоялся.

— Отец дружил с Жуковым еще с 20-х годов. Всех генералов обвиняли в участии в заговоре против Сталина, который якобы возглавлял Жуков. А маму забрали просто потому, что знали ее характер: она бы подняла шум на всю страну. Ни один из арестованных генералов Жукова не предал. Все показания были сфабрикованы. Их били так, что генерал Телегин забыл имена своей жены и детей. И когда они превращались в кровавое месиво, им давали подписывать протоколы допросов. Я их читала. Маму, слава богу, не били. Но ее вызывали по ночам, не давали спать. Вопросы задавали такие: «Когда Жуков бывал у вас, говорили ли вы о том, что победа в войне — личная заслуга его, а не товарища Сталина?»

Следствие по делу Руслановой длилось год. Ее осудили на десять лет за антисоветскую агитацию и отправили по этапу под Красноярск в Озерлаг. Это было мучительно и унизительно. Правда, даже уголовники относились к Лидии Андреевне уважительно: она и к воровкам обращалась на «вы». Когда местные крестьяне узнали, что в лагере сидит Русланова, началось что-то невообразимое: ей стали носить яйца, хлеб, варежки. Тогда Лидию Андреевну перевели во Владимирский централ. В одной камере с ней сидели известная актриса Зоя Федорова, жены правительственных чиновников. Но поблажек не было ни для кого. Русланову не раз бросали в ледяной карцер. А генерала Крюкова продержали на Лубянке четыре года и, осудив на двадцать пять лет как врага народа, отправили в лагерь. Но там он пробыл меньше года — после смерти Сталина Жуков тут же добился, чтобы всех генералов освободили и полностью реабилитировали.

— Родители вернулись в конце июля 1953 года. Лидия Андреевна была очень худая, поседевшая. Квартира и все наши вещи были конфискованы.

Исчезновение Руслановой народу объяснили просто: слишком шикарно жила, не по средствам. О ее богатстве ходили легенды.

— Мама была действительно богата. Она собирала картины, фарфор, мебель. Но все это было приобретено на заработанные деньги — она гастролировала по всей стране. Помню, я спрашивала маму: «У тебя были такие красивые шубы, роскошные драгоценности, картины, мебель… Все, что ты заработала за 30 лет, отняли. Как ты можешь спокойно к этому относиться?» Она ответила: «Все это не имеет значения. Унизили ни за что перед всей страной — вот это пережить невозможно». Представьте, какой надо обладать силой воли, чтобы после всего этого снова выйти на сцену!

Начать с нуля

ЧЕРЕЗ полтора месяца после возвращения, 6 сентября того же года Лидия Русланова дала свой первый концерт. Зал Чайковского не мог вместить всех желающих, поэтому выступление транслировали по радио на всю страну и на площади перед концертным залом, где дежурила конная милиция.

— Мама вышла на сцену, губы ее дрожали. И тут зал поднялся и стоя долго аплодировал. За это время она сумела собраться. И как дала! Запела с такой страстью, как никогда раньше.

Первое, что мама купила, начав работать, была машина ЗИМ. Тогда в Москве их было очень немного. Она считала: не должен генерал, прошедший все войны, ездить городским транспортом. Наша квартира была совершенно пустой, зато у подъезда стоял ЗИМ.

Генерал Крюков вскоре ушел в отставку, перенес два инфаркта. Он умер — ему было всего 62 года. Когда 20 сентября 1973 года не стало и Лидии Руслановой, на ее сердце нашли следы от семи инфарктов.

— Я знаю, что до последнего дня, пока не закрылись ее глаза, мама невероятно страдала от перенесенного унижения. Но она никому этого не показывала, — говорит дочь Руслановой. — После всего пережитого она сумела остаться доброжелательным и достойным человеком.









Баша Виолетта Викторовна -Она пела на ступенях Рейхстага (Лидия Русланова)



ОНА ПЕЛА \"ВАЛЕНКИ\" НА СТУПЕНЯХ РЕЙХСТАГА





БОЙЦЫ ЗВАЛИ РУСЛАНОВУ МАМОЙ.

ОНА ПЕЛА НА ФРОНТАХ ДВУХ МИРОВЫХ ВОЙН,

С ЕЕ \"КАТЮШЕЙ\" СОЛДАТЫ ШЛИ НА СМЕРТЬ...

ВЛАСТИ БРОСЛИ ЕЕ В ЛАГЕРЯ.

РУСЛАНОВА НЕ ПРЕДАЛА МУЖА ДАЖЕ В ТЮРЬМЕ



\"У Руслановой было имя, а званий ей вовсе и не нужно было\"

Леонид Осипович Утесов.

Русланова была народной артисткой не по званию, а по сути. Дочь простого солдата, инвалида Первой Мировой войны, в раннем детстве лишившаяся родителей, выросшая в сиротском приюте, она пела в церковном хоре так, что ее прозвали Ангелом. Она им и стала - фронтовым ангелом русских воинов, их символом веры в победу. Ее \"Катюша\" вселяла надежду в самые страшные дни войны, ее просили спеть \"Валенки\" \"на посошок\" уходившие в бой солдаты, она пела умирающим мальчикам-солдатам колыбельные. И, почувствовав тайную боль легендарного боевого генерала, стала его верной подругой, не предав его даже в застенках Лубянки.

Этот плач у нас песней зовется...

Великая исполнительница русских народных песен Лидия Андреевна Русланова родилась 27 октября 1900 в деревне на берегу Волги, недалеко от Саратова, в крестьянской семье. Но Руслановой она стала не сразу. Поначалу она была Лейкиной-Горшениной и звали ее Агаша. Отец Агаши работал грузчиком на пристани, семья Агаши была очень бедной. Вместе с бабушкой, необыкновенной певуньей, маленькая Агаша ходила по свадьбам, песни слушала. А пели тогда на селе очень много: от утренней до вечерней зорьки на полевых работах, и на гуляниях. \"Первая настоящая песня, которую я услышала, был плач, - вспоминала Русланова. - Отца моего в солдаты увозили. Бабушка цеплялась за телегу и голосила. Потом я часто забиралась к ней под бок и просила: \"Повопи, баба, по тятьке\". И она вопила: \"На кого же ты нас, сокол ясный, покинул?..\". Не зря бабушка убивалась. Отец Агаши погиб на русско-японской войне. Это официально. Пройдет время и он вернется, изменившимся до неузнаваемости нищим инвалидом, и, не открывая себя, будет стоять у церкви на паперти.

Трое маленьких детей остались на руках больной матери. \"Не помню, когда я сама научилась петь\", - вспоминает Лидия Андреевна. Но \"представления\" она начала давать с четырех лет. Мать лежала больная, а девочка расхаживала, как по сцене, по русской печке и пела все песни подряд, какие знала - и деревенские, и городские.



Ангел по имени Сирота

После болезни мать Агаши умерла, оставив троих сирот, которых определили в разные сиротские приюты. Агаша стала сиротой в четыре годика. Она просила милостыню, ходила с холщовой сумкой по селу, частушками народ веселила. Так в горе с ней было всегда. Спустя годы, когда ее репрессировали и она попала в лагеря, она веселила товарищей по несчастью. Вдова одного чиновника заметила талантливую девочку и решила устроить ее в лучший в Саратове приют, но имя и фамилия выдавали ее крестьянское происхождение. Тогда-то и появилась фиктивная грамота с новой фамилией, новым именем и отчеством: Русланова Лидия Андреевна. В приюте для девочек, куда определили Лиду, уроки пения вел регент местной церкви. Однажды он похвалил ее: \"Да у тебя хороший голос\". И определил в церковный хор, где она стала солисткой. Со всего города люди собирались послушать Сироту. Город знал ее по имени Сирота, а еще ее называли Ангелом. Ее детский голосок вызывал оторопь, будто сам ангел запел в церковном хоре. По воспоминаниям И. Прута, знавшего ее в детстве, у собора всегда стоял солдат-инвалид и никто, кроме Лидии, не знал, что это был ее отец. Объявить себя он не мог - тогда бы детей выгнали из приютов, а прокормить их он не мог.

По долинам и по взгорьям...

После приюта Лиду отдали на мебельную фабрику. Своим пением она завоевала всеобщую любовь, помогали ей, кто чем мог.

Она была подростком, когда началась Первая Мировая война.

Начальник санитарного поезда взял ее в свою часть - она стала петь для раненых и для солдат, отправляющихся на фронт. А затем была революция. Гражданская война застала Русланову в Ростове на Дону. Но Господь берег ее: Русланову не трогали ни отчаянные вояки, ни шальные пули. Красноармейцы боготворили ее.

Ей 16 лет. Ее первый официальный концерт не где-нибудь, а на сцене оперного театра, где она должна петь солдатским депутатам. Она спела все, что знала, а публика не расходилась. \"Что делать?\" - спросила Лидия. \"Начинай все сызнова\", - ответили ей и солдатики, многие из которых пришли с фронта, слушали ее, затаив дыхание. \"Лет в 17 была я была уже опытной артисткой, не боялась ни сцены, ни публики\", - вспоминает Русланова. Юную Русланову услышал профессор Саратовской консерватории М. Медведев и предложил ей занятия. Но Русланова чувствовала , что ее путь - не академическое пение, а народная песня, в которой боль и удаль русской души. Как все это было близко сироте, хлебнувшей лиха. Никого другого так не слушали солдаты. Она пела на фронтах двух Мировых войн. В 1921 году Лидия Андреевна переехала в Москву. Началась жизнь профессиональной певицы. Бесконечные концерты, гастроли, выступления по радио. Ее популярность была феноменальной. Ее голос было невозможно забыть. Он вызывал удивительные чувства. Кому-то она напоминала сестренку, а кому-то и мать. Была ли она красавицей? Строго говоря, нет. Но в ней была особенная стать. Выходила на сцену стремительно. Когда пела, она широко заносила руку, в этом жесте были и широта души, и удаль. Еще не забылись годы Гражданской войны и Русланова пела самую популярную песню тех лет \"По долинам и по взгорьям\". А заключала все концерты \"Саратовскими страданиями\". И величественно кланяясь, удалялась.

Он смотрел на Лидию с покорностью

Она выступала с известными артистами эстрады Смирновым-Сокольским, Хенкиным, Леонидом Утесовым, Риной Зеленой. А выступавший с ней эстрадный конферансье Михаил Гаркави стал ее мужем. По воспоминаниям знавших ее, Лидия Андреевна была человеком с не гладким характером, однако, если привязывалась к человеку, то была настоящим другом. Зимой 1940 года, когда шла война с Финляндией, Русланова с концертной бригадой, в которую вошли виртуоз-гармонист Максаков, баянист Голый, и другие артисты, с триумфом выступала на фронте. Работали в тяжелых условиях. За 28 дней дали более 100 концертов, а стояли тогда жестокие морозы. Передвигались на чем придется: на дрезинах, на санях, на лыжах. Спали в наспех сделанных, продуваемых ветрами фанерных домиках. Уставшая после гастролей, Лидия покрикивала на своего мужа, решившего развлечь коллег шутками перед сном: \"Ну все, хватит, пора спать!\". Однако, Михаила Наумовича не задевал командный тон жены. Он всегда подчеркивал свою \"покорность\", а в ответ на ее иронические замечания только краснел. Эти их отношения стали позднее темой для эстрадной сценки. А вот руководитель фронтовой бригады артистов Михаил Шапиро обижался за друга, а однажды стал причиной его ревности к жене. Шапиро заболел и Русланова ухаживала за ним так, что муж запомнил это на всю жизнь.

Однажды в жуткую метель бригада застряла на фронтовом аэродроме. Вдруг объявили посадку, Русланову и Гаркави посадили во флагманский самолет, а бригаду в другие. Когда приземлились, метель поутихла и все увидели, что Лидия Андреевна целует какого-то военного. Оказалось, что артисты прилетели не туда, куда положено. Их попросту похитили, доставив к воздушным асам. А дело было так. Командир звена бомбардировщиков Спирин вдруг заметил, что из самолета выходят какие-то штатские. А место прифронтовое. \"Диверсанты?\", - подумал летчик. А когда узнал Русланову, решил похитить ее. Его боевые товарищи были в восторге! Ведь Русланову на фронте любили как никого. А после концерта артистам устроили настоящую баню, что было на фронте большой роскошью.

Бойцы называли ее мамой

Самую большую любовь Русланова завоевала на фронтах Великой Отечественной войны. Она пела \"Катюшу\" и с этой песней солдаты шли в бой. Но визитной ее карточкой стала песня \"Валенки\". Она пела в окопах, землянках, в госпиталях и в осажденном Ленинграде. Неслучайно именно в военное время - 28 июня 1942 года - Лидии Андреевне Руслановой присвоили звание заслуженной артистки РСФСР.

Под Вязьмой в землянку привели актеров, среди которых была Русланова. Вошли трое солдат. Им - в бой, попросили спеть \"на посошок\". Ночью одного из них принесли тяжело раненного. \"Он стонал в беспамятстве, - вспоминала Русланова. - И все звал маму\". Она села подле него, взяла его за руку и стал петь колыбельную. Он умирал: метался, потом стал холодеть. Вскоре его увезли. Уже на другом участке фронта спустя время она выступала на поляне. Вдруг к ней подошел солдат с Золотой Звездой на гимнастерке. И как закричит: \"Мама! Мама! Я узнал, я помню, это вы мне пели, когда я умирал\". Потом, уже в районе Сухиничей они встретились снова, он был опять тяжело ранен. Она гладила его окровавленную руку, а он говорил: \"Теперь я верю, что доживу до Победы\". И Победа пришла. Русланова пела на ступенях Рейхстага. Вдруг к ней бросился молодой офицер в орденах. Это был тот же самый солдат. Выжил! Она подняла его руку и крикнула в толпу: \"Смотрите! Вот русский солдат! Умирая, он верил в Победу. И дошел до Берлина. И победил\". В Берлине, в центре поверженной германской гордыни по особому звучали ее \"Валенки\"...

\"Я выхожу за вас замуж\"...

Как-то после одного фронтового концерта к ней подошел прославленный генерал, Владимир Викторович Крюков. Предложил прогуляться, пока на позиции было затишье. Шли, разговаривали. Вдруг прислушался, прервав Лидию на полуслове: \"Тише, послушайте, ребенок плачет\". Она ничего не слышала. Потом действительно услыхала, что далеко, за линией фронта плачет ребенок. \"У меня дочка в Ташкенте, совсем маленькая, одна. Так тоскую о ней\". Русланову поразил он, каким генерал говорил о своей дочери. И неожиданно для него и для самой себя она сказала: \"Я выхожу за вас замуж\". Через некоторое время они стали супругами. В перерывах между выступлениями Лидия Андреевна поехала в Ташкент и забрала девочку. Она так любила свою приемную дочь, что та сразу поверила, что это и есть ее настоящая мать. С генерал-лейтенантом, Героем Советского Союза Владимиром Викторовичем Крюковым Лидия Русланова провела последние двадцать пять лет жизни. К удивлению знавших эту семью женщин, в доме, где останавливался находящийся вечно в разъездах генерал, Русланова сама мыла полы, занавешивала окна кусочками цветной ткани, стирала мужу белье. Они разделили счастье и горе, любовь и преследования властей.

Под пытками она не предала мужа

В сентябре 1948 одновременно арестовали 48 генералов из окружения маршала Жукова, слава которого не давала покоя вождю народов. Муж Лидии Андреевны, герой Советского Союза, герой обороны Москвы и взятия Берлина, генерал-лейтенант Крюков входил в ближайшее окружение Жукова. По словам дочери Лидии Руслановой М. Крюковой, 18 сентября 1948 года рано утром генерал собирался встречать с гастролей жену в аэропорту \"Внуково\", но был арестован. В тот же день Русланову арестовали на гастролях в Казани, и оттуда доставили на Лубянку. Боевого генерала обвинили в том, что якобы он в конце войны, опустошая апартаменты убегавших немцев, перевез себе мебель, картины, драгоценности в Москву. На самом деле процесс был политическим. Добиваясь, чтобы она дала показания против мужа, несколько раз Лидию Андреевну сажали в легкой одежде в ледяной карцер. Русланова кричала следователю, чтобы ее выпустили. Она могла потерять не только здоровье, но и голос. Ей обещали свободу и самые лучшие гастроли, если она отречется от своего мужа. Она на предательство не пошла. Генералу Крюкову дали 25 лет. Русланова получила десять. Она сидела в Кенгире, на Магадане, в Бамлаге - лагерной зоне со \"столицей\" в городе Свободный, на Алдане. \"Мы сидели в лагерной прорабской, - вспоминает бывший политзаключенный Кравчук. - Вдруг заходит молодая женщина и говорит: \"Ребята, дайте поесть, третий день во рту кусочка хлеба не было\". Поела, а затем вдруг как запоет знаменитую русскую народную песню \"Валенки\". Мы обомлели - перед нами стояла живая Лидия Русланова!\" . В лагерях вместе с другими заключенными артистами она участвовала в концертах. Во время этих концертов аплодисменты были запрещены. В первых рядах сидело начальство. Когда Русланова вышла на сцену, зал замер. Огромная столовая была набита так, что яблоку было упасть негде. Пела она с необыкновенной силой и проникновенностью. Когда кончилось выступление, потрясенный зал молчал, не раздалось ни единого хлопка. Затем она спела вторую песню, и проделала это с такой силой, с отчаяньем, что зал не выдержал. Первым захлопал начальник Озерлага полковник Евстигнеев. А за ним загремел, застонал от восторга весь зал.

Однажды ее пригласили дать концерт в Тайшете для командного состава. Русланова категорически отказалась петь только для начальства и потребовала, чтобы в зале были \"ее братья заключенные\". И вот начальство заняло первые ряды, дальше, через несколько пустых рядов, - заключенные. Надзирателям пришлось срочно отпирать бараки, поднимать заключенных, которые уже легли спать, с нар.

Освободили ее только после смерти Сталина, в 1953-м году.

Умерла великая народная певица в 1973 году.



РУСЛАНОВА ПОТРЯСЛА ШАЛЯПИНА И ВСЮ РОССИЮ

Что мы так ценим в Лидии РУСЛАНОВОЙ? Неповторимый голос? Русскую душу? Женское обаяние? Разухабистость? Давайте задумаемся об этом сегодня, в дни, когда отмечается столетие со дня рождения великой русской певицы.

Старший следователь был немало удивлен, когда к нему в кабинет привели не ту красавицу с ослепительной улыбкой, образ которой был знаком всей стране, а женщину довольно заурядной наружности, одетую в серый мешковатый костюм. Настольная лампа освещала ее одутловатое, иссеченное глубокими морщинами лицо.

\"Я, Лидия Андреевна Русланова, родилась 27 октября 1900 года в селе Чернавка Саратовской губернии в семье крестьянина ЛЕЙКИНА Андрея Маркеловича, - начала певица. - Пяти лет от роду осталась сиротой...\"

В то далекое время она не звалась еще Лидий Руслановой, а была просо Агашей Лейкиной. Ходила Агаша с холщовой сумкой по селу, веселила народ частушками. Одной влиятельной даме понравилась талантливая девочка, и та определила Агашу в лучший сиротский приют города Саратова. Но для этого \"народные корни\" пришлось скрыть. Тогда и появилась фиктивная грамота с новой фамилией и именем.

