Году эдак в 1995-м мы с поэтессой ИКАР выступали c импровизацией в джаз-клубе в Марэ (это исторический центр Парижа). Наша акция замышлялась как осмысление моментов ТИШИНЫ. Здесь вспоминаются, конечно же и Малларме с его благоговейным страхом перед чистым листом, и Марсель Дюшан, составлявший тексты из выпавших, стёршихся из манускриптов букв, и Раушенбах с его белыми холстами, и композиции Джона Кейджа, в которых воспроизводится только собственный шум аудиоаппаратуры, и многое, многое другое.
Но одно дело – замысел, а другое – реализация. Выступление проходило под эгидой Алексея Львовича Хвостенко (нас ещё долго дразнил потом покойный Алик Гинзбург: «Под Хвостом ходите, под Хвостом!»), и потому оказалось как бы по большей части адресовано тёплой, шумной и пёстрой компании друзей и почитателей Львовича, так что вместо тишины вышел шум, и весьма, весьма сильный… Мы, естественно, утешали себя, говоря, что это – разновидность белого шума, порождающего как новые смыслы, так и недоразумения, но… недоразуменчество всё ж-таки довольно слабо оправдывает незадаывшийся результат…
Так вот, перед началом упомянутого выступления мне пришлось лишний раз на собственном опыте убедиться в том, насколько по-разному может оцениваться разными людьми понятие тишины-молчаливости. Одни воспринимают его в возвышенном ключе, как нечто благодатное, а другие в том же самом объёме молчания склонны усматривать оценочный смысл, то ли порицание, то ли осуждение – смотря по тому, как повернётся окуляр психического калейдоскопа… За секунду до начала в джаз-клуб ворвался художник Саша Путов, бородатый, похожий на лешего детина, укомплектованный переносной ударной установкой. Поскольку вместе мы не репетировали, да и вообще, явился он наобум – свалился как снег на голову – Саша, видимо, переживал возможность отклонения его кандидатуры как музыканта, поэтому он сразу же выскочил на сцену и с видом завсегдатая – как бы мимоходом – спросил меня: «Так, ну, что мы играть будем?». Я ничтоже сумняшеся говорю ему (делюсь замыслом): «Саша, а ты сможешь исполнить музыку тишины?». Саша Путов опешил, решил, что столкнулся с отказом, причём в издевательской форме (хотя я ничего такого и в мыслях не имел), глаза его тут же наполнились слезами. Я испугался, принялся разъяснять ему программу, утешать… «А-а, вот ты в каком смысле…» - всхлипывая, всё повторял Саша, разворачивая трясущимися руками барабаны и упорно глядя в пол. Вот такая вышла коллизия чистосердечного восприятия.
Потом Саша, конечно, отыграл великолепно и я даже посвятил ему стихотворение. Вот оно. Нет, сначала – Поэтика Тишины, а уж потом – Саша Путов.
Отброшен первый лист письма.
Беру второй.
Отброшен третий лист,
Четвёртый, пятый... Сотый...
Как вылетает из ума
Пчелиный рой,
И вся словесность вдруг становится сырой --
Тебе я силюсь рассказать, но кто ты? Кто ты?
В холодном мареве колеблются слова.
Какие пчёлы, если улей недостроен?
Мой адресат! Я чистый лист поцеловал,
И показалось мне -- ты сам себя назвал,
Только писать тебе аз грешный недостоин.
МУЗЫКА. САША ПУТОВ
зеленая музыка, сонная музыка, музыка, музыка
музыка... вдруг
твист шибанул с подоконника
под
незаконченный ак-
компанемент в стиле groove !
...даже шрапнель
отвернулась и завизжала,
показывая, что не в силах лететь
туда, где свист с потолка
свисает как жало,
свешивается борода ямщика
как попало,
и бесчинствует плеть
музыку «zouk» с биллиардом попутали
шар костяной шибанул в потолок
в комнату тихо вошел Саша Путов
потоптался и лег
ЗВУЧИТ ПЕСНЯ "СТАНЦИОННЫЙ РОМАНС"
CТАНЦИОННЫЙ РОМАНС
тише травы
ближе весны
в семь часов вечера после войны
окна пусты
и за дверью пустые следы
/.../
мосты
не разводят
и не слышно воды
некому и незачем
рассказывать сны
и кажется, что все, как всегда
да только это не мы
/.../
смотрится в зеркало белый медведь
на здание вокзала наплывает туман
соседи за стеною начинают смотреть
по первому каналу станционный роман
/.../
герой вернулся вечером
в четыре часа
никто и не подумал, что он был на войне
а он за этот вечер постарел на глазах
уснула героиня и сказала во сне
прощай
/.../
и вдруг на всех платформах загорелись огни
расплавилась зима
как восковая печать
и