А когда Лиде исполнилось 14 лет, ее, полировщицу мебельной фабрики, прослушал профессор Саратовской консерватории МЕДВЕДЕВ. Прослушал - и изумился. И пригласил в консерваторию. А с 1918 года Лидия Русланова начала выступать на сцене. Возможность гастролировать по стране появилась у певицы много позже, в 1929 году, когда она вышла замуж за известного конферансье Михаила ГАРКАВИ.

Ее ругали за \"примитив и псевдонародность\", за \"жестокие романсы\" и \"разнузданные цыганские песни\", за \"стилизацию костюмов и манерность\". Но, между тем, такой... не просто популярности, а, без преувеличения, настоящей народной любви в самых неожиданных и безумных формах ее проявления позавидовала бы любая современная \"звезда\". Согласитесь, не всякая певица может даже мечтать о том, чтобы сотни поклонников, собравшись на рельсах, остановили поезд, в котором едет Она, только ради того, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Нее. На концерты Руслановой публика, что называется, валом валила. Народ неизменно приветствовал свою любимицу стоя. И никак не хотел отпускать ее со сцены, а она, уставшая и счастливая, \"играла памятные, богатырские, молодецкие, разбойничьи, протяжные, заунывные, веселые, игровые, круговые, хороводные, плясовые, балагурные. бурлацкие, скоморошьи, обрядные, свадебные, гулевые, подблюдные, бабьи, посиделковские\" песни, а также \"былины, старины, новины, плачи, заплачки и думы\". Русланова могла спеть одну и ту же песню дважды, трижды - и каждый раз по-новому. Каждая песня - маленький спектакль. А в ответ - овации, овации, овации... Ею восторгались солдаты, полковники, генералы, крестьяне, матросы, рабочие, профессора, шахтеры, гэбешники, лагерные охранники, академики, партийные и беспартийные, \"блатные\" и \"политические\". Сам ШАЛЯПИН, прослушав радиотрансляцию ее концерта, просил в письме своего знакомого, конферансье А. МЕНДЕЛЕВИЧА: \"Опиши ты мне эту русскую бабу. Зовут ее Русланова, она так пела, что у меня мурашки пошли по спине. Поклонись ей от меня\".

Во время Великой Отечественной войны она выступала на всех фронтах под бомбежками, под обстрелами, в землянках, в блиндажах, на кораблях флота. Могла петь даже для одного раненого, тем самым ощутимо помогая ему. Певица для фронтовиков являлась воплощением Родины, такой же неотъемлемой ее частью, как Волга. Прославленная артистка вносила свой вклад в Победу не только своими концертами: на собственные сбережения приобрела, например, две батареи легендарных \"Катюш\" для одной из частей.

Известен случай: Лидия Андреевна, приехав на фронт, увидела, как солдаты, собравшись у старенького патефона, слушают песни в ее исполнении, подошла к ним и спросила: \"А кто это поет?\". А они ей: \"Экая ты темнота, Русланову не знаешь\". Певица сказала: \"А я и есть Русланова\". Бойцы не поверили, засмеялись: \"Русланова - красивая женщина, а ты, тетка, рылом не вышла\". Показала паспорт. Не убедила. Тогда она подошла к патефону, остановила пластинку и запела... Долго потом ошарашенные солдаты извинялись перед ней.

В мае сорок пятого Русланова приехала в не очищенный еще от фашистов Берлин. Один офицер, увидев ее на улице, закричал: \"Куда ищешь?! Ложись: убьют!\" А она с возмущением посмотрела на него и ответила: \"Да где это видано, чтобы Русская Песня врагу кланялась!\" А 9 мая Лидия Андреевна, вместе с Ансамблем донских казаков Михаила ТУГАНОВА пела у стен поверженного рейхстага.

Сам ЖУКОВ впоследствии награждал ее Орденом Отечественной войны Первой степени за \"успешное выполнение заданий Командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество, за активную личную помощь в деле вооружения Красной Армии новейшими техническими средствами\". Разве не справедливо? Разве это не мужество - петь под пулями на передовой? По-видимому, не все так считали. Орден отобрали, а Русланову...

27 сентября 1948 года ее арестовали. Не за орден, конечно. Точнее, не только за орден, а за то, что \"будучи связана общностью антисоветских взглядов с лицами, враждебными советской власти, ведет вместе с ними подрывную работу против партии и правительства...\" и так далее. Короче, все упиралось в печально известную, годную на все случаи жизни 58-ю статью.

И по закоулкам огромной страны поползли слухи. В нескончаемых хлебных очередях, на закопченных коммунальных кухнях приглушенный шепоток: \"Арестовали Русланову... Вы слышали? Русланова арестована..\" За что? Спела лишнее? Ерунда. На дворе не тридцать седьмой, за песни не сажают. Вон УТЕСОВ блатные поет - и хоть бы хны. Ошибка, наверное. Скоро выпустят...

Но когда начали срывать ее афиши, а из магазинов исчезли пластинки, шепоток приумолк... Поняли: попалась серьезно и надолго.

Но зачем органам понадобилась любимейшая народная певица? Неужто вправду \"критиковала Сталина и колхозы\"? Дело в том, что как раз в это время Берия развернул широкомасштабную кампанию против Жукова. Нужен был компромат. В связи с этим КГБ начал потихоньку арестовывать генералов из окружения маршала. В их числе оказался и КРЮКОВ, муж Руслановой. А потом взяли и саму певицу...

Следователь извилистыми окольными путями подбирался к сути - к \"правде\" о маршале. \"В каких отношениях вы находитесь с Жуковым? А что говорил Жуков в Свердловске, когда к нему ездили ваши общие знакомые? А не приписывал ли себе лишних заслуг в битве за Москву? Не занимался ли самовосхвалением? Не жаловался ли на то, что после войны его отстранили?\" Лидия Андреевна, по простоте душевной, не сразу смекнула, что к чему. А поняв, пошла в атаку: \"Когда его понизили в должности, я послала ему телеграмму, которую подписала: \"Преданная вашей семье Русланова\". А в устных беседах говорила, что считаю его великим полководцем, великим человеком, и я готова идти за ним хоть в Сибирь\".

Поняв, что Русланова неприступна, следователь намекал на осведомленность органов о ее бриллиантах и коллекции картин всемирно известных художников. А потом ударил с тыла: \"Какие задания от иностранных разведок вы получали?\" \"Пиши, сейчас все расскажу! - ответила певица. - Задание мое было таким: петь народу русские песни и отвлекать его этим от строительства социализма\". Следователь был взбешен...

Лидию Андреевну запирали в одиночную камеру, морозили, не давали спать - она была непреклонна. Ее приводили к самому Берия, и тот назойливо твердил: \"Подпиши\". Она не подписывала. Берия не унимался: \"Хуже будет, подписывай!\" Мол, отдадим тебе твой концертный костюм, никто ничего и не узнает, ведь арестована жена генерала Крюкова, а не певица Русланова. Дескать, подпишешь, отправишься сразу на сцену, там уже люди сидят, в ладоши хлопают.

Как бы не так! Не подписала... Ее осудили на десять лет.

В Озерлаге, где будет отбывать свой срок Лидия Андреевна, за годы сталинизма сложились целые \"диаспоры\" актеров, певцов, музыкантов. Кто-то грустно пошутил: \"Артистов как на всесоюзный конкурс набрали\".

Узники Озерлага не без восхищения будут потом вспоминать о появлении Руслановой в лагере, о том, как она, войдя в холодный барак, села за стол, оперлась головой о руку и сказал: \"Боже мой, как стыдно! Перед народом стыдно...\" А писатель Борис ДЬЯКОВ впоследствии опишет эпизод из лагерной жизни Лидии Андреевны в своем романе \"Пережитое\": \"Как-то лагерное начальство, рассказывают, решило устроить для себя концерт Руслановой. Открылся занавес. Она вышла, встала у рампы и молчит. Голос из первого ряда: \"Почему не поете, Русланова?\" Она говорит: \"Не вижу здесь моих товарищей по несчастью. Пока не приведете в клуб заключенных, петь не буду\". Зашушукались: как быть? В БУР, в барак усиленного режима, если концерт сорвется! Дали команду привести работяг. А работяги уже спать полегли. Их чуть не за ноги с вагонов потаскали и человек сто усадили в последние ряды. И Русланова запела. Ах, как она пела, говорят, в тот вечер! Начальству не дозволено аплодировать артистам-зекам, а тут такое поднялось - и офицеры, и надзиратели (о работягах и говорить не приходится) так хлопали... Со сцены говорят, еле отпустили ее...\"

Но долго в лагере певица не пробудет. Власти, то ли видя в ней возмутителя спокойствия, то ли из-за ее непригодности про состоянию здоровья, в июне 1950 года отправят Лидию Андреевну во Владимирскую тюрьму. А там тоже свои люди: кинозвезда Зоя ФЕДОРОВА, танцовщица Антонина РЕДЕЛЬ... Когда Федорову освободят, Русланова отдаст ей свою шубу, сказав при этом: \"Зоя, ты должна появиться перед дочерью как прилично одетая женщина\".

Судьба первого ее собственного ребенка, которого Русланова родила в 17 лет, неизвестна. А от третьего брака певицы - с генералом Крюковым - у нее была дочь Маргарита.

В пятьдесят третьем умрет Сталин. Вернется из опалы Жуков, и обретя полномочия, прославленный маршал прежде всего позаботится о друзьях. Лидия Русланова выйдет из тюрьмы в том же году.

Народ встретит ее как героиню. А она на первом же своем концерте встанет перед публикой на колени...

Значительно подорвав голос во время заключения, Лидия Андреевна Русланова уже не сможет выступать так же часто, как раньше. Но, как бы то ни было, ей будут дарованы судьбой еще двадцать лет невероятной земной славы и вечная память после смерти.

Слушает певицу в эти дни Антон ТРУБАЙЧУК.

Легионер

Здравствуйте, редакция журнала «Я»!

Присоединяю свой голос к мнению многих читателей: ваш журнал действительно остроумный и содержательный — большое спасибо всем сотрудникам редакции. Желаю всем больших успехов и доброго здоровья! «Так держать!» — мой девиз.

У меня просьба: если у вас есть возможность, напечатайте, пожалуйста, биографию брата Свердлова, — Зиновия* Свердлова-Пешкова, усыновленного Максимом Горьким. Почему он был усыновлен, как оказался во Франции и т.п.?

С благодарностью и добрыми пожеланиями,

Эмиль Барский, Бруклин, Нью-Йорк.

* Имя может быть другое, точно не помню.

Дорогой Эмиль,
Спасибо за такие теплые слова. Конечно же, мы с радостью выполняем Вашу просьбу, тем более что личность легендарного легионера очень интересна сама по себе. Вспоминает Ирина Коршикова: «Мне довелось работать с внучкой Якова Свердлова — редактором одной моей книжечки, вышедшей во время небезызвестной перестройки в маленьком кооперативном издательстве. Она свято берегла семейную память о своем деде, много и с явным удовольствием рассказывала о себе, о нем... Но о том, что у деда за границей был родной брат, — ни слова. Будто действительно не было. И все-таки Зиновий Свердлов был!»

«Когда я сперва снимал, а потом писал очерки о Зиновии Пешкове, я просто ощущал себя вторым Александром Дюма, — говорит Эльдар Рязанов в интервью Книжному обозрению. — Приключения Эдмона Дантеса порой уступают приключениям Пешкова... Причем ясно, что это все было на самом деле, а ведь ситуации просто невероятные». Судьба брата Якова Свердлова действительно загадочна. Зиновий Пешков прожил долгую жизнь и был похоронен в большом почете, как и подобает боевому... французскому(!) генералу и командору. И никто не подозревал, что судьба этого человека определилась в начале века в тесной камере Нижегородского острога.

А начиналось все так. Во второй половине прошлого века в городской управе Нижнего Новгорода получил вид на жительство некто Михаил Савельев Свердлов. Он открыл граверную мастерскую. Дела его пошли веселее после того, как он начал тайно исполнять заказы на фальшивые печати и штампы для нужд местных революционных организаций, коих к концу XIX столетия расплодилось в России великое множество. Высокое качество работы сделало Свердлова широко известным в определенных кругах сначала Поволжья, а затем и столицы. Любопытно, что, хотя в доме царил революционный дух, а все дети Свердлова активно участвовали в деятельности социал-демократических организаций, это не мешало отцу семейства до конца дней своих оставаться верующим иудеем. В 1881 году по югу России прокатилась волна погромов. А в 1882-м Александр III утвердил «Временные правила», ужесточавшие законы о черте оседлости. Свердлова спасла от выселения из Нижнего только его принадлежность к мастеровому цеху: ремесленникам разрешалось жить вне этой черты. (Семен Беленький)

У местного гравера с Большой Покровки (ныне дом Михаила Свердлова) было тогда три сына и дочь Ида. Больше всего прославился сын Яков, ставший первым председателем ВЦИК Советской России. В честь Якова Михайловича до сих пор названа одна из крупнейших областей России. Его старший брат — Зиновий Михайлович, или Иешуа Золомон Мовшев — достиг, пожалуй, не меньших высот, но никогда не упоминался официальной советской историей. (Анна Протасова)

Братья большой нежности друг к другу не питали. Между ними часто вспыхивали довольно жестокие драки. После одной такой драки — из-за соседской девочки — младший, будущий революционер, пожаловался на старшего в полицию. С этого и началась совершенно невероятная, полная удивительных приключений жизнь Зиновия. Возвращаясь домой в поздний час, он увидел у окна отца, который, заметив сына, молча, глазами указал ему на поджидавшего городового. Зиновий тут же бросился бежать... (Ирина Коршикова)

Из воспоминаний помощника Сталина Бориса Бажанова, бежавшего из СССР через Иран и Индию в 1928 году: «Я знакомлюсь с семейством Свердловых... Атмосфера в доме была революционная. Но старший сын Зиновий в результате каких-то сложных душевных процессов пришел к глубокому внутреннему кризису, порвал и с революционными кругами, и с семьей, и с иудаизмом. Отец проклял его торжественным еврейским ритуальным проклятием». Юношей Зиновий навсегда покидает родительский дом. В 18 лет он едет в Арзамас, где отбывал ссылку сосед по Нижнему Новгороду, писатель, звавший Зиновия всегда по-соседски: «Зина».

В 1901 году, будучи в заключении в Нижегородском остроге за составление прокламаций, Алексей Пешков приметил симпатичного и юркого двенадцатилетнего мальчишку, который попал в тюрьму за распространение революционных листовок. Паренек навсегда покорил сердце сентиментального писателя. После, выйдя из нижегородского застенка, Алексей Максимович навсегда связал с этим парнишкой свою жизнь. (Анна Протасова)

А пока, в это время Горький закончил пьесу «На дне» и устроил читку по ролям специально для приехавшего к нему В.И. Немировича-Данченко. Зиновию досталось «озвучивать» Ваську Пепла. Немирович-Данченко обратил внимание на случайного исполнителя и предложил ему учиться на актера. Зиновию эта идея понравилась — быть актером Художественного театра!.. Но еврей не имел права проживать в Москве. Как быть? (Ирина Коршикова)

По законам Российской империи лица иудейского вероисповедания были ограничены в правах. Поэтому многие из них принимали православие, в частности, наш герой решается на перемену веры для того, чтобы иметь возможность получить высшее образование. Крестным отцом и стал для Зиновия Алексей Максимович Пешков, под псевдонимом «Горький». (Ростислав Колупаев)

Казалось бы, теперь все в судьбе Зиновия должно складываться хорошо. Казалось бы... Но отец — родной отец — не простил ему предательства. И как сын ни объяснял, что никакого предательства не было, а услуга Алексея Максимовича привела к тому, что перед ним, молодым способным человеком, открылась возможность играть на сцене Художественного театра, — отец только выкрикивал проклятия, которые, как считал Зиновий, преследовали его всю жизнь. (Ирина Коршикова) Было ли крещение причиной отчуждения? Михаил Пархомовский, автор книги «Сын России, генерал Франции» вышедшей в 1989 году и ставшей библиографической редкостью, не склонен так считать: ведь отец Зиновия, Михаил Израилевич Свердлов, вторым браком был женат на русской православной женщине. К сожалению, их потомки также не желали признавать Зиновия и отказывались о нем говорить. (Алина Иохвидова)

Выйдя на сцену МХАТа, крестник Горького почувствовал неизведанную доселе скованность. Зиновий снова и снова отрабатывал необходимые движения, пока не понял: ничего не получится. (Ирина Коршикова) Со слов Льва Вершинина вспоминает уроженка Италии Елизавета Зиновьевна Маркова-Пешкова, дочь Зиновия: «Он [Залман] учится в театральной студии в Москве, затем, чтобы избежать службы в царской армии, эмигрирует в Канаду. Позднее перебирается в Италию на Капри, где Горький сделал его своим секретарем и переводчиком. В 1910 г. Зиновий неожиданно женился на дочери казачьего офицера. У них родилась дочь Лиза, а через пять лет они разошлись. Зиновий уезжает во Францию, в начале Первой мировой войны добровольцем идет в армию».

Первая мировая война стала и первым героическим рубежом в жизни Зиновия. Продолжая свой душевный путь, он отошел и от революционного окружения Горького. Однажды вечером 1914 года писатель обнаружил постель пустой, а на подушке записку: «Дорогой отец! Немецкие сапоги топчут святую землю Франции! Я не могу остаться равнодушным и покидаю вас, чтобы вступить добровольцем во французскую армию». Так Зиновий вступил в Иностранный легион. (Анна Протасова)

Свою службу в рядах Иностранного легиона Зиновий Пешков начал в чине солдата второго класса. 9 мая 1915 года в сражении под Аррасом он был тяжело ранен. Санитары даже не хотели везти в госпиталь истекающего кровью солдата — бессмысленно. На перевозке настоял молодой французский лейтенант с малоизвестной тогда фамилией де Голль. Зиновий чудом остался в живых, но правая рука была ампутирована. Пролив кровь за Францию, он получил французское подданство и закончил войну майором. В сражении, после ранения, и во время ампутации он вел себя необычайно мужественно. Пешков получает свою первую награду — орден Военного креста с пальмовой ветвью. (Алина Иохвидова)

Из воспоминаний помощника Сталина Бориса Бажанова: «Когда через некоторое время пришло известие, что он потерял в боях руку, старик Свердлов страшно разволновался: «Какую руку?» — и когда оказалось, что правую, торжеству его не было предела: по формуле еврейского ритуального проклятия, когда отец проклинает сына, тот должен потерять именно правую руку. Зиновий Пешков стал французским гражданином, продолжал служить в армии и дошел до чина полного генерала. От семьи он отрекся полностью. Когда я, приехав во Францию, хотел сообщить ему новости о его двух братьях и сестре, живших в России, он ответил, что это не его семья и что он о них ничего знать не хочет».

А после Первой мировой войны Зиновий Пешков стал генералом и даже был произведен в командоры ордена Почетного легиона. Через некоторое время Зиновий Пешков был направлен в составе французской дипломатической миссии в Москву. Первый президент Республики Советов Яков Свердлов прошел мимо бросившегося к нему с улыбкой брата, не пожав протянутую руку. Это была их последняя встреча. (Ирина Коршикова)

Зиновий принимает весьма деятельное и успешное участие в переговорах Франции с США по поводу вступления последней в войну на стороне Франции. После этой миссии его в 1917 году награждают орденом Почетного легиона «за исключительные заслуги по отношению к странам-союзницам». В эти годы он ненадолго возвращается в Россию. Именно его деятельность периода революции и гражданской войны в России послужила причиной резко негативного отношения к З.Пешкову как к «наемнику Антанты», противнику большевиков (что правда) и чуть ли не предателю. (Алина Иохвидова)

Историк Рой Медведев в очерке «Свердловы. Слава и трагедия одной семьи» пишет о нем так: «Октябрьскую революцию Зиновий — крестный сын Максима Горького — встретил враждебно. В годы гражданской войны Зиновий не раз бывал в советской России в качестве эмиссара французского правительства и разведки». Достоверно известно, что Зиновий Пешков представлял французскую разведку при генерале Жанене, главе миссии союзных войск при адмирале Колчаке. Есть данные и о том, что Зиновий Пешков сопровождал в Европу следователя Н.А.Соколова с материалами следствия по убийству царской семьи в Екатеринбурге. Причем, если судить по сообщениям русской эмигрантской печати, часть вещественных доказательств из материалов следствия так и осталась у него «на хранении».

В 1917 году Зиновий Пешков, французский гражданин, проводит успешные переговоры с Вашингтоном по поводу вступления его в войну на стороне Франции. После этой миссии его награждают орденом Почетного легиона «за исключительные заслуги по отношению к странам-союзницам». (Станислав Тарасов)

В архивных документах А.М. Горького сохранились некоторые сведения, говорящие о продолжении связей писателя со своим крестником, в частности, некоторые письма содержат информацию, позволяющую осветить марокканский период жизни Зиновия. Один из зарубежных корреспондентов, М.А. Михайлов, писал в августе 1922 г. Горькому: «Что касается Зиновия, то он находится сейчас в Марокко и организует культурно-просветительскую работу среди подчиненных...». Из письма А.В. Амфитеатрова узнаем: «Он уже в Марокко, комендантом крепостного округа на Среднем Атласе (Казбах-Тадла)». (В.Колупаев)

В 1924 г., после двухлетней марокканской кампании, легионеры провели некоторое время на отдыхе в относительно спокойной восточной части Алжира. «Зиновий в Африке, в Нумидии, командует ротой. Прислал оттуда интересные открытки. Неуемный парень» — сообщают нам строки из частного письма Горького к Екатерине Павловне. Из другого сообщения узнаем: «3 июня 1925 г. Дорогой мой..! Ты снова воюешь? Когда я думаю об этой войне, я беспокоюсь о тебе...» — писал Алексей Максимович в Марокко. Тогда же в 1925 г. А.М. Горький пишет одному из адресатов: «...Зиновий ранен в ногу, лежит в госпитале в Рабате». Позже сам Зиновий Пешков следующим образом будет описывать свою жизнь того периода: «Летом 1925 г. я находился в военном госпитале в Рабате, где ждал заживления раны на левой ноге, полученной в боях с рифами. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать и восстановить в памяти годы службы в Марокко, в Иностранном легионе. Я почувствовал себя обязанным людям, судьбу которых разделял в течение нескольких лет и ряды которых только что покинул. Мне следует воздать должное неизвестному величию этих людей, по случаю ставших солдатами, этим кочующим труженикам, которые под солнцем Африки выполняют множественные и трудные задачи. Они могли бы сказать о себе, как солдаты Рима: «Мы идем, и дороги следуют за нами». В интервалах между боями, там, где едва намечались тропинки, они прокладывают дороги, которые открывают аборигенам их собственную страну. Всегда воины, но и по очереди саперы, землекопы, каменщики, плотники. Они — пионеры, работа и жертвы которых позволяют другим людям жить счастливо и мирно в этих отдаленных местах. Это под защитой постов, сооруженных ими, под защитой постов, неустанно бодрствующих, цивилизуется Марокко».

Впечатления, наблюдения, переживания и личный опыт службы в Марокко Зиновий Пешков выразит в своей книге об Иностранном легионе, работу над которой он в этот период времени предпринимает. Вскоре в свет выходит первое издание. Появилось оно на английском языке в США под названием «Звуки горна. Жизнь в Иностранном легионе» в 1926 году.

Наш герой накануне второй Мировой войны продолжает службу в Северной Африке. Командование Иностранного легиона 11 августа 1938г. принимает решение о продлении срока службы З. Пешкова в Марокко на 2 года — с 11 января 1939г. Как известно, 3 сентября 1939г. Франция объявляет войну фашистской Германии. Пешков участвует в боях Иностранного легиона против гитлеровцев на территории Марокко. (В.Колупаев)

В воспоминаниях советского резидента в Пекине времен второй мировой войны А.С. Панюшкина указывается, что важную информацию о поведении японцев в вопросе открытия второго фронта против СССР он получал от посла республиканской Франции в Чунцине Зиновия Пешкова. Делать на основании этого какие-либо выводы нельзя, так как в то время стратегические интересы обеих стран-союзниц совпадали: любым способом не допустить открытия второго фронта. Кто знает, может быть именно под влиянием взглядов своего приемного отца Зиновий сделал сознательный выбор в пользу Франции, свободу и интересы которой он защищал всю свою жизнь. Биограф генерала, Пархомовский, пишет в этой связи следующее: «Зиновий Пешков служил в Легионе достаточно долго — в 1921-1926, в 1933 и в 1937-1940гг. Он был человеком твердых убеждений, и вряд ли оставался бы в Легионе столько лет, если бы это противоречило его совести». В то же время он страстно любил Россию, особенно ее культуру, на которой был воспитан.

Некоторые командиры Легиона, в их числе Пешков, отказываются признать позорное для Франции перемирие.... Пешков оформляет уход в отставку. Последняя запись в его послужном списке гласит: «20.8.1940 г. в связи с достижением возрастного предела для своего звания отправляется на постоянное место жительства». (В.Колупаев)

Сносить профашистские настроения Зиновий, естественно, молча не мог. Дело кончилось тем, что был он приговорен военным трибуналом к расстрелу. Но накануне исполнения приговора, разговорившись с часовым, предложил тому обмен: золотые часы с гравировкой «Сыну Зине Пешкову от отца Максима Горького» на гранату. И часовой согласился. Когда Зиновия вывели на расстрел, он прижал своей единственной рукой гранату к груди, а зубами выдернул чеку. Взяв в заложники командира, Зиновий приказал отвезти его в машине в аэропорт, а там, угрожая той же гранатой, повелел пилоту взять курс на Гибралтар, где находился Комитет Национального Спасения — правительство Франции в изгнании. Там он потребовал, чтобы его немедленно провели к де Голлю. Ну а дальнейшее — трогательную встречу давних друзей — нетрудно себе представить. (Ирина Коршикова)

В конце войны он стал французским послом в Китае, а затем и в Японии. Единственный иностранный бригадный генерал французской армии, соратник де Голля, литератор, друживший с крупнейшими французскими писателями, в частности, с Эльзой Триоле и Луи Арагоном, который назвал его жизнь «одной из самых странных биографий этого бессмысленного мира», Пешков был одним из наиболее разносторонне образованных людей своего времени во французской республике. В Советский Союз он так и не вернулся.

Нет, вряд ли можно считать Зиновия Пешкова «солдатом удачи», наемником, которому все равно, кому служить — лишь бы платили. В действиях З.Пешкова прослеживаются вполне четкая убежденность и последовательность. И выбор им сделан уже окончательный, ему он не изменит до конца жизни — все свои силы и таланты он отдает Франции, интересы этой страны становятся для него определяющими. Но не забудет он и Россию, о ней он будет вспоминать и в самые последние часы своей жизни. Принимая активное участие в Сопротивлении, он тесно и до конца останется связанным с Вики и Николаем Оболенскими, русскими героями борьбы французского народа с фашизмом. Прах Зиновия Пешкова покоится в ногах надгробия княгини Оболенской — такова была его последняя воля. (Алина Иохвидова)

Похороны прославленного героя нескольких войн, одного из основателей движения Сопротивления, кавалера пятидесяти правительственных наград, генерала Франции Зиновия Пешкова — Иешуа Золомона Мовшева Свердлова, уроженца Нижнего Новгорода — вылились в демонстрацию высочайших почестей к нему со стороны Франции. Пешков завещал похоронить себя по православному обряду и положить в гроб портрет Горького, первую свою солдатскую медаль, Большой крест Почетного легиона (а орденов и знаков отличия у него было великое множество). На надгробии попросил прибавить к своей подаренной Горьким фамилии только одно слово — «легионер».

Информацию собрал Игорь Старшиков

Владимир Радзишевский
Из жизни надгробий
Прогулки по Новодевичьему кладбищу
Когда в сентябре 1971-го, на седьмом году после дворцового переворота, умер в опале Никита Сергеевич Хрущев, в прошлом бог, царь и воинский начальник, место ему по мелочной мстительности прежних соратников определили хоть и на Новодевичьем кладбище, но в самом дальнем углу, лицом в стену.


Надгробие Никиты Сергеевича Хрущева.
Скульптор Эрнст Неизвестный
Сын покойного, Сергей Никитич, постояв на краю вырытой могилы, живо представил, как будут давиться люди, напирая со всех сторон, и пошел уламывать кладбищенских хозяев не устраивать Ходынки. И те, потоптавшись да по телефонам переговорив, позволили из закутка в конце дорожки перебраться в ее начало, на обочину центральной аллеи. А в готовую могилу лег через три месяца тоже опальный отставник — бывший редактор «Нового мира» поэт Александр Твардовский.

С просьбой о надгробии для Хрущева его семья рискнула обратиться к скульптору Эрнсту Неизвестному, которого Хрущев, будучи в силе, поносил на выставке в Манеже за чуждое народу искусство, приговаривая, что неспроста, конечно, тот взял себе такую двусмысленную фамилию. Позже, лишенный власти, Никита Сергеевич в надиктованных на магнитофон воспоминаниях сокрушался, что позволил столь издевательский выпад.

Про этот эпизод в Манеже рассказывают и покруче. Хрущев, как известно, церемониться не привык. И не головой одной, а всем туловом поворачиваясь, чтобы охватить развешанную по стенам возмутительную, по его понятиям, мазню, крутанулся обратно и с вызовом бросил в кучку художников:

– Вы что, господа, – пидарасы, что ли?

Тогда Эрнст Неизвестный через стол дернулся в его сторону:

– А давайте, Никита Сергеевич, построим женщин в две шеренги и посоревнуемся, а заодно узнаем: кто из нас кто?

И будто бы Хрущев вместо того, чтобы в гневе затопать ногами, весело чиркнул ладонью о ладонь:

– А что?

Как бы там ни было, именно Эрнста Неизвестного семья Хрущева попросила заменить на могиле временную фотографию долговечным памятником. К тому времени Эрнст Неизвестный успел приобрести репутацию модного ритуального скульптора. На Новодевичьем кладбище уже стояли сделанные им надгробия физика, лауреата Нобелевской премии, Льва Ландау, скрипача Юлиана Ситковецкого, поэтов Михаила Светлова и Владимира Луговского…

И новый заказ Эрнст Неизвестный принял. Может быть, потому, что задумал на могиле Хрущева поставить монумент не отрешенный или льстиво сглаженный, а нелицеприятный, угловатый и жесткий. Так сказать, монумент реванша.

«Вот я какой!» — обычно кокетничают надгробные памятники от лица своих персонажей. «Вот он какой!» — решил посмертно расквитаться с давним обидчиком Эрнст Неизвестный. И построил аллегорическую стелу из черных и белых мраморных глыб. Как на Страшном суде, скульптор выставил для всеобщего обозрения глыбы зла и глыбы добра, примерно уравновесив их.


Надгробие
Иосифа Ильича Юзовского.
Скульптор Леонид Берлин
Мог ли согласиться с этим сам Хрущев? Если да, то с очень большим трудом. Ведь он свое прошлое на подхвате у Сталина, сев на его место, как мог, старался искупить. Но еще труднее было бы Никите Сергеевичу, поборнику фигуративного правдоподобия, принять на свой счет ненавистную аллегорическую абстракцию. А именно она должна теперь и всегда свидетельствовать о нем.

Но что нам, скажите на милость, до Хрущева с его каменной виной и судорожными порывами ее загладить, с отчаянными метаниями, с совсем не изысканными манерами и далеко не современными вкусами? Нам-то, кроме хлеба, подавай зрелищ. А зрелище Эрнст Неизвестный приготовил завидное.

Конечно, Олег Комов, который отважился для надгробия изваять Зою Космодемьянскую в тот момент, когда из-под ног у нее вышибли табурет, и она всем телом изогнулась в предсмертной конвульсии, раскачиваясь на петле, захлестнувшей шею, зрелищностью обскакал Эрнста Неизвестного. Но экстремальный сюжет для Хрущева не подходил никак. Не изображать же его на трибуне XX съезда за чтением секретного доклада или на Генеральной Ассамблее ООН с башмаком в руке? Кстати, позже скульптор Виктор Фетисов на могиле Анастаса Ивановича Микояна приставил к его фигуре самую настоящую трибуну. И о чем это напоминает? Да о том, что говорил он по-русски плохо, с неистребимым акцентом. А что говорил — лучше бы не знать. Из его ораторского наследия хватило мне одного пассажа. Но зато какого! Выступая в Большом театре в 1937 году на двадцатилетии ЧК – ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД, Микоян без обиняков объяснил, чем сильны славные энкавэдэшники во главе с железным наркомом внутренних дел Николаем Ивановичем Ежовым: «Каждый трудящийся нашей страны — наркомвнуделец».

Жгучее желание запечатлеть покойников за их привычными занятиями, к счастью, еще не коснулось проктологов. Но легендарный диктор Юрий Борисович Левитан и на кладбище обзавелся микрофоном. Клоун и дрессировщик Владимир Леонидович Дуров окружен цирковым зверьем. Самуил Яковлевич Маршак что-то сосредоточенно записывает. Юрий Никулин присел на барьер манежа. Лирический тенор Александр Алексеев замер в одеянии и позе Владимира Ленского. А маршал войск связи Иван Терентьевич Пересыпкин, прижав трубку к уху, разговаривает по телефону. Но откуда и с кем? В этом ряду странно воспринимается надгробие Антона Павловича Чехова. Единственное изображение здесь — это традиционное распятие. И если подойти к скромной могиле начала XX века от помпезных могил наших профессионально озабоченных современников, то можно подумать, что распят сам Антон Павлович.


Надгробие
Максима Алексеевича Пешкова.
Скульптор Вера Мухина
Александру Фадееву на Новодевичьем кладбище придана пятерка не сломленных пытками главных молодогвардейцев, Николаю Погодину — прозревший после встречи с Лениным Человек с ружьем, Антону Макаренко — подчеркнуто благополучный пионер, которому в голову не приходит, что его кумир был не пионервожатым в школе, а воспитателем в детской колонии. По чайке досталось писателю Алексею Новикову-Прибою и актеру Михаилу Яншину. Только одна чайка — из морских просторов, а другая — с занавеса МХАТа.

А в память о Сергее Яковлевиче Лемешеве Михаил Аникушин высек из белого мрамора до умопомрачения изящно умирающего лебедя. Конечно, Лемешев не танцевал Лебедя, а пел соловьем, но невзрачная серенькая птичка так изыскано умирать не смогла бы.

Не столь красиво, но гораздо осмысленнее выглядит на могиле Велимира Хлебникова положенная на бок скифская каменная баба, поскольку древностью поэт-будетлянин был одержим не меньше, чем догадками о будущем.

А так — куда ни посмотришь — всё бюсты, бюсты и бюсты. И, надо сказать, бюстов мужских гораздо больше, чем женских. Многие из этих надгробий могли бы с учетом действительных или мнимых заслуг уважаемых покойников перекочевать в скверы и на бульвары, где совсем бы не напоминали о смерти. Но иные надгробия вообще непредставимы вне кладбищенской ограды, потому что сама мысль о неизбежном уходе шокировала бы беззаботную публику.

Если Эрнст Неизвестный запечатлел Страшный суд над Хрущевым в отрешенно умозрительной конструкции, то Леонид Берлин для надгробия театрального критика Иосифа Юзовского, заклейменного при жизни как безродного космополита, избрал воплощенный Ужас Страшного суда.

Но, пожалуй, самое естественное назначение ритуальной скульптуры — быть посредником между живыми и ушедшими. И на всем Новодевичьем кладбище трудно найти памятник, который больше подходил бы для этого, чем надгробие Максима Пешкова — сына Алексея Максимовича Горького и Екатерины Павловны Пешковой. Вера Мухина высвободила из цельного мраморного блока прекрасного печального юношу. И мать благодарила скульптора за то, что она вернула ей сына.

Возвращаясь из Крыма к себе в подмосковную усадьбу, Горький заглянул на его могилу. Было ветрено, и старик простудился. С этой простуды началась его последняя болезнь.

Горький был в таком фаворе у Сталина, что на Новодевичьем кладбище лежать ему было бы унизительно, а на Красной площади — слишком почетно, не по чину. Поэтому его сожгли и замуровали в Кремлевскую стену, чьим насельникам не положено никаких надгробий, только одинаковые таблички.

О.И. Воронова
ВЕРА ИГНАТЬЕВНА МУХИНА

Серия «Жизнь в искусстве», Издательство «Искусство», Москва, 1976 г.


--------------------------------------------------------------------------------

Глава IX

Художник и градостроительство. Эта проблема волновала Мухину еще в годы монументальной пропаганды. Работая над проектами памятников, всегда старалась прикинуть, где данный памятник может стоять, не вступит ли он в конфликт с окружающими домами, с улицей. «Я чувствую себя на том месте, о котором идет речь, вижу улицы, которые будут пролегать, чувствую себя в плане, в пейзаже, - говорила Вера Игнатьевна. - Такое чувство очень полезно архитектору».

Подчас она мыслила, как подлинный устроитель города. Не просто строитель - устроитель. Не только соотносила задуманный памятник с окружающим ансамблем, но размышляла, каким нуждам города он может соответствовать. Так было с проектом на конкурсный памятник Тарасу Шевченко - этот конкурс совпал с днями ее пребывания в Воронеже. Памятник должны были установить в Харькове, большом каменном городе, со знойными летними месяцами, с раскаленными пыльными улицами. Что можно сделать, чтобы монумент не только организовывал пространство, но и приносил практическую пользу людям? Мухина помнила жаркое лето в Италии, помнила, какое облегчение приносили в Риме фонтаны, восхищалась «гигантскими каскадами римской «Аква Паола», где вода низвергается из трех проемов гигантской Триумфальной арки». Так нельзя ли попробовать сочетать памятник и фонтан, монументальную скульптуру и декоративную? Это не прихоть, но потребность города: «Бедность обслуживания водой городского обывателя в наших городах чрезвычайна; мало дать обывателю водопровод, нужно еще обслужить улицу, площадь в виде фонтана, бассейна, дающего хоть малую долю влажности на запыленных и раскаленных площадях в особенности южных городов». Вера Игнатьевна предусмотрела возле памятника-фонтана даже скамейку для отдыха пешеходов.

Мухина хотела, чтобы памятник как бы поднимался из бассейна, шел ступенями. На нижней - волы в упряжке, их силуэты отражаются в воде; на "верхней «в полном сознании своего человеческого достоинства, народный трибун и пробудитель сознания» Тарас Шевченко.

Мухина одевает Тараса в народную украинскую одежду, делает это вполне умышленно: для нее, много работавшей над моделями костюмов, одежда отнюдь не случайна, но играет важную роль. «Автор дает его в украинской одежде, так как с образом Шевченко связывается представление о пробуждении Украины, и интеллигентский сюртучок, как дань моде середины XIX столетия, с образом великого Тараса не вяжется и кажется совершенно нелепым. Одежда, присущая народу, становится его историческим признаком, понятным в веках, в противовес моде, через одно-два десятилетия кажущейся смешной», - настаивает художница.

Во втором варианте (первый был забракован) Мухина скрепя сердце делает попытку одеть кобзаря в ею же самой осмеянный сюртучок. Одежда не соответствует облику поэта, стесняет его, делает фальшивым пафос его поднятой руки, и Терновец справедливо замечает, что проект этот «ниже ее возможностей». Один просчет влечет за собой другой: в первом варианте лицо кобзаря серьезнее и убедительнее, там он скорбен и сосредоточен, здесь он будто играет роль разгневанного. Происходит та подмена, от которой Вера Игнатьевна предостерегала молодых: можно сделать монумент герою и монумент артисту в роли героя. Все, что идет не от души, получается хуже, чем выношенное...

От участия в состязании на памятник Шевченко Мухина отказывается. Но с мыслями о роли художника в градостроительстве расстаться не может и не хочет. Об этом ей чуть ли не ежечасно напоминает само время. Требование функциональной, утилитарной направленности зданий, бывшее ведущим лозунгом зодчества конструктивистов, уже никого не удовлетворяет. Лишенные монументального декора здания Министерства легкой промышленности, редакции и типографии «Известий» кажутся унылыми однообразными коробками. Это чувствуют даже сами архитекторы. Один из известных московских конструктивистов, прославившийся построенным в форме машины клубом имени И.В. Русакова, Константин Степанович Мельников однажды приходит на собрание ОРС, чтобы поговорить о том, насколько обедняет себя и город архитектор, отказавшийся от сотрудничества с художником...

Для деятельности ОРС эта встреча была лишь эпизодом. Зато в другом обществе, в котором тоже состояла Вера Игнатьевна, о градостроительстве помнили и говорили постоянно. Оно называлось «Четыре искусства», в него входили живописцы, скульпторы, графики и архитекторы. «Только взаимодействие этих видов искусств создает подлинно архитектурно-художественный ансамбль, дает ему жизнь, смысл и радость. Связь и единство пропорций, форм, цвета, особенно при внутреннем оформлении зданий, возможно лишь при синтезе искусств», - утверждали участники объединения.

Кузьма Сергеевич Петров-Водкин, Павел Варфоломеевич Кузнецов, Мартирос Сергеевич Сарьян, Константин Николаевич Истомин - живописцы. Александр Терентьевич Матвеев. Сарра Дмитриевна Лебедева, Иван Семенович Ефимов - скульпторы. Владимир Андреевич Фаворский, Игнатий Игнатьевич Нивинский, Анна Петровна Остроумова-Лебедева - графики. Алексей Викторович Щусев, Иван Владиславович Жолтовский, Владимир Алексеевич Щуко - архитекторы. Собираясь на выставках или в мастерских, они вновь и вновь возвращались к тому, что их объединяло, - к стремлению «внедрить пластические искусства в жизнь, дать им возможность участвовать в строительстве, облагородить быт народов, доставить им радость эстетического восприятия окружающего».

Впрочем, на собраниях «Четырех искусств» не только говорили об архитектуре и изобразительных искусствах. На них читали стихи, журналы, слушали музыку - даже на вернисажи нередко приглашали певцов и музыкантов. Музыка считалась пятым, неофициальным участником объединения. Художники воспринимали ее как искусство, непосредственно обращающееся к человеческим чувствам, искусство, дающее вторую жизнь пластическим произведениям, выявляющее их сокровенную суть.

И еще одно притягательное обстоятельство таилось для Мухиной на вечерах «Четырех искусств». На них она встречалась с известным графиком Игнатием Игнатьевичем Нивинским, чьим обществом очень дорожила. «Обаятельный человек, которого я очень любила!» - скажет она после его смерти.

Спокойный, сдержанный, всегда уравновешенный в обращении, Нивинский был графиком такой силы, что его при жизни считали чуть ли не классиком: мастер! Повез с собой в Италию загрунтованные цинковые доски и гравировал на них без предварительных рисунков, без набросков. Его персональная выставка в Париже вызвала восхищение, - пожалуй, ничьи офорты не могли сравниться по глубине и светоносности рисунка с его крымской серией. И все же одной графики Нивинскому казалось мало. Он работал в театре, занимался живописью (ученик С. Жуковского), расписал плафоны в Музее изящных искусств и на Киевском вокзале, построил под Москвой летний дом - классический портик с галереей и боковыми крыльями, как у Палладио.

Революцию Нивинский приветствовал плакатом с изображением Свободы, разрывающей цепи, и иллюстрациями к «Оливеру Кромвелю» Луначарского: на обложке книги были изображены поверженные короны. Расписал агитационный поезд «Красный казак», - после разгрома Деникина этот поезд отправили на Дон и Кубань. Преподавал во Вхутемасе, потом во Вхутеине. «Изображать, но не уподоблять!» - наставлял он учеников.

«Я принадлежу к разряду художников, ищущих медленно, долго обдумывающих и не скоро находящих», - говорил он о себе. И все же его творческий путь был логичен и ясен. От стремления «служить высокому искусству» он шел к восприятию красоты, разлитой в природе, к утверждению советской действительности. Его «ЗАГЭС» был первым офортом, посвященным индустриальной теме. И не натурной зарисовкой, но искусством большого стиля: дополняясь широким пейзажем, памятник Ленину казался особенно могучим на фоне Кавказских гор. В этом произведении как бы встретились два лучших друга Веры Игнатьевны: автор офорта Игнатий Нивинский и автор памятника Иван Шадр .



И.И. Нивинский. Памятник В.И. Ленину на Земо-Авчальской гидроэлектростанции. Офорт. 1927 г.

В 1928 году Мухина и Нивинский одновременно были в Париже. Вместе бывали в гостях у Александры Александровны Экстер, сочувствовали ее болезням, неудачам, бедности. А бедность была такая, что Экстер порой приходила в отчаяние. Если бы не преданность Настасьи, верной служанки Александры Александровны, ради нее уехавшей из России, голодали бы неделями. Настасья ходила стирать и убираться по соседям и на эти деньги кормила семью.

«Нам очень хотелось привести Александру Александровну к нашему, реалистическому искусству, - вспоминала Вера Игнатьевна. - Ася, посмотри, вот это, вот это - неужели не хочется сделать?» Экстер не соглашалась, признавала только формальную беспредметную живопись, преподавала ее в Академии современного искусства. Для заработка оформляла от руки книги - трагедии Эсхила, Еврипида, - библиофилы охотно покупали эти уникальные экземпляры.

Тогда, в Париже, Нивинский готовил постановку «Принцессы Турандот» - в 1926 году он оформил ее для театра Вахтангова в стиле Commedia del'Arte. Вернувшись из Воронежа, Мухина опять застанет его за театральной работой: тяжело больной, прикованный к постели, он создает брызжущие беззаботным весельем эскизы к постановке «Севильского цырюльника». Этот спектакль и становится его последней радостью. 26 октября 1933 года в театре почти с триумфальным успехом проходит премьера; 27-го Игнатий Игнатьевич умирает.

За год и девять месяцев, проведенных Мухиной в Воронеже, художественная жизнь Москвы во многом изменилась. 23 апреля 1932 года ЦК ВКП(б) принял постановление о перестройке литературно-художественных организаций:

«Рамки существующих пролетарских литературно-художественных организаций (ВОАПП, РАПП, РАПМ и др.) становятся уже узкими и тормозят серьезный размах художественного творчества. Эта обстановка создает опасность превращения этих организаций из средства наибольшей мобилизации советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства в средства культивирования кружковой замкнутости, отрыва от политических задач современности значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому строительству».
Был создан единый Союз художников. Скульпторов звали принять участие в оформлении городских ансамблей - площадей, улиц, общественных зданий. Объявили конкурсы на составление Генерального плана реконструкции Москвы, на проектирование Дворца Советов, задуманного как самая красивая постройка столицы. Повсеместно росли дворцы культуры, стадионы, театры, школы, начиналась работа по созданию метрополитена. На глазах у Веры Игнатьевны строилась новая Москва.
До конца жизни Мухина будет с увлечением относиться к проблемам градостроительства. До конца жизни будет размышлять и говорить о прекрасном городе, «опорными точками» которого станут произведения искусства.

Каким же он был, город ее мечты? Мухина предусматривала силуэт, облик и ансамбль. «Ансамбль - это комплекс архитектурных объектов, связанных общими принципами архитектурного разрешения. Силуэт - зрительный контур города, наблюдаемый с его «узловых» точек... Облик - совокупность характерных признаков города, система и ритм застройки и зеленых насаждений. Пример: в облик Рима входят фронтоны; в облик Парижа - обсаженная деревьями улица и решетки окон».

На площади ли, на улице - и там и там необходимы «ведущие» здания, выделяющиеся из общего ряда. Лучше если они встанут против втекающих улиц и переулков, чтобы создавалась перспектива. И непременным условием должно быть их функциональное назначение. Чтобы это были не просто многоквартирные дома, но музеи, театры, общественные сооружения.

В.И. Ленин в связи с планом монументальной пропаганды вспоминал о том, что стены «Солнечного города» Кампанеллы разрисованы фресками, «которые служат для молодежи наглядным уроком по естествознанию, истории, возбуждают гражданское чувство - словом, участвуют в деле образования, воспитания новых поколений». Вере Игнатьевне кажется, что наступило время вспомнить эти слова. А почему бы не возродить декоративные надписи, бежавшие по стенам, обвивавшие колонны, прихотливой вязью украсившие барабаны небесно-голубых куполов Самарканда? «В наше время такие надписи могли бы сыграть громадную роль в деле увековечения героического труда народных масс... Я представляю себе каменные подпорные стены каналов или плотины гидростанций, покрытые сотнями тысяч имен строителей, собравшихся с бескрайних просторов нашей Родины для осуществления великого плана преобразования природы», - писала художница.

Сколько возможностей заставить зазвучать каждую страницу города! Триумфальная арка - торжественный аккорд и по форме и по заключенному в ней символу. Менее эмоциональны, но хороши вазы - их приятно видеть в парках, в скверах; почему они полузабыты? В России с ее уральскими мраморами и малахитом, с хребтами орской яшмы и нефрита они могли бы стать гордостью декоративной культуры. Вообще декоративной скульптуры в России мало, а ведь она не так требовательна в ансамбле, как монументальная, легче для восприятия и может сделать город нарядным, праздничным. Двадцать памятников на набережной или проспекте убьют любую идею; двадцать декоративных скульптур составят хоровод.

Мухина представляла себе такую скульптуру на стадионах. Статуи спортсменов. Не «муляжные», имитирующие, по ее мнению, кривое зеркало, но такие, которыми гордились эллины: при завоевании городов победители увозили их вместе с золотом и драгоценными камнями.

Статуя, говорил Поликлет, должна быть завершена до ногтей. Город должен быть гармоничен от главной площади до самого малого общественного интерьера. Тогда уже своим обликом он будет оказывать влияние на вкусы и взгляды, участвовать в формировании человеческой личности.

«Надо преодолеть отсталую точку зрения, что искусство есть "украшательство", ибо искусство есть разумная необходимость... Искусство должно быть непрерывно обозреваемо, должно быть постоянно перед глазами у населения, оно должно повседневно встречать нашего советского человека на улицах и площадях, в общественных зданиях, а не только в музеях на отдыхе в воскресный день».
Мухина не пренебрегала опытом прошлого. И из докладов ее и из отрывочных заметок видно, с каким интересом она относилась к русскому деревянному зодчеству, к суровому стилю средневековых замков - донжонов, к искусству каменной готической кладки, к кудрявому рококо: «Не надо забывать прекрасное в прошлом!» Но пафос ее идей направлен не в прошлое, а в будущее. Недаром она предостерегала против мертвой силы привычки, сковывающей человека, не дающей ему остро чувствовать и волноваться. «Преемственность и традиции, - говорила она, - вещь хорошая и уважаемая, но нельзя переносить из одной эпохи в другую непереработанные формы, которые родились из других идеологий и в других условиях строительной техники»... »
Бежит перо по бумаге - рождаются смелые идеи, предвосхищающие будущее. «Мы можем нащупать переход к световой и цветовой скульптуре», - пишет Мухина. Она настаивает на поисках, экспериментах: «Мы не очень расторопны: живопись - масло, акварель; скульптура - гипс, мрамор, бронза. Ни дальше и ни больше. Художники игнорируют новые материалы». Почему? Например, пластмасса легка, прочна, «черные базальты, вернее базальтовые лавы, очень пластичны», прозрачность стекла «может продиктовать массу новых декоративных решений». Все это можно и нужно использовать для украшения города.

Союзника она находит в Иване Дмитриевиче Шадре - тот тоже создает проекты памятников, в которых мечтает использовать и стекло, и хрусталь, и ляпис-лазурь, и даже - в полярных широтах - лед. Из льда, хрусталя и стекла проектирует он памятник Амундсену, «человеческой воле, которая побеждает вечную мерзлоту».

Все чаще и чаще перекликаются и совпадают их мысли. Задумается, например, Вера Игнатьевна о том, что традиционные для декора листья аканта не характерны для России, что хорошо бы найти другой элемент для орнамента. Оказывается, и Шадр давно размышляет об этом, рисует ландышевые листья в самых разных сочетаниях: «Мы еще не сумели раскрыть их формы, а они ближе аканта русскому духу, и русская природа не беднее греческой».

Мечты обгоняют действительность. В реальной жизни часто приходится сталкиваться с трудностями, идти почти ощупью. Мухина считает, что во многом виноваты архитекторы, использующие скульптуру «только для заполнения пустых мест». «У Самотечной площади, у входа на бульвар, - возмущается она, - делается бассейн. Около него уже поставлены пьедесталы в виде больших каменных кубов для будущей скульптуры. Но никто не знает, какой скульптор будет этот бассейн оформлять. В последний момент обратятся к скульптору и предложат ему, как ремесленнику, в небольшой срок «оформить» бассейн, в проектировании которого он не принимал никакого участия».

Все это ей пришлось испытать и самой. Достраивался (вернее, надстраивался) Дом Международной рабочей помощи - Межрабпом. Веру Игнатьевну попросили сделать фриз для фасада, когда строительство было уже почти завершено да к тому же, по ее мнению, неудачно: пристройка не гармонировала со старой частью здания. Тем не менее она попыталась выйти из положения с честью: сделала проект, в котором человеческие фигуры двигались, жестикулировали - «жили», собирались в группы. Эти группы зрительно разбивали бесконечную, семидесятишестиметровую ленту фриза - в каждой из групп было свое композиционное ядро, свой ритм. «Поражает блеск композиционного дара Мухиной, богатство ее образной фантазии, пленяющая свобода, с которой она разрешает мотивы движений многочисленных фигур этих композиций», - писал Терновец. Но Веру Игнатьевну работа не радовала: она понимала, что как бы ни решила фриз, все равно он будет казаться на здании «заплаткой», чем-то привнесенным извне, необязательным.

Еще один горький опыт. Щусев пригласил Мухину принять участие в декоративной разработке фасада строящейся гостиницы «Москва». Вера Игнатьевна предложила установить статуи: две аллегорические, изображающие Науку и Технику, и четыре реалистические, воплощающие «завоевателей стихий»: шахтера, альпиниста, водолаза и стратонавта. Статуи должны были стоять во врезанных в стены нишах - только так они не производили бы впечатления случайно поставленных перед гостиницей: «Ниша уводит круглую статую в плоскость стены; давая ей жить в ограниченном пространстве, она удерживает статую в определенном месте».

Услышав о нишах, Щусев поморщился. Поморщился, но согласился. Согласился - и обманул. Когда сняли леса и Вера Игнатьевна, взволнованная, счастливая, подъехала к гостинице, она увидела ровную, гладкую стену.

Об этом она будет говорить на совещании архитекторов, скульпторов и живописцев в 1934 году. Скажет: «Скульптура в архитектурном сооружении должна быть связана с архитектоническими и конструктивными основами сооружения. Она должна не только быть согласована, но и вытекать из четко разработанной архитектурной идеи. Не иллюстрировать чужую мысль призван скульптор, работающий с архитектором, а найти ей возможно более яркую и убедительную форму своими специфическими художественными средствами».

Приведет убедительные примеры декоративных колонн в Шартрском соборе, умелого использования скульптуры в скальном храме Абу-Симбеле в Нубии: статуя Рамзеса была там не только скульптурой, но и реальным пилоном, необходимым для поддержки здания. Отнюдь не настаивая на равноправности скульптора и архитектора в градостроительстве («скульптура всегда считала, и совершенно справедливо, архитектуру своей старшей сестрой»), потребует, чтобы архитекторы заранее планировали место скульптуры в возводимом здании и загодя звали скульптора на консультацию.

Она знает, что там, где нет опыта, всегда возможны ошибки. Но ошибки не надо скрывать, на них учатся! В 1932 году Мухина вместе с Фаворским и Бруни отделывала интерьеры Музея охраны материнства и младенчества. Фаворский работал сам по себе - расписывал вестибюль и лестничные стены, а Мухина и Бруни вдвоем оформляли стену центрального зала.

Предполагалось, что скульптурный рельеф, который делала Вера Игнатьевна (дети играли на шведской стенке, купались под теплыми струями воды, льющимися из огромной лейки), врежется в написанную Бруни фреску. Но рельеф и фреска оказались несоединимыми: Бруни дал глубокую перспективу, Мухина предпочла плоскостное решение. Неудача была явной, и все же она не поколебала уверенности Веры Игнатьевны в грандиозных перспективах синтеза пространственных искусств.

«Все пространственные искусства обладают своей образной спецификой, - говорила она. - Они соприкасаются друг с другом какой-нибудь определенной своей стороной. Архитектура работает «полым» объемом, скульптура - объемом насыщенным; скульптура соприкасается с живописью, так как обе говорят на языке образов; живопись с архитектурой встречается в «пространстве», но в то время как архитектура оперирует реальным пространством, живопись развертывается в пространстве иллюзорном... Синтез трех искусств не должен базироваться на принципе растворения одного искусства в другом. Наоборот, необходимым предварительным условием успешности синтетического сотрудничества является сохранение своей специфики и архитектурой, и скульптурой, и живописью. Только тогда будет достигнута абсолютная гармония между тремя разнохарактерными, но в то же время и родственными художественными областями».
Скульптура была для нее не только украшением, но активным элементом градоустройства, действенной частью жизни города. Когда Моссовет объявил конкурсные заказы на проекты монументально-декоративного оформления площадей и улиц, Вера Игнатьевна задумала сделать «Фонтан национальностей». Так же, как в проекте памятника Тарасу Шевченко, хотела соединить в нем скульптуру с водой - рассыпающиеся под солнцем водяные брызги должны были освежать и увлажнять воздух.
Надеялась установить фонтан в конце Гоголевского бульвара, ступенями спускающегося к площади, на которой предполагалось воздвигнуть Дворец Советов. Сверху вниз, по перемычке, похожей на плотину, должен был падать в бассейн сверкающий каскад. На перемычке стояли женские фигуры, поддерживающие кувшины, из которых тоже лилась вода. Пять женщин - пять представительниц народов Союза советских республик.

В дополнение к проекту Мухина вылепила фигуру узбечки, несущей на плече полуопрокинутый кувшин. Струятся к земле мягкие складки ее платья, струятся мелко заплетенные косички. Легким и вместе с тем уверенным движением идет она вперед. И в такт ее шагу звенит льющаяся из кувшина в бассейн вода.



Узбечка с кувшином. 1933 г.
Фигура для неосуществленного проекта "Фонтана национальностей" в Москве.

Мечта о фонтанах (в те годы в Москве их почти не было), «самых гибких и самых поэтичных украшениях городов и парков», не оставляет художницу. Ради них тысячи людей едут ежегодно в Версаль, в Петергоф, хотят хоть раз в жизни увидеть их чудеса, а ведь любую часть города, даже заводскую территорию, можно обратить в своеобразный «Версаль». Вера Игнатьевна восхищается проектом молодого скульптора Зинаиды Ивановой, сделанным ею для завода «Запорож-сталь»: из стометровых бассейнов бьют к небу тонкие, упругие струи. Обычную заводскую систему распылителей для охлаждения переработанной воды Иванова превратила в феерическое зрелище.

Солнце - вода. Вода - зелень. В Москве, жаловалась Мухина, почти уничтожена зелень, даже от Садовой осталось только «зеленое название»: асфальт, асфальт, асфальт. А каково среди этого асфальта людям?

«Городской обыватель, лишенный возможности поехать за город, а таких множество, чрезвычайно болезненно переживает уничтожение бульваров, скверов и просто даже отдельных деревьев, которые создают ему уют и прохладу в раскаленных массивах города. Мы знаем, что почти во всех главных городах в центре города имеется большой зеленый массив. Лондон имеет Гайд-парк, Париж - парк Монсо, и Люксембург, и Елисейские поля, не говоря уже о том, что все главные артерии обсажены деревьями. Вена имеет Пратер. Берлин - Тиргартен. Рим - сады Пинчио и Ватикана. Если же мы посмотрим на нашу карту Москвы, то бедность и даже полное отсутствие зеленых пятен в центре города поистине для населения удручающи».
Прекрасным и целостным единством представлялся Мухиной город будущего. Целесообразным, гигиеничным, тесно связанным с природой. Вот почему она с такой охотой берется за оформление Института курортологии в Сочи - мир входящему должны были обещать его корпуса и парки: декоративные скульптуры будут украшать широкие торжественные марши лестниц, купы рвущихся к небу кипарисов окружать легкие ротонды...
Размышления о городе, в котором все организовано и продумано для жизни, дважды прерывали известия о смерти, дважды за эти годы Вере Игнатьевне пришлось обращаться к мемориальной скульптуре. Делать памятники Собинову и Максиму Пешкову.

Каким он был, Максим Пешков? Его жена уверяла, что «очень глубоким человеком». Другом и личным секретарем отца - тот только на него полагался в ответственных случаях. «Хорошо писал, но рядом с Алексеем Максимовичем не мог вырасти в большого писателя. Как перешагнешь такого гиганта? Да и стоит ли быть кем-то с ним рядом? Раньше, за границей, он был очень веселый, бесшабашный. Последние два года мрачен».

Алексей Максимович Горький и Екатерина Павловна, мать Максима, хотели поставить на могиле простой камень с барельефом («Душа его была хаос»). «Мне этот замысел показался бедным, - вспоминала Мухина. Потом решила: «Возьмем камень, но пусть из него рождается человек».

Сделала эскиз. Показала Горькому. Тот одобрил.

«Может быть, изменить что-нибудь?

- «Нет, нет».

- «Мне кажется, - говорила Мухина, - это было чувство художника, что другому художнику мешать не надо».

Мухина лепит Максима очень похожим - мать и жена его залились слезами, впервые увидев скульптуру. Очень задумчивым, сосредоточенным. Стоящим на пороге смерти (его фигура уже почти слилась с могильной плитой из уральского серого мрамора, только голова относительно свободна) и размышляющим о ее тайнах.



Памятник М.А. Пешкову. 1935 г. Фотография 2006 г.

Неожиданным и даже дерзким был для 1935 года такой памятник, - в те дни надгробные скульптуры делались торжественно-элегическими. Правда, Иван Дмитриевич Шадр попытался в 1933 году нарушить каноны, увенчав надгробие Аллилуевой ее портретом. Но точно воссозданная голова Аллилуевой казалась классическим идеалом красоты. Да и сам памятник благодаря лирической белизне мрамора и привычной с античных времен герме тоже ассоциировался с классикой. Памятник Максиму Пешкову далек и от античных реминисценций и от светлой поэтической печали. Скорее его можно назвать резким, грубоватым. Лицо Максима угрюмо, некрасиво, голова выбрита, руки засунуты в карманы. И тем не менее его фигуру никак не назовешь приземленной: трактованная без мелочных деталей, широкими обобщенными планами, она спокойна, даже величава.

Иное решение в памятнике Собинову. Сперва у Веры Игнатьевны мелькнула мысль запечатлеть артиста в какой-либо из его ролей, хотя бы в коронной его роли - Ленского. Потом изобразить его певцом, спускающимся в царство Аида, - Орфеем. Еще через какое-то время фигура в тунике и легком хитоне, стоящая между двумя кипарисами, уступила место аллегорическому образу умирающего лебедя, созданного первоначально в гипсе.

Этот образ не очень удался ей. «Свойственное Мухиной в высшей степени декоративно-монументальное чувство на этот раз ей изменило; вместо лебедя преображенного, возведенного в некий символ - только умирающее существо, умирающее прозаически. Какой досадный и сколь чуждый Мухиной натурализм!» - писал Грабарь.

О том, что лебедь получился натуралистичным и одновременно сентиментальным, говорили многие. Но Мухина не захотела переделывать его. Нравился ли он Нине Ивановне Собиновой, а с чувством близкого человека, как говорила Вера Игнатьевна, в таких случаях не спорят? Или художница заранее видела, как он будет выглядеть в материале? И действительно, когда она через шесть лет перевела его в мрамор, в лебеде почти не осталось слащавости. Каждое перышко светилось, а беспомощно распростертые крылья и изогнутая шея говорили уже не о муке умирания, но о скорби.



Памятник Л.В. Собинову. 1935-1941 г. Фотография 2006 г.

Этот памятник принесли на могилу певца в октябре 1941 года. Шла Великая Отечественная война. Москву бомбили, и мелкие осколки оставили на нем следы. С «обожженной металлом русской песней», - сравнивала потом памятник Светлана Собинова, дочь Леонида Витальевича. В самые тяжкие для Москвы дни он сыграл свою роль: в разгар боев с фашизмом утверждал поэзию и красоту.

АВТОР «СЕЯТЕЛЯ» УЧИЛСЯ У РОДЕНА

После скульптур для «Гознака» были и памятник Надежде Аллилуевой, и «Девушка с веслом»

Слово «шадр», по Далю, обозначает нечто ноздреватое, необработанное, исконное. И хотя известно, что псевдоним свой начинающий скульптор Иван Иванов произвел просто — от названия родного городка Шадринска, — на звук нового имени судьба откликнулась незамедлительно. Корневой смысл заработал, и уральский самородок зашагал по пути признания до самых вершин. В большевистской России, которую он признал не сразу, Иван Шадр стал художником поистине народным и одновременно обласканным властью. Не случайно именно его работы смотрели на людей с первых советских денежных купюр.

Долгая дорога «в люди»

Начало жизненного пути будущей знаменитости во многом напоминает судьбу Максима Горького. Родился мальчик Ваня в 1887 году в той же беднейшей среде, которая воспитала «буревестника революции». Отец Ивана был столяром, и в семье росло четырнадцать детей. Как многие его сверстники, мальчик уже в одиннадцатилетнем возрасте начал работать — сначала на фабрике, затем помощником приказчика.

Казалось, никаких возможностей выйти за пределы очерченного судьбой круга не было, и жизненная дорога еще одного Иванова предопределена. Но жадный до искусства юноша намечал для себя совсем другие перспективы. Всякую свободную минуту он рисовал, а в пятнадцатилетнем возрасте сумел наконец пробиться в ученики Екатеринбургской художественно-промышленной школы. Там под руководством скульптора Т. Э. Залькална он проучился пять лет, а в 1907 году учитель решил, что пора двигаться дальше. Решено было, что Иван поедет в Петербург — поступать в Академию художеств.

Но покорить столичную академию с первого раза не удалось, и молодому человеку пришлось восполнять пробелы в технической подготовке на уроках Рисовальной школы. Одновременно талантливый шадринец, обладавший великолепным голосом, занимался на Высших курсах Театрального училища и в Музыкально-драматической школе. Так он пытался решить, чему же посвятить себя: профессии художника или вокально-сценической карьере.

Победила тяга к скульптуре, чему в немалой степени способствовало внимание к талантливому юноше самого Ильи Репина. Благодаря финансовой помощи мастера, а также поддержке других деятелей русской культуры Иван получил возможность завершить образование уже в Париже. В 1910—1912 годах молодой человек с вполне французской фамилией Шадр занимался в академии Гранд Шомьер, на высших муниципальных курсах скульптуры и рисования, где его учителями были знаменитые Антуан Бурдель и Огюст Роден. Венчала вполне традиционную для русского художника того времени стадию ученичества остановка в Риме, в Институте изящных искусств.



Пир искусства во время чумы

В Россию Иван Шадр вернулся полным замыслов и творческих амбиций. Он хорошо помнил, как мэтр Бурдель ответил на вопрос одного из учеников, как стать большим художником. «Сделай шедевр», — сказал знаменитый ваятель, и молодой русский скульптор был уверен, что способен на это.

Как только началась мировая война, Шадр принялся работать над монументальными проектами. Одной из первых его работ стал замысел «Памятника мировому страданию», представленный в эскизах в 1915 году. Впоследствии эта работа преобразовалась в еще более грандиозный проект «Памятника человечеству».

Многофигурные композиции аллегоричны, автор, пытаясь осмыслить происходящее в мире, явно «замахнулся» на произведение масштабное и романтически-возвышенное. Об этом говорят и пафосные названия скульптурных групп: «Ворота вечности», «Озеро слез», «Человек перед лицом вечной тайны». И хотя ни тот ни другой проекты так и не были реализованы в материале, в них проявилось характерное для зрелого Шадра стремление к обобщенности образов в сочетании с «сюжетностью» пластики. А что касается излишней выспренности названий, в чем упрекали молодого мастера, то со временем этот романтический недостаток скульптору удалось изжить.

Но до того пришлось изживать и многое другое. Иван Шадр, несмотря на свое безусловно пролетарское происхождение, оказался по-артистически не готов к отчетливо классовой реакции на революционные события. Романтику перелома он принимал восторженно, но сориентировался в происходящем не сразу.

События Гражданской войны забросили будущего советского классика в Омск. Здесь он выступал с лекциями о своем представлении искусства как способа выражения больших социальных идей. В качестве иллюстраций он демонстрировал — с помощью световых картин — эскизы памятников «Мировому страданию» и «Человечеству». Мастер очень хотел реализовать наконец свои замыслы, и есть предположения, что свои проекты скульптор показывал правителю Омска и Сибири генералу Корнилову. Как отреагировал генерал, неизвестно, но рассказывают, что Сибирским кадетским корпусом Шадру был заказан памятник Корнилову (генерал был воспитанником этого учебного заведения). Увы, сохранились ли какие-то эскизы того памятника, история пока умалчивает.

В советской истории до недавнего времени умалчивался еще один любопытный факт. Оказывается, во время гражданской войны Иван Шадр поработал и на Колчака. Во всяком случае, известно, что скульптор готовил проект коронования адмирала Колчака в Москве, а также проект памятника в честь освобождения Сибири. И как знать, на каких купюрах и чьи портреты увековечил бы Иван Шадр, если бы российские события развернулись не в пользу большевиков.



Золотой миг вдохновения

Но сослагательного наклонения история, как известно, не признает, и вскоре после разгрома Колчака, в 1921 году скульптор Шадр возвращается из Омска в Москву. Отсюда все, что происходило в стране, выглядело совершенно иначе, чем из Сибири. Скульптор оказался в эпицентре творческих экспериментов и формирования абсолютно нового художественного мышления. Он с восторгом увидел, как с помощью искусства складываются новые социальные отношения, и он желал говорить на языке пропаганды, которым так виртуозно владели Маяковский и Бурлюк.

Первыми работами Шадра в русле большевистской монументальной пропаганды были рельефы с изображением Карла Маркса, Карла и Вильгельма Либкнехтов и Розы Люксембург. Начатые еще в Сибири, эти портреты совершенствовались и, в конечном итоге, явили зрителю совсем другого Шадра — ушла излишняя обобщенность и духовная абстракция, присущая его прежним проектам. Оказалось, что скульптор, как никто другой, умеет показать человека в действии, выразительным жестом или поворотом фигуры раздвинуть изобразительные возможности скульптуры и определить ее в окружающей среде. Особенно удачным получился эскиз рельефа Карла Либкнехта, хотя и нереализованного (как и весь цикл) в материале, но ясно указывающего направление развития молодого мастера.

Вместе с группой скульпторов (Андреев, Манизер, Мухина, Меркуров и другие) Иван Шадр стремится к синтезу классических традиций монументальной скульптуры и запросов нового времени. Социальная ориентация работ — главная тенденция творчества группы, в которой Шадр нашел свое законное место.

А его самого тем временем нашла работа, которая сделала само имя Шадра знаменитым. Свой первый шедевр (согласно совету Бурделя) художник сделал в 1922 году — это была серия работ для «Гознака». После революции возникла острая необходимость в новом образе денег, марок и другой защищенной продукции для первого в мире государства рабочих и крестьян. На монетах и купюрах должны были появиться не портреты конкретных людей, а символы представителей народа: рабочего, крестьянина и красноармейца.

И бывший модернист Шадр сумел с этой задачей справиться. Он предложил заказчику создать серию моделей крупного размера, выполненных в круглой скульптуре — как наиболее динамичное и реалистичное решение образа. Для того чтобы воплотить задуманное, Иван отправился в родной Шадринск, в окрестностях которого искал прототипов своих героев. Огромных трудов стоило ему не только найти интересных людей, характеры и движения, но и просто уговорить людей позировать было нелегко. Его интересовали мельчайшие нюансы движений, поэтому прообразом «Сеятеля» стал один из лучших «севачей» округи, его ровесник Киприян Авдеев. Напротив, в фигуре «Крестьянина» — немолодого бородача — больше обобщения, стихийной мощи и мудрости. Своей психологической выразительностью эти типажи близки образам русского крестьянина у художников-передвижников, но есть в них и отличительная черта — гордость победивших, хозяйская осанка и уверенность. Скульптору удалось показать не просто труд, но радость человека трудящегося.

Конечно, не все «денежные» скульптуры удались Шадру в одинаковой мере. Образы молотобойца-рабочего и красноармейца менее убедительны, хотя в рабочем угадываются и черты самого автора. И все же, несмотря на некоторые недостатки, понятные больше специалистам, весь гознаковский цикл — безусловная удача Шадра. Работы этой серии — конкретные, индивидуальные образы, в которых люди угадывали себя и своих современников.



На скользкой вершине славы

Вслед за такой удачей в судьбе Ивана Шадра наступает период стабильности — еще до появления термина «социалистический реализм» он уже был его живым классиком. А после создания в 1924 году натурной скульптуры «Ленин в гробу» он стал и главным мастером довоенной скульптурной ленинианы.

Его памятники вождю мирового пролетариата были поставлены в Грузии, на Земо-Авчальской ГЭС, в Ленинграде, на Ижорском заводе, и в подмосковных Горках. Параллельно он продолжает работу над любимой сюжетной скульптурой, лучшим образцом которой, безусловно, стал хрестоматийный «Булыжник — оружие пролетариата», созданный в 1927 году. Эта работа стала канонической, ее пластическое решение и идейный смысл идеально передают символику революционного порыва, характерную для того времени.

А в 1932 году Ивану Шадру довелось выполнить работу, которая, возможно, хранила его во времена куда более суровые. ЦИК поручил известному скульптору сделать надгробие для жены Сталина — Надежды Аллилуевой. В своей работе Шадр был ограничен сроками и тем, что опираться приходилось только на фотографии. Скульптор несколько недель не выходил из мастерской — так трудно давалось ему художественное решение памятника. В своем дневнике он писал: «С первого взгляда меня поразил лиризм ее лица. Хотелось не просто поставить памятник, но сделать его поэтическим. Задушевным».

И это ему удалось. Материал был выбран сразу — белый мрамор, спутник просветленной печали. Только он способен подчеркнуть чистоту форм, ясность линий, показать античную глубину свидания красоты со смертью. Шадр высек из мрамора высокую герму, которую венчала чуть склоненная женская голова с узлом волос на затылке. У подножия гермы — поникшая срезанная роза. В этом образе все печально и отрешенно. Позднее знатоки искусства говорили: «Классическая простота форм и линий передает ощущение лирической печали. Холодная фигура мрамора как бы прогревается, создает вокруг себя эмоциональную атмосферу».

На годовщину смерти Надежды Аллилуевой памятник был установлен, Шадр сам следил за этим процессом. Надо сказать, что мастер всегда был очень строг по отношению к себе, но на этот раз он остался доволен. Явно символистическая работа Шадра понравилась и самому Сталину. Памятник впечатлял любого, но, как писали тогдашние критики, «в нем есть величие скорби, но нет безысходного отчаяния…».

До своей собственной смерти накануне войны Иван Дмитриевич Шадр создал еще немало памятников (в том числе и Максиму Горькому), надгробий, садово-парковых скульптур (например, знаменитую «Девушку с веслом»). Его обошли, несмотря на «темное» прошлое, репрессии 37-го и последующих годов, он прожил счастливую творческую жизнь в очень непростое время. Возможно, потому, что свой главный шедевр он сделал по-русски от души и по-французски тонко. Недаром же друг Сталина Анри Барбюс писал о Надежде Аллилуевой: «Память о ней — это и есть прекрасное, благородное и простое лицо, прекрасная рука из мрамора, которые выделяются на большом памятнике на Новодевичьем кладбище».







Александр Пронин

http://www.bibliotekar.ru/avanta/134.htm

http://www.kontrakty.com.ua/show/rus/print_article/47/16200810343.html

Айзек Меррит Зингер
Почти 150 лет, вплоть до разорения компании «Зингер», ее название было синонимом понятия «швейная машинка». Между тем Айзек Меррит Зингер вряд ли сделал в жизни хотя бы несколько стежков, да и бизнесом не очень увлекался. По-настоящему его интересовали лишь две вещи: театр и женщины. Махатма Ганди как-то назвал машинку Зингера «одним из немногих по-настоящему полезных изобретений». Он имел для этого все основания: еще в середине ХIХ века ручное шитье и штопка были проклятием всех женщин мира. Избавить прекрасный пол от нудной, кропотливой, портящей зрение работы пытались многие. В разных странах было выдано не менее десятка патентов на швейные машины, но это были громоздкие, дорогостоящие монстры, которые работали медленно и могли делать только прямые швы. Первую достаточно быструю машину (300 стежков в минуту) изобрел американец Элиас Хоуи, но ей не дали ходу филантропы, решившие, что новинка оставит без куска хлеба тысячи швей.

В 1845 году, когда Хоуи мыкался со своим изобретением, 33-летний Айзек Зингер еще не помышлял о том, что станет благодетелем человечества. Он родился в глухом углу штата Нью-Йорк в многодетной еврейской семье, приехавшей из Германии в поисках счастья. Айзек рос настоящим сорванцом — в 10 лет его поймали в лавке при попытке расплатиться долларовой купюрой, к единичке которой он пририсовал ноль. В 13 лет сбежал из дома с бродячим театром. Уже в этом возрасте рослый парень был неравнодушен к женщинам, однако его позвали в дорогу не только симпатичные актрисы, но и волшебный мир сцены, так непохожий на серые будни родного городка.

В 18 лет он женился на белошвейке Кэтрин Хэли и устроился на работу, но театр продолжал манить его. Увидев как-то на сцене заезжую звезду Мэри Энн Спонслер, Зингер без раздумий оставил семью и уехал с гостьей в штат Огайо. За 25 лет брака Мэри Энн родила ему 10 детей, и Айзеку пришлось крутиться как волчок, чтобы прокормить эту ораву. Работая столяром, он изобрел станок для распилки досок и в попытке его внедрить отправился в Нью-Йорк. Там они с компаньоном арендовали комнату у некоего Орсона Фелпса — одного из разработчиков швейной машинки. И как-то Фелпс уныло сообщил постояльцам, что разорен. Это сдвинуло в голове Зингера какую-то пружину: вскочив с места, он заперся в мастерской хозяина и вышел оттуда только через четыре дня — как говорится, усталый, но довольный. С той же энергией, с которой прежде делал детей, он изготовил революционную модель машины для шитья. Она имела удобный стол-доску, сделанный по образцу деревообрабатывающих станков, лапку для фиксирования ткани и ножной привод, освободивший руки швеи. Зингер расположил челнок горизонтально, и нитка перестала поминутно путаться. А главное — он сделал самую хрупкую часть устройства, иглу, легко сменяющейся, что позволяло легко чинить машинку дома.

В августе 1851 года изобретение было запатентовано, и Айзек тут же открыл фирму Singer & Company. Ее первоначальный капитал составил $40 — больше у компаньонов не нашлось. На эти деньги они изготовили первую партию машинок, стоимость которых составляла $100. В то время это было по карману весьма немногим, и новинку покупали только фабрики. К тому же на горизонте появился изобретатель Хоуи, обвинивший Зингера в плагиате. Тот предпочел не ссориться с конкурентом, а купить его, пообещав платить ровно половину от будущих прибылей.

Прибыли росли слабо вплоть до Гражданской войны между Севером и Югом, которая для Айзека действительно оказалась родной матерью. Фирмы, занятые шитьем солдатских мундиров для северян, завалили его заказами, и к 1863 году производство машинок достигло 20 тыс. в год. Помог сбыту и рекламный плакат с гордым утверждением: «Мы одеваем нашу армию!»

Прекрасно зная женщин, Зингер ориентировал свою рекламу главным образом на них: «Если их удастся убедить, они найдут способ заставить мужей раскошелиться!» В то время дамских журналов еще не было, и коммерсант начал раздавать рекламные объявления в театрах и церквях. Если в первом случае они напоминали шумные крики зазывал, то во втором — проповеди: «Дорогая сестра, хочешь ли ты спастись от домашнего труда?»

Другой рекламной находкой стали юные красотки, которые на ярмарках и в салонах демонстрировали работу машинок. Клиенткам намекали: пользуйся нашей продукцией и станешь такой же. И это работало, да еще как! Но это не все: благодаря тесному общению с военными Зингер прикупил на оборонных заводах патенты, позволившие снизить стоимость машинки до $10. Потом он и вовсе начал продавать товар в рассрочку — одним из первых в истории бизнеса.

Другим новаторством стало введение в 1865 году должности наемного топ-менеджера компании, которым стал Инсли Хоппер. Сам Зингер на вершине карьеры отошел от дел и уехал в Англию, где поселился в купленном за $500 тыс. поместье, скромно названном «Вигвам».

Правда, сделал он это не совсем добровольно: причиной стали опять женщины. Как-то раз, гуляя по Нью-Йорку, Мэри Энн узрела своего благоверного в экипаже с симпатичной брюнеткой. К ее удивлению, оказалось, что Зингер живет с этой особой — ее звали Мэри Макгонигал — уже давно и умудрился завести с ней четверых детей. У неутомимого магната нашлись и другие любовницы, включая Мэри Уотерс, родившую ему дочь.

Разъяренная жена подала на развод, и Айзек безропотно согласился выплатить ей немалые алименты. Правда, с одним условием: в случае ее повторного брака деньги возвратятся к нему. Он рассчитал верно: вмиг ставшая богатой наследницей Мэри Энн недолго сопротивлялась напору молодых женихов, и после ее свадьбы Зингер с чувством глубокого удовлетворения вернул потерянные было купюры в бумажник.

В Европе он не остался одинок — уже через два месяца 53-летний магнат сыграл свадьбу с 24-летней француженкой Изабель Соммервилл. Она родила ему еще пятерых детей, так что общее число его законных и незаконных отпрысков приблизилось к трем десяткам! Правда, прежней энергии у Зингера уже не было — он коротал дни у камина в «Вигваме», пока молодая жена порхала между Парижем, Лондоном и Нью-Йорком. По слухам, во время одного из таких визитов она позировала французскому скульптору Бартольди для его статуи Свободы. Причем делала это, так сказать, не совсем одетой. В результате язвительные современники прозвали ее «статуей Свободы нравов».

Тем временем швейная империя Зингера расширяла свои владения. В 1867 году у нее появилась первая заграничная фабрика в Глазго, а спустя полвека таких фабрик было уже 300, от Англии до Японии. В 1900 году в подмосковном Подольске началось строительство зингеровского завода, который перед революцией выпускал 600 тыс. машинок в год. Фирма даже получила статус поставщика двора Николая II. Кстати, в России ее упорно считали немецкой — то ли из-за фамилии основателя, то ли из-за того, что крупнейший ее зарубежный филиал находился в Германии. Из-за этого в годы Первой мировой войны московское представительство фирмы было разгромлено. В США, которые тоже воевали с немцами, таких проблем не возникало — там «Зингер» давно воспринимался как национальное достояние. В 1908 году корпорация построила в Нью-Йорке первый небоскреб высотой 54 этажа, где полвека размещалась ее штаб-квартира.

Отец-основатель всего этого уже не застал — он тихо скончался в своем имении в июле 1875 года, оставив огромное состояние в $13 млн. Его дети выбрали самые разные занятия, но никто из них не унаследовал коммерческой хватки отца. Империя Зингера перешла в руки совсем других людей и целый век контролировала мировой рынок швейных машин. Занималась она и офисным оборудованием, а в 1968 году купила компанию General Precision Equipment, производящую высокоточное военно-космическое оборудование. К тому времени ее годовые продажи выросли до $2 млрд, а число служащих достигло 120 тыс. человек. Потом на фоне мирового экономического спада производство корпорации было выведено в страны третьего мира.

Говорят, она продолжает работу и сейчас, уже после своего довольно неожиданного банкротства — это якобы был всего лишь способ избавления от налогов. Сам Зингер наверняка одобрил бы такое решение. Недаром он говорил: «Меня интересуют не какие-то там изобретения, а деньги, которые можно за них получить».

Вадим Эрлихман


person/singer.txt ·

Завод «Зингер» в Подольске
В 1902 году в Подольске фирма «Зингер» построила собственный завод, который снабжал швейными машинками всю Россию.

История швейных машин

первая конструкция, напоминающая швейную машинку, появилась еще в конце XVIII века. Ее изобрел англичанин Чарльз Вейзель. Но конструкция его аппарат оказалась очень неудобной – игла с двумя острыми концами и отверстием для нитки посередине прокалывала ткань туда-сюда.
Через несколько лет земляк Вейзеля Томас Сент запатентовал машину для шитья обуви, которая могла шить простым одиночным швом. Но «настоящие» швейные машины появились только после того, как австрийский портной Йозеф Мадерспергер в 1814 году придумал швейную иглу с отверстием у острия, а не у ушка, как обычно. Всего через 15 лет француз Тимонье сделал машинку, которая могла шить цепным швом. Изобретение сметливого француза сразу пошло на нужды армии – 80 экземпляров швейной машинки успешно шили обмундирование в мастерских Парижа. И хотя изобретение Тимонье собиралось в основном из дерева, а ее шов оказался очень ненадежным, о ней очень лестно отзывалась пресса. За океаном изобретатели тоже времени даром не теряли.

Они взяли за образец ткацкий станок и решили сделать швейную машину с челноком. Впервые такой принцип применил Вальтер Хант, а через десять лет, к 1845 году, Элиас Гоу сделал первую швейную машину с челночным стежком. Такой стежок и сейчас используется во всех швейных машинах – основная нить закрепляется второй, которая проходит снизу. Машинка Гоу делала триста стежков в минуту, но сшиваемую ткань приходилось двигать по вертикали, так как иголка перемещалась по горизонтали.

Когда за дело взялся эмигрант из Германии Зингер, дело пошло на лад. В 1851 году он сделал бытовую швейную машину с горизонтальным расположением ткани. Эта машинка еще и ткань двигала сама благодаря специальному зубчатому колесу. Уже через год Зингер продал первую швейную машинку, а в 1854 году совместно с Кларком учредил товарищество Singer Company. Через десять лет компания Зингера продавала уже 20 тысяч машин в год.

В России первые швейные машины начали производить в 1866 году, когда Роберт Вильгельм Гец открыл фабрику в Санкт-Петербурге. Параллельно у нас хорошо продавались и западные «бренды» — «Зингер», «Зайдель и Науманн», «Вилькокс и Гиббс», «Виллер и Вильсон».

В 1870 году сделали первую машинку с электроприводом, а к началу ХХ века появились аппараты для сшивания не только ткани, но и кожи, брезента, переплетов книг, обуви и даже дорожных сундуков и шляп. Тогда же изобрели первые вышивальные и штопальные машины.
Айзек Меррит Зингер

После революции этот завод национализировали, и несколько лет он простоял без работы. Потом на нем наладили производство отечественных «зингеров» под маркой «Госшвеймашина», а потом и «Подольск».

С тех пор на рынке появились и новые производители, и новые технологии. Многие швейные машины сейчас стали практически автоматическими, с управлением при помощи компьютера. Старинные «зингеры», и сегодня, все еще работоспособны и популярны у счастливых владельцев. Их с удовольствием используют кожевенники и обувщики за то, что эти неприхотливые агрегаты не только редко ломаются и легко чинятся, но и позволяют сшивать самые сложные материалы. У многих «ножных» машинок уникальная кинематика. Небольшое усилие на педаль преобразуется в мощный удар иглы, которая прокалывает даже несколько слоев толстой чепрачной кожи.

История "Зингера"
Попытки создать швейную машину предпринимались с давних пор и не единожды, но лишь в 1845 году американскому механику удалось сконструировать первую годную практически швейную машину, дававшую двойную строчку и делавшую 300 стежков в минуту. И хотя патент на изобретение был приобретен в Англии, родиной швейной машины по праву считается Америка: здесь она нашла благоприятную почву и прошла свою замечательную эволюцию, явив миру Исаака Зингера - личность колоритную и уникальную. Механик, изобретатель, предприниматель и даже - актер (!), - он в 1851 году на основе уже имевшихся разработок создал свою, наиболее совершенную конструкцию и дал швейной машине вторую жизнь, воплотив ее в гигантскую индустрию, которая процветает уже полтора века. В 1854 году в Нью-Йорке Исааком Зингером совместно с Эдуардом Кларком было учреждено товарищество «И.М.Зингер и Ко», а в штате Нью-Джерси основан завод по производству швейных машин. Предприятие росло и развивалось. Секрет успеха заключался не только в популярности самой продукции, но и в результате новаторских рыночных стратегий. Уникальная по тем временам система продаж в рассрочку позволила компании к 1863 году завоевать мировую известность и лидерство.

В пору своего расцвета, в 60-х годах прошлого столетия, «Мануфактурная компания Зингер» (официальное название с 1863 г.) вступила на российский рынок. Согласно заключенному с компанией договору вся торговля швейными машинами была сосредоточена в руках Георга Нейдлингера, германского подданного, именовавшегося «главным агентом для Европы», имевшего головной склад в Гамбурге и 65 отделений в России. Когда с легкой руки Нейдлингера зингеровские швейные машины прочно обосновались на рынке, руковод- ство компании принимает решение всю торговлю швейными машинами взять в свои руки и в 1897 году основывает акционерное общество «Мануфактурная компания «Зингер». Учредителями стали президент американской компании Джильбер Парк, вице-президент англичанин Дуглас Александер, а во главе правления вплоть до 1902 года стоял все тот же Георг Нейдлингер. Однако ввоз готовых швейных машин из-за рубежа требовал немалых затрат, что приводило к удорожанию машин и, как следствие, к затруднениям в их сбыте, особенно в связи с обострением конкурентной борьбы с германскими фирмами. Так возникла идея основать в России собственный механический завод. Выбор пал на Подольск, который в ту пору был провинциальным городом с пятью тысячами жителей. В протоколе от 7 ноября 1900 года заседания акционеров компании «Зингер» записано:

»…летом 1900 г. Обществом приобретен у города Подольска участок земли для осуществления главной цели общества, выраженной в параграфе 1 устава, и на этом участке уже приступлено к постройке завода значительных размеров для фабрикации в России швейных машин как для продажи внутри империи, также и для вывоза за границу, именно: в Турцию и другие государства Балканского полуострова, а также в Персию, Японию и Китай». Начатое строительство внесло в город небывалое оживление. В сферу его интересов были вовлечены многие сотни людей. Всем была известна и фигура директора Вальтера Франка Диксона, который оставался на этой должности до 1917 года. Завод строился быстро, оборудовался по последнему слову техники того времени. В 1902 году начался выпуск отдельных деталей для так называемых семейных (бытовых) швейных машин, а к 1913 году валовая прибыль возросла в семь с лишним раз, выпуск семейных машин достиг более 600 тысяч штук (около 2500 штук в день). Продавались машины в фирменных магазинах, которые (более 3000) были разбросаны по всей Российской империи и имели целую армию служащих в общей сложности около 20000 человек. Система продаж в рассрочку по-прежнему пользовалась большой популярностью, качество же швейных машин не уступало качеству заграничных. Компания «Зингер» заслужила даже право быть «Поставщиком Двора Его Императорского Величества».

Первая мировая война разрушила все планы: производство швейных машин сократилось, а один из новых корпусов так и не пришлось использовать по назначению - по соглашению с земельно-городским союзом «Земгор» он был передан под производство снарядов. Год 1917 стал переломным в истории подольского предприятия. Чтобы не допустить окончательного его закрытия, компания «Зингер» передала завод в аренду Временному правительству на льготных условиях.

А 30 ноября 1918 года в газете «Экономическая жизнь» было опубликовано сообщение президиума ВСНХ по поводу постановления советского правительства о национализации завода швейных машин компании «Зингер».В последующие восемь десятилетий компания «Зингер» и ее детище в Подольске жили и развивались независимо друг от друга. Судьба единственного в России завода швейных машин была трудной, но интересной. Его история отражает путь, пройденный страной: войны,разруха и подъем производства; выпуск самой разнообразной продукции - от мелкого ширпотреба до мотоциклов; государственное управление огромным монополистом и падение в пропасть рыночной экономики. Но сохранилось главное - традиции самого уникального в мире швейного машиностроения, кадры специалистов. Будущее предприятия связывалось с реконструкцией, внедрением новых технологий и выпуском конкурентоспособной продукции. Единственно возможное решение,и это доказала история, было в возвращении компании «Зингер», которая, с каждым годом наращивая свой потенциал, стала лидирующим производителем и дистрибьютором бытовых и промышленных швейных машин в мире. Предприятия, выпускающие более 120 моделей этой уникальной продукции, а также аксессуары и фурнитуру, успешно действуют в странах Европы, Азии и Латинской Америки. В 1994 году подольское предприятие вновь стало частью компании «Зингер», и практика подтвердила эффективность сотрудничества не только с ней, но и с компаниями «Пфафф», «Акай», «Сансуи» и другими, входящими в транснациональную корпорацию «Семи-Тек».

Корпорация «Зингер» объявила о своем банкротстве Агентство Reuters передает, что корпорация «Зингер» - крупнейший в мире производитель швейных машинок - объявила себя банкротом и обратилась в нью-йоркский суд за защитой от кредиторов согласно 11-й статье Закона США о банкротствах. Эта статья позволяет компаниям проводить реорганизацию своих финансов, не прекращая производственную деятельность. В понедельник президент корпорации Стивен Гудмэн заявил, что к этому решению фирму подтолкнула нехватка наличных средств, вызванная падением спроса на швейные машинки на мировом рынке. К тому же, как сообщает ИТАР-ТАСС, 6 сентября объявил себя банкротом немецкий производитель швейных машинок концерн «Пфафф», который «Зингер» приобрел лишь в прошлом году. Добавим, в последние несколько лет фирма делала внушительные инвестиции в экономику ряда стран, пытаясь расширить там производство и продажу своей продукции, в частности, в Бразилии, Китае и Вьетнаме. «Однако в большинстве случаев эти действия не имели успеха, главным образом, из-за поразившего мир в прошлом году финансового кризиса», - отметил Гудмэн. Сегодня империя «Зингер» охватывает 150 государств и, по сведениям Reuters, обеспечивает работой 16000 человек. Ее прошлогодний объем продаж, без учета продукции «Пфафф», превысил 1,3 миллиардов долларов. По словам представителей «Зингер», для повторного завоевания российского рынка было выделено 50 миллионов долларов. В первый раз производство швейных машинок этой фирмы было налажено в России в 1900 году.



Попытки создать швейную машину предпринимались с давних пор и не единожды, но лишь в 1845 году американскому механику удалось сконструировать первую годную практически швейную машину, дававшую двойную строчку и делавшую 300 стежков в минуту. И хотя патент на изобретение был приобретен в Англии, родиной швейной машины по праву считается Америка: здесь она нашла благоприятную почву и прошла свою замечательную эволюцию, явив миру Исаака Зингера - личность колоритную и уникальную. Механик, изобретатель, предприниматель и даже - актер (!), - он в 1851 году на основе уже имевшихся разработок создал свою, наиболее совершенную конструкцию и дал швейной машине вторую жизнь, воплотив ее в гигантскую индустрию, которая процветает уже полтора века. В 1854 году в Нью-Йорке Исааком Зингером совместно с Эдуардом Кларком было учреждено товарищество “И.М.Зингер и Ко”, а в штате Нью-Джерси основан завод по производству швейных машин. Предприятие росло и развивалось. Секрет успеха заключался не только в популярности самой продукции, но и в результате новаторских рыночных стратегий. Уникальная по тем временам система продаж в рассрочку позволила компании к 1863 году завоевать мировую известность и лидерство.


В пору своего расцвета, в 60-х годах прошлого столетия, “Мануфактурная компания Зингер” (официальное название с 1863 г.) вступила на российский рынок. Согласно заключенному с компанией договору вся торговля швейными машинами была сосредоточена в руках Георга Нейдлингера, германского подданного, именовавшегося “главным агентом для Европы”, имевшего головной склад в Гамбурге и 65 отделений в России. Когда с легкой руки Нейдлингера зингеровские швейные машины прочно обосновались на рынке, руковод- ство компании принимает решение всю торговлю швейными машинами взять в свои руки и в 1897 году основывает акционерное общество “Мануфактурная компания “Зингер” (1901 года - “Компания Зингер в России). Учредителями стали президент американской компании Джильбер Парк, вице-президент англи- чанин Дуглас Александер, а во главе правления вплоть до 1902 года стоял все тот же Георг Нейдлингер

Однако ввоз готовых швейных машин из-за рубежа требовал немалых затрат, что приводило к удорожанию машин и, как следствие, к затруднениям в их сбыте, особенно в связи с обострением конкурентной борьбы с германскими фирмами. Так возникла идея основать в России собственный механический завод.Выбор пал на Подольск, который в ту пору был провинциальным городом с пятью тысячами жителей. В протоколе от 7 ноября 1900 года заседания акционеров компании “Зингер” записано: “…летом 1900 г. Обществом приобретен у города Подольска участок земли для осуществления главной цели общества, выраженной в параграфе 1 устава, и на этом участке уже приступлено к постройке завода значительных размеров для фабрикации в России швейных машин как для продажи внутри империи, также и для вывоза за границу, именно: в Турцию и другие государства Балканского полуострова, а также в Персию, Японию и Китай”.

Начатое строительство внесло в город небывалое оживление. В сферу его интересов были вовлечены многие сотни людей. Всем была известна и фигура директора Вальтера Франка Диксона, который оставался на этой должности до 1917 года. Завод строился быстро, оборудовался по последнему слову техники того времени. В 1902 году начался выпуск отдельных деталей для так называемых семейных (бытовых) швейных машин, а к 1913 году валовая прибыль возросла в семь с лишним раз, выпуск семейных машин достиг более 600 тысяч штук (около 2500 штук в день). Продавались машины в фирменных магазинах, которые (более 3000) были разбросаны по всей Российской империи и имели целую армию служащих в общей сложности около 20000 человек. Система продаж в рассрочку по-прежнему пользовалась большой популярностью, качество же швейных машин не уступало качеству заграничных. Компания “Зингер” заслужила даже право быть “Поставщиком Двора Его Императорского Величества”. Первая мировая война разрушила все планы: производство швейных машин сократилось, а один из новых корпусов так и не пришлось использовать по назначению - по соглашению с земельно-городским союзом “Земгор” он был передан под производство снарядов.

Год 1917 стал переломным в истории подольского предприятия. Чтобы не допустить окончательного его закрытия, компания “Зингер” передала завод в аренду Временному правительству на льготных условиях. А 30 ноября 1918 года в газете “Экономическая жизнь” было опубликовано сообщение президиума ВСНХ по поводу постановления советского правительства о национализации завода швейных машин компании “Зингер”.В последующие восемь десятилетий компания “Зингер” и ее детище в Подольске жили и развивались независимо друг от друга.

Судьба единственного в России завода швейных машин была трудной, но интересной. Его история отражает путь, пройденный страной: войны, разруха и подъем производства; выпуск самой разнообразной продукции - от мелкого ширпотреба до мотоциклов; государственное управление огромным монополистом и падение в пропасть рыночной экономики. Но сохранилось главное - традиции самого уникального в мире швейного машиностроения, кадры специалистов. Будущее предприятия связывалось с реконструкцией, внедрением новых технологий и выпуском конкурентоспособной продукции. Единственно возможное решение, и это доказала история, было в возвращении компании “Зингер”, которая, с каждым годом наращивая свой потенциал, стала лидирующим производителем и дистрибьютором бытовых и промышленных швейных машин в мире. Предприятия, выпускающие более 120 моделей этой уникальной продукции, а также аксессуары и фурнитуру, успешно действуют в странах Европы, Азии и Латинской Америки.

В 1994 году подольское предприятие вновь стало частью компании “Зингер”, и практика подтвердила эффективность сотрудничества не только с ней, но и с компаниями “Пфафф”, “Акай”, “Сансуи” и другими, входящими в транснациональную корпорацию “Семи-Тек”.



Страница в разработке, и любой желающий может зарегистрироваться и внести свой вклад в создание этой статьи.



podolsk/singer.txt · Последние изменения: 2008/07/02 02:22 alice

Опубликовано в журнале:
«Новый Журнал» 2006, №245
КУЛЬТУРА. ИСТОРИЯ. РЕЛИГИЯ
Лев Бердников
Наказание за любовь
Феномен шутовства в русской культуре. Статья первая


В романе-хронике В. С. Пикуля “Слово и дело” есть выразительная сцена с участием шута царицы Анны Иоанновны князя Никиты Федоровича Волконского: “Стоял Волконский в стороне и горевал: умерла недавно жена, а письма, какие были при ней, ко двору забрали. Письма были любовные. И письма те при дворе открыто читали (в потеху!) и смеялись над словами нежными... Называл князь жену свою ‘лапушкой’, да ‘перстенечком сердца моего’, да ‘ягодкой сладкой’… Вот хохоту-то было!..”1 Гоготала вся шутовская кувыр-коллегия, а пуще других – самодержавная императрица. Она присвоила себе право устраивать семейную жизнь своих подданных, заставляя их любить друг друга не по зову души, а по ее монаршему приказу. Вот и Волконскому она повелела о жене не горевать, а не мешкая полюбить другую. “Да здесь играючи женила я князь Никиту Волконского на Голицыной”,2 – не без удовольствия говорила она. Анна Иоанновна тщилась истребить в Волконском всякую память о супруге, с которой он был так счастлив.

Надо сказать, что Анне, не изведавшей радостей материнства, как будто пристала роль всероссийской крестной матери. Лишенной супружества, ей нравилось по своей прихоти женить подданных.

Особенно же усердствовала императрица, подыскивая пары для наиболее бесправных подданных – придворных шутов. Анна Иоанновна держала при себе целый штат “дураков” и “дур”, разгонявших ее скуку. Для них во дворце были отведены специальные покои, которые французский историк А. Труайя назвал “этажом шутов”. В поисках забавников для двора по городам и весям России колесили специально отряженные вестовые. И от участи царского шута не был застрахован никто, даже природный аристократ. Как и другие потешники, такой

сиятельный “дурак” вынужден был также блеять козленком; кудахтая петухом, высиживать в лукошке яйца или же уморительно драться и царапаться до крови с сотоварищами, ублажая царицу и ее камарилью.

Некоторые историки видят в этом невиданное прежде сознательное надругательство Анны над родовитой знатью, забывая, что “новое – это хорошо забытое старое”. Ведь еще царя Ивана Васильевича Грозного потешал шут княжеского происхождения Осип Гвоздев, которому царь в сердцах вылил на голову плошку горячих щей, а затем “неосторожно” заколол его. Шуты-аристократы (князья Ю. Ф. Шаховской и Ф. Ю. Ромодановский, Я. Ф. Тургенев, граф Н. М. Зотов и др.) служили и Петру I, который, кстати, тоже был охоч до шутовских свадеб.

Хотя при Анне куролесили три отпрыска знатных семейств (князья М. А. Голицын и Н. Ф. Волконский, граф А. П. Апраксин), назначение их придворными шутами ни в коей мере не было связано с их происхождением. Критерий отбора был иной, ибо был замешан на мстительном чувстве императрицы по отношению к своим “избранникам”. Князь М. А. Голицын, к примеру, разгневал Анну своим отступничеством от православия (он принял католицизм и женился на итальянке), а потому получил в наказание звание шута. Императрица женила его помимо его воли на своей шутихе-калмычке А. Г. Бужениновой, отпраздновав их столь же знаменитую, сколь и курьезную свадьбу в Ледяном доме (психологические портреты “молодоженов” созданы в повести Ю. М. Нагибина “Шуты императрицы”). И родственник Голицына граф А. П. Апраксин был наказан примерно за то же самое, ибо тоже отрекся от веры отцов. Князя же Н. Ф. Волконского произвели в придворные шуты по августейшей злобе к его жене, Аграфене Петровне, урожденной Бестужевой, с которой императрицу связывали давние отношения и семейному счастью которой она втайне завидовала. Именно зависть воодушевляла действия русской самодержицы.

Супружество самой Анны было кратковременным и определялось отнюдь не сердечной склонностью. То был невиданный со времен Киевской Руси династический эксперимент, предпринятый ее дядей, царем-реформатором Петром, на гребне Полтавского успеха. Защищая российские интересы на северо-западе Европы, он удумал сочетать племянницу браком с молодым Курляндским герцогом Фридрихом-Вильгельмом, заручившись на то согласием влиятельного прусского короля Фридриха I. Невесту и жениха лишь поставили перед фактом. Так Анна стала первой в череде московских царевен “невестой на выезд”.3

Она, однако, была счастливее своих предшественниц, которые старились в домостроевских теремах и ни о каком замужестве не помышляли. “А государства своего за князей и за бояр замуж выдавати их не повелось, – объяснял Г. Котошихин, – потому что князи и бояре их есть холопи. И то поставлено в вечный позор, ежели за раба выдать госпожу. А иных государств за королевичей и за князей давати не повелось для того, что не одной веры и веры своей оставить не захотят, то ставят своей вере в поругание”. Последнее препятствие было легко устранено Петром, и в браке Анне было разрешено исповедовать православие. Но средняя дочь царя Иоанна едва ли испытывала радость от вынужденного переселения в чужую землю.

Сохранилось исполненное политеса письмо от имени Анны к жениху (писанное, понятно, не самой невестой, а грамотеями из Посольской канцелярии). В нем нет ни слова о любви, зато говорится о предстоящем браке как о “воле Всевышнего и их царских величеств”. Завершался текст характерной подписью: “Вашего высочества покорная услужница”. Это очень точное слово – “услужница”! Петр вообще был склонен воспринимать связь с женщиной как именно ее службу себе, сопоставимую с работой подданных-мужчин (в этом духе он высказался о своей мимолетной пассии, английской актрисе Летиции Кросс). И новоиспеченная герцогиня Курляндская была услужницей не столько мужу, сколько амбициям и планам молодой северной империи.

Историки свидетельствуют: ни на невесту, ни на петербургский свет хилый и жалкий курляндец не произвел впечатления. Свадьбу между тем закатили знатную. Празднество проходило в роскошном дворце А. Д. Меншикова, куда гости прибыли по Неве на 50 шлюпах по особо установленному церемониалу. Над невестой венец держал светлейший князь, а над женихом – сам царь, который исполнял роль свадебного маршала. И звенели заздравные чаши, и гремели пушки после каждого тоста, и горели над фейерверками приличные такому случаю слова, обращенные к молодым супругам: “Любовь соединяет”. Более всего поражало убранство невесты: Анна была в белой бархатной робе, с золотыми городками и длинной мантией из красного бархата, подбитой горностаями; на голове красовалась величественная царская корона. В зал внесли два огромных пирога, из которых, когда их взрезали, выскочили карлицы во французском одеянии и с высокой прической. Одна из них произнесла приветственную речь в стихах, а затем обе прямо на столе протанцевали менуэт. В честь новобрачных была пышно экипирована свадьба карлика и карлицы, которая была также устроена Петром. Но словно злой рок тяготел над брачующимися в тот день: совсем скоро на пути в Курляндию скончается от спиртных излияний молодой муж Анны Фридрих-Вильгельм, не успев прожить с молодой женой и медового месяца (с тех пор Анна терпеть не могла пьяных); а несколько позднее уйдет в мир иной жена-карлица, не сумевшая разрешиться от бремени.

По политическим конъюнктурам Петра новоиспеченная герцогиня Анна Иоанновна должна была остаться в курляндской Митаве, куда царь направил и собственного резидента Петра Михайловича Бестужева. Последний, получивший должность обер-гофмаршала, фактически управлял всеми делами герцогства. И не мудрено, что лишенная мужской ласки молодая вдова сошлась со своим первым советчиком, хотя тот годился ей в отцы и имел троих взрослых детей (по иронии судьбы его дочь, злополучная Аграфена Петровна, будет женой обращенного потом в шуты князя Н. Ф. Волконского!). Но “беззаконная” (в терминологии той эпохи) связь с престарелым царедворцем тяготила Анну, мечтавшую о благочестивой семье с супругом-ровней.

Курляндская вдова в ожидании героя будущего романа вела жизнь, не богатую внешними событиями. И только через пятнадцать лет милый ее сердцу жених явился, точнее, метеором ворвался в затхлую атмосферу этого медвежьего угла Европы. Избранника Анны звали граф Мориц Саксонский. Незаконный сын короля польского Августа II (признанного сердцееда), он снискал себе славу повесы и петиметра, скитавшегося по европейским дворам в поисках любовных утех и игры в войну (он потом станет маршалом Франции). “Война и любовь сделались на всю жизнь его лозунгом, – сообщает историк, – но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое делал он шутя, зато не было хорошенькой женщины, в которую бы он не влюбился мимоходом, как не раздалось в Европе выстрела, на который не счел бы он своею обязанностью прилететь”.4 Вволю натешившись громкими амурными победами и промотав последнее состояние в карточной игре, он вздумал, наконец, остепениться, и остановил свой выбор на дородной и малопривлекательной Анне с расчетом получить во владение Курляндию и герцогскую корону.

Не любовной интрижки с роковым красавцем желала Анна, а законного брака. “Живу я здеся с таким намерением, – писала она 2 июня 1726 года А. Д. Меншикову, – чтоб я супружество здеся могу получить”.5 “Принц мне не противен”, – сдержанно говорила она о Морице, хотя на самом деле испытывала к нему сильную, неукротимую страсть. Едва ли нашей герцогине не было известно, что ее жених-петиметр, даже приехав улаживать свои матримониальные дела, остался верен себе: гроза мужей-рогоносцев, он перепробовал всех мало-мальски смазливых курляндских дам. Однако герцогиню это не только не смущало, но еще более распаляло – говорят, что вдовы особенно падки на ловеласов. Она, надо полагать, не знала или не желала знать известную мудрость: “Нет ничего смешнее на свете женатого петиметра”. В ее желании связать Морица брачными узами было что-то наивное, заблуждалась Анна вполне добросовестно и боролась за свою любовь до конца. Сколько посланий настрочила она в Петербург к императрице Екатерине Алексеевне, А. Д. Меншикову, А. И. Остерману, где настойчиво и униженно испрашивала разрешение на брак с Морицем! Мемуарист В. А. Нащокин сообщает, что однажды “вдовствующая герцогиня, узнав о прибытии [Меншикова] в Ригу, отправилась из Митавы на коляске с одною только девушкою, остановилась за Двиною и, призвав к себе Меншикова, умоляла его, с великою слезною просьбою, чтобы он исходатайствовал у императрицы утверждение Морица герцогом и согласие на вступление с ним в супружество”. Но – увы! – Меншиков категорически отказал, “ибо утверждение Морица герцогом противно выгодам России, а брак ея с ним неприличен”.6

Не будем описывать все перипетии борьбы за курляндскую корону (а в ней принял участие и властолюбивый Меншиков, также домогавшийся герцогства). Отметим лишь, что Морица наконец выдворили оттуда российские войска во главе с боевым генералом П. П. Ласси. Граф, впрочем, сражался, как лев, и русские оставили на поле боя более 70 человек, после чего Мориц благополучно бежал. О чем же скорбел впоследствии этот несостоявшийся венценосец? Уж только не о курляндской вдовушке! Встретившийся с ним тогда испанский посол де Лириа говорит, что граф был обескуражен исключительно потерей... своего сокровенного дневника, куда регулярно вписывал всякие интимные подробности своих амурных дел.

А что Анна? Она длила свой давний роман с Бестужевым, пока того не отозвали в столицу, облыжно обвинив (с подачи Меншикова) в “курляндском кризисе”. Вновь оставшись одна, герцогиня отчаянно бомбардировала Петербург – сохранилось 26 жалобных писем, где она умоляла, просила, настаивала, требовала: верните Бестужева, без него все дела “встанут”!

Но письма от Анны вдруг словно оборвались в одночасье: в спальне герцогини место Петра Михайловича занял его протеже, тридцатисемилетний камер-юнкер Э. И. Бирон. “Не шляхтич и не курляндец, – сетовал потом Бестужев, – пришел из Москвы без кафтана и чрез мой труд принят ко двору без чина, и год от году я, его любя, по его прошению, производил и до сего градуса произвел, и, как видно, то он за мою великую милость делает мне тяжкие обиды... [он] пришел в небытность мою [в Курляндии] в кредит”.7

“Кредит” Бирона, получившего впоследствии чин обер-камергера и титул герцога, оказался исключительно высоким – он занял главное место в сердце Анны.8 Это стало особенно ясно, когда она стала императрицей. Ее привязанность к Бирону была настолько глубокой и сильной, что по существу составляла весь смысл ее жизни. Говорили, что государыня, образуя вместе с Бироном и его женой Бенингной пресловутый любовный треугольник и воспитывая их, Биронов, детей как родных, делала только то, что было угодно этому временщику. Вдова ревностно следила за любимым, не позволяя ему самовольно, без ее участия, посещать пиры и увеселения. “Бирон, со своей стороны, тщательно наблюдал, дабы никто без ведома его не был допускаем к императрице, и если случалось, что по необходимой надобности герцог долженствовал отлучиться, тогда при государыне неотступно находились Биронова жена и дети”.9 Историк М. М. Щербатов отмечает, что Бирона и Анну связывала прочная дружба: “Она его более яко нужного друга себе имела, нежели как любовника”.10 Причем Бирон нравственно подчинил себе Анну и искусно пользовался этим для извлечения многообразных выгод и почестей, сделавших его одним из богатейших вельмож при дворе. Однако при всей гармоничности их отношений, императрица не могла не понимать, что с общепринятой точки зрения она погрязла в грехе сожительства с чужим мужем. Не удивительно, что под прицелом самодержицы оказалась мозолившая ей глаза своим семейным счастьем чета Волконских.

История их любви замечательна. Все началось с того, как записанный в Преображенский полк юный Волконский остановился в Митаве у П. М. Бестужева, к которому имел рекомендательное письмо. Здесь-то и увидел он дочь обер-гофмаршала Аграфену Петровну, поразившую его сразу своей раскрепощенностью и живостью: “Бестужева не только не робела перед ним, но, напротив, он чувствовал, что сам с каждым словом все больше и больше робеет пред нею и не смеет поднять свои глаза, глупо уставившиеся на маленькую, плотно обтянутую чулком, точеную ножку девушки, смело выглянувшую из-под ее ловко сшитого шелкового платья... Волконский никогда еще не видал такой девушки. Тут не красота, не стройность, не густые брови и быстрые большие глаза притягивали к ней; нет, она вся дышала какою-то особенною чарующею прелестью”.11 Широко образованная и острая на язык, Аграфена уже в Митаве сделалась душой общества, развлекавшегося на свой лад в доме ее отца. И сколь же непохожи были эти развеселые сборища на чопорные и натянутые куртаги герцогини курляндской! Там царствовала скука, здесь торжествовала непринужденность, радость общения. Неудивительно, что сама Анна нередко посещала Бестужевых, но главенствовала на сих празднествах вовсе не герцогиня, тяжеловесная и мрачноватая, а легкая в общении, притягательная Аграфена Петровна.

Между двумя дамами, казалось, установилось своего рода соперничество, в котором каждая из них тщилась уколоть и уязвить другую. Рассказывают, что однажды Бестужева, прознав о том, что герцогиня намерена прийти на бал в ярко-желтом пышном платье, распорядилась обить точно такою же материей всю мебель в гостиной. Разъяренная Анна уехала с бала, не желая ни минуты больше оставаться в проклятом доме. Она была вне себя.

В день свадьбы Аграфены и Никиты бестужевский дворецкий по русскому обычаю весело грохнул об пол поднос с хрусталем. Молодые были так несхожи: основательный, спокойный и домовитый Волконский и амбициозная, стремительная, жаждавшая широкого поля деятельности Бестужева. Но их любовь была воистину огромной.

Поступив на службу к своему тестю Петру Михайловичу, Никита Федорович поначалу и обосновался в Митаве, где у них с женой родился сын Михаил. “Волконский был счастлив своею жизнью и ничего не желал больше. Он обожал Аграфену Петровну и сына, они были с ним, и весь мир, вся суть его жизни сосредоточилась в этих двух существах, и вне их ничего не существовало для Никиты Федоровича”.12

Однако семейная идиллия продолжалась недолго. Честолюбивой княгине было не по себе в курляндской глуши – она рвалась в столицу, думала о большом дворе, о положении, которое могут занять со временем она и ее князь. Наконец Никита уступил, и чета Волконских уехала в Петербург.

И поначалу все как будто складывалось благополучно – Аграфену Петровну зачислили гоф-дамой в придворный штат императрицы Екатерины I. Более того, она энергично боролась за высокий чин обер-гофмейстерины при великой княжне Наталье Алексеевне. И в Северной Пальмире ее прирожденная светскость оказалась крайне востребованной – вокруг обаятельной княгини объединились люди недюжинные (не случайно с ее именем историки связывают появление в России первого светского салона!). Пристанищем друзей стал небольшой дом Асечки Ивановны (так они называли княгиню) на Адмиралтейском острове, в Греческой улице. Среди завсегдатаев были: фаворит Елизаветы Петровны, будущий генерал-фельдмаршал А. Бутурлин, камергер Екатерины I С. Маврин, дипломат И. Веселовский и др. Нередко в салон Волконской захаживал знаменитый арап Петра Великого Абрам Ганнибал.

Никита Федорович не вмешивался в дела жены и собраний ее друзей не посещал. Но от этого чувства Волконского нисколько не ослабели: “Он любил жену и был влюблен в нее так же, как и на другой день их свадьбы... Ему она казалась совершенно такою, какою он увидел ее в первый раз, и он всегда с одинаковою нежностью и восторгом любовался ею”.13

“Как это часто бывает в молодежных компаниях, – говорит историк, – друзья создали некий собственный мир шутливых отношений, со своими обычаями, смешными церемониями, словечками и прозвищами. Они любили собраться вместе, поболтать, потанцевать, выпить вошедшего в моду ‘кофею’”.14 О том, насколько изощрялись друзья в словотворчестве, свидетельствуют письма Ганнибала к “милой государыне Асечке Ивановне”, подписанные – “верный слуга Абрам”: “Кокетка, плутовка, ярыжница... непостоянница, ветер, бешеная, колотовка, долго ли вам меня бранить, своего господина, доколе вам буду терпеть невежество... сударыня глупенькая, шалунья...”15 Впрочем, друзей объединяло еще одно свойство – все они (каждый по своим резонам) ненавидели могущественного тогда светлейшего князя А. Д. Меншикова, на чей счет постоянно чесали языки.

Болтовня-то и погубила салон Волконской. Как-то раз Асечка принесла из дворца свежую сплетню: Меншиков возжелал женить наследника престола Петра Алексеевича (будущий Петр II) на своей дочери Марии. Услышав сие, друзья, не церемонясь в выражениях, костерили светлейшего, узурпировавшего власть в стране. Узнав о таком злословии, Меншиков незамедлительно расправился и с Асечкой, и с ее неосторожными товарищами. Волконской велено было ехать в ее подмосковную деревню, Ганнибала отправили в сибирскую глухомань, остальных понизили в должности.

Есть и другая версия событий, выдвинутая известным историком Н. И. Костомаровым. Согласно ей, Асечка подверглась опале по настоянию давно имевшей на нее зуб Анны Иоанновны: якобы во время обыска в доме Волконских “нашли у ней письмо родителя, в котором тот жаловался, что ‘отменилась к нему любовь друга Анны Ивановны’, отзывался с горечью и досадой о Бироне, а сама княгиня в перехваченном письме... называла Бирона ‘канальею’ и просила говорить о нем дурно. Бирон был чрезвычайно мстителен и, узнав, как о нем отзываются, настраивал Анну Ивановну против Бестужева и его родни”.16 На наш взгляд, обе версии имеют право на существование: они не исключают, а дополняют друг друга.

Казалось, после низвержения и ссылки “прегордого Голиафа” Меншикова участь друзей должна была бы измениться к лучшему. Ан нет! Клеймо опалы продолжало тяготеть над ними и при новых правителях, ибо есть в России старое правило: “власть зря не наказывает”. Масла в огонь подлил извет на Волконскую, писанный ее дворней: она-де не сидит, как велено, смирно в своей деревне, а тайно отлучается в Москву, пишет какие-то цидулки, а то и встречается с приятелями. И хотя важных улик против нее не было, Верховный тайный совет, следуя навету, 28 мая 1728 года усмотрел в действиях обвиняемой заговор и постановил: “Княгиню Волконскую за... продерзости и вины... сослать по указу в дальний девичий монастырь, а именно Введенский, что на Тихвине, и содержать ее тамо неисходну под смотрением игуменьи... А ежели она, Волконская, станет чинить еще какие продерзости, о том ей, игуменье, давать знать тихвинскому архимандриту, которому велено... писать о том в сенат немедленно”.17 После заточения жены в монастырь “душевное состояние князя Никиты дошло до таких пределов невыразимой, безмерной муки, что он по временам терял сознание под ее безысходным гнетом”.18

Вступившая в 1730 году на престол Анна Иоанновна намеревалась поквитаться с Волконской и примерно наказать прежнюю соперницу и обидчицу. Но, заточенная в монашескую келью, Аграфена Петровна оказалась недосягаемой для мстительной императрицы. Все, что могла сделать Анна, – это ужесточить в монастыре режим, посадить узницу на хлеб и воду. Но и этого монархине показалось мало. Тогда-то и пришла в голову Анны мысль отыграться на муже Аграфены. В наказание за жену она произвела его в шуты и вменила ему в обязанность пестовать и беречь, как зеницу ока, свою любимую собачку-левретку. С нескрываемым торжеством Анна распорядилась уведомить об этом честолюбивую княгиню. Последняя, переживая падение мужа и не выдержав унижений и тягот монашеской аскезы, в 1732 году умерла.

Как сложилась дальнейшая жизнь Никиты Федоровича? Известно лишь, что Анна впоследствии сменила гнев на милость, освободила его от обязанностей шута и в 1740 году пожаловала чин майора. Вскоре он умер и был похоронен в Боровском-Рождественском-Пафнутиевом монастыре, где покоились и его предки.

Сразу же после его кончины сын Волконских Михаил по милости императрицы был доставлен в Петербург и определен в привилегированный Кадетский корпус. Уж не запоздалое ли это раскаянье порфироносной самодурки?

Михаилу Никитичу Волконскому суждено было войти в русскую историю. Он получил высокий чин генерал-аншефа, был кавалером всех российских и польских орденов, главнокомандующим Москвы, сенатором, полномочным министром. Словом, ему довелось оправдать надежды своей амбициозной матери.

Лос Анжелес








ПРИМЕЧАНИЯ


1. Пикуль В. С. Собр. соч. в 20-ти тт. Т. 6. М., 1992, с. 462.

2. Cтарикова Л. М. Театральная жизнь в России в эпоху Анны Иоанновны. М., 1995, с. 620.

3. Васильева Л. Жены русской короны. Кн. 2. М., 2001, с. 115.

4. Щербальский П. Князь Меншиков и граф Мориц Саксонский в Курляндии (1726–1727). Русский вестник. Т. 25, 1860, с. 17, 43.

5. Письма русских государей и других особ царского семейства. Т. 4. М., 1896, с. 141.

6. Нащокин В. А. Записки. М., 1842, с. 206.

7. Анисимов Е. В. Анна Иоанновна. М., 2002, с. 72, 111.

8. Анисимов Е. В. Россия без Петра. 1725–1740. СПб, 1994, с. 240.

9. Замечания на “Записки о России генерала Манштейна”. Перевороты и войны. М., 1997, с. 443.

10. О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и Путешествие А. Радищева. М., 1984, с. 48.

11. Волконский М. Н. Князь Никита Федорович. Анна Иоанновна. Романовы. Династия в романах. М., 1994, с. 20, 22.

12. Там же, с. 90.

13. Там же, с. 105.

14. Анисимов Е. В. Абрам Ганнибал и его друзья, или История русской натурализации // www.idelo.ru/337/17.html, с. 2-3.

15. Шубинский С. Н. Княгиня А. П. Волконская и ее друзья (Эпизод из придворной жизни XVIII века). См.: Исторические очерки и рассказы. М., 1995, с. 38.

16. Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М., 2004, с. 581.

17. Шубинский С. Н. Указ. соч., с. 55-56.

18. Волконский М. Н. Князь Никита Федорович..., с. 198.

© 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru

Ворчалки об истории,
или Ab hoc et ab hac
Вып. 218
от 08.06.2003 г.

Истории из мемуаров князя М.М. Щербатова_4.
Бирон в России сразу же был пожалован обер-камергером двора, Андреевской лентой и поместьями, но сам в особом стяжательстве замечен не был. Он прекрасно понимал свое положение, так как был чужаком и в России, и в Курляндии, где слишком хорошо знали о его незнатном происхождении и ненавидели его, как выскочку. Бирон прекрасно понимал, что гарантией его положения является Россия, и поэтому никаких особых сокровищ в Курляндию не перекачивал.
Однажды во время своей поездки в Курляндию, Бирон столкнулся с такими плохими мостами на своем пути, что его карета не могла проехать. Тогда взбешенный Бирон позвал сопровождавших его в поездке сенаторов и, не выходя из кареты, заявил им, что он велит положить их вместо бревен для исправления мостов. Высокородные сенаторы были вынуждены молча сносить гнев всесильного фаворита.

Семейство Долгоруковых после воцарения Анны Иоанновны подверглось сильным гонениям. Большинство мужчин было вначале выслано в Сибирь, потом многих вернули и заточили в Шлиссельбург, где их и переказнили. Казнен был даже князь Сергей Григорьевич Долгоруков, который в бесчинствах своих родственников участия не принимал и никаких выгод для себя не искал. Его вина состояла вот в чем. Сразу же после смерти Петра II князь Алексей Григорьевич Долгоруков с сыном и несколькими другими родственниками решили составить ложное духовное завещание от имени умершего императора. В нем говорилось, от имени Петра II, что он имел сношения с княжной Екатериной Алексеевной Долгорукой и оставляет ее беременной. В силу этого он высказывает свое желание возвести ее на престол.
Это была попытка с негодными средствами, которая только порочила имя княжны, но никакой реальной пользы не могла принести. Никто бы не допустил княжну Долгорукову к престолу. Князь Сергей Григорьевич, обладавший красивым почерком, должен был только переписать эту фальшивую духовную. Но он и этого не сделал, а, не довершив своей работы, Сергей Григорьевич уничтожил этот документ. Во время следствия по делу Долгоруковых этот факт всплыл, и князя Сергея Григорьевича казнили, хотя ни в составлении документа, ни в заговоре Долгоруких он не участвовал. Так велика была ненависть Анны Иоанновны к семейству Долгоруковых.

Гонения обрушились и на род Голицыных, но в меньшей степени. Князь Дмитрий Михайлович был отправлен в ссылку. Однако один из его сыновей, князь Сергей Дмитриевич, был сослан губернатором в Казань (та еще ссылка, даже не ссылка, а отстранение от двора). Другой его сын, князь Алексей Дмитриевич, пострадал больше. Имея чин действительного статского советника, он был сослан в Кизляр в одном из низших офицерских званий. Князь Петр Михайлович Голицын, который даже оказывал Бирону различные услуги, был изгнан из камергеров и послан управителем в Нарым.

Жестокости правления Анны Иоанновны занимают очень мало места в записках нашего князя, зато там дается несколько неожиданная для нас оценка ее царствования:

"Хотя трепетал весь двор, хотя не было ни единого вельможи, который бы от злобы Бирона не ждал себе несчастия, но народ был порядочно управляем. Не был отягощен налогами, законы издавались ясны, а исполнялись в точности, страшились вельможи подать какую-либо причину к несчастию своему, а не быв ими защищаемы, страшились и судьи что неправое сделать, мздоимству коснуться. Был управлен кабинет, где без подчинения и без робости един другому каждый мысли свои изъяснял, и осмеливался самой Государыне при докладах противуречить, ибо она не имела почти никогда пристрастия то или другое сделать, но искала правды. И так, по крайней мере, месть в таковых случаях отогнана была; да можно сказать и не имела она льстецов из вельможей, ибо просто наследуя законам дела надлежащим порядком шли".
Прямо Золотой Век какой-то в России был! А наши знаменитые историки все хаяли Анну Иоанновну и ее царствование. Правда, и князь Щербатов тоже делает свои замечания:
"Чины и милости все по совету или лучше сказать по изволению Бирона, герцога Курляндского, истекали... Жестокость правления отняла всю смелость подданных изъяснять свои мысли, и вельможи учинились на советниками, но дакальщиками Государевыми - и его любимцев. Во всех таких делах, в которых имели причину опасаться противуречием своим неудовольствие приключить, любовь к отечеству убавилась, и самство и желание награждений возросло..."
Ну, вот! Теперь думай тут, как все там было?!
Анна Иоанновна из своих придворных приблизила к себе княгиню Аграфену Александровну Щербатову (может именно в этом и кроется такая мягкость оценок нашего князя?), а также Анну Федоровну Юшкову и Маргариту Федоровну Манахину, которых императрица знала еще во времена своей молодости простыми девушками при дворе.

У Бирона тоже было несколько преданных ему людей. Первым среди них следует назвать графа Остермана, которого Бирон считал своим другом и искренне уважал. Остерман был, пожалуй, единственным человеком в России, который осмеливался давать Бирону советы, а тот их принимал.
Князь Александр Борисович Куракин доставал Бирону хороших лошадей, постоянно льстил ему, и мог развеселить Бирона и Императрицу дерзкой шуткой, которая другому могла бы стоить и головы. Так под шутками он тоже оказывал воздействие на ход дел в государстве.
Петр Федорович Балк также шутками и лестью веселил герцога и императрицу, но ни к каким делам он допущен не был. Вот, пожалуй, и все.

Деспотизм Анны Иоанновны видели и в том, что шутами при ее дворе, наряду с Балакиревым, были представители знатных семейств: князь Никита Федорович Волконский и князь Михаил Голицын.

Только при Анне Иоанновне был, наконец, должным образом учрежден двор и умножены и упорядочены придворные чины. Одежды на вельможах и дамах заблистали золотом, серебром и драгоценными камнями. Была выписана Итальянская опера, и при дворе начались многочисленные балы, маскарады и торжества.
Скоро великолепие и роскошь двора достигло таких размеров, что Императрица своим указом запретила ношение золота и серебра на одеждах, а разрешила только донашивать старые одежды, которые и были опечатаны. Это тоже не вызвало прилива любви к правительнице.

О том, как взошла на престол Елизавета Петровна, князь Щербатов в своих записках почему-то умалчивает. Он отмечает только ее красоту набожность, лень и почти полное отсутствие образования. Так по словам ее конференц-секретаря Дмитрия Васильевича Волкова, новая Императрица не знала, что Великобритания есть остров.

При восшествии Елизаветы Петровны на престол дежурным генерал-адъютантом был граф Петр Семенович Салтыков, верный служака Анны Иоанновны и ее преемников. Когда арестованного дежурного генерал-адъютанта привели к новой Императрице, он пал перед ней на колени, а его родственник Василий Федорович Салтыков сказал ему:

"Вот теперь ты стоишь на коленях перед нею, а вчера и глядеть бы не хотел и готов бы всякое ей зло сделать".
Императрица остановила В.Ф. и ободрила провинившегося П.С.
Но не ко всем Елизавета Петровна была так милостива. Перед переворотом она поклялась перед образом Спаса Нерукотворного, что если взойдет на прародительский престол, то все ее царствование никто не будет казнен. Однако сразу же после переворота несколько человек были арестованы и приговорены к смертной казни за излишнее усердие в деле непризнания Елизаветы наследницей престола. Среди них были такие люди, как граф Остерман и фельдмаршал граф Миних. Казнь всем им была заменена ссылкой.

Вскоре при дворе Елизаветы Петровны образовались две партии. Во главе одной стоял князь Никита Юрьевич Трубецкой, бывший в опале при Анне Иоанновне. Он был пожалован в генерал-прокуроры, всячески льстил новой императрице и представил ей указ о возобновлении всех законов Петра I. Вскоре почти все законы предыдущих правлений были отменены, кроме закона о первородстве в наследовании, а ведь среди них было и немало полезных для государства. Формальным главой другой партии был фаворит Императрицы Алексей Григорьевич Разумовский, но реальную политику этой партии определяли граф Алексей Петрович Бестужев, вызванный из ссылки, и Степан Федорович Апраксин. Эти двое регулярно и крепко выпивали с будущим графом и образовали оппозицию партии Трубецкого.

Само царствование Елизаветы Петровны князь Щербатов описывал мало. Он только очень сильно негодовал на резко возросшую роскошь и расточительность двора и вельмож того времени, а также на вороватость окружающих Императрицу лиц и всеобщий упадок нравов.

За свое недолгое царствование император Петр III успел раздать довольно большое количество наград и орденских лент. Однако не все были осведомлены о пристрастии нового императора ко всему прусскому. Так пострадал и граф Захар Григорьевич Чернышев. Он проводил в это время сравнительные испытания русских и прусских пушек. Благо за время Семилетней войны русские захватили много прусских орудий различных типов. Чернышев убедительно доказал значительное превосходство русской артиллерии по всем параметрам... Император хмуро выслушал доклад об этой пробе, но о награде Чернышеву речь даже не зашла.

У императора Петра III официальной фавориткой была графиня Елизавета Романовна Воронцова. Придя к власти, новый император захотел потоптать и других курочек, благо в претендентках недостатка не было, но он часто опасался вызвать гнев своей фаворитки. Однажды Лев Александрович Нарышкин, бывший любимцем нового императора, доставил ему во дворец на ночь княгиню Елену Степановну Куракину. Чтобы скрыть свое предстоящее ночное похождение, император в присутствии своего секретаря Дмитрия Васильевича Волкова сказал Елизавете Романовне, что он со своим секретарем всю ночь будет занят очень важными государственными делами. После чего император запер своего секретаря в кабинете вместе с догом и велел ему к утру сочинить какой-нибудь закон. Волков остался в кабинете, недоумевая о причине столь странного приказа, а император отправился к княгине Куракиной.
О чем писать Волков не имел ни малейшего представления. Предание гласит, что он вспомнил частые рассуждения графа Романа Илларионовича Воронцова о необходимости введения вольности для дворянства, сел за стол и довольно быстро набросал текст манифеста. Наиболее удачные места этого документа он вслух зачитывал своему товарищу по заточению. К утру текст манифеста был готов. Император распрощался с княгиней, ознакомился с манифестом и одобрил его. Так, якобы, появился на свет этот знаменитый документ.
Когда рано утром Нарышкин отвозил княгиню Куракину из дворца домой, он плотно занавесил все окна кареты. Не то чтобы это делалось для сохранения чести княгини, а из опасения, что об этом прознает графиня Елизавета Романовна. Однако княгиня, напротив, порывалась все время как можно шире раздвинуть занавески для того, чтобы весь город знал о том, что она с Государем ночь переспала!
(Продолжение следует)



--------------------------------------------------------------------------------
Виталий Киселев (Старый Ворчун)
abhoc@citycat.ru

Я экскурсовод. Интересует меня история и архитектура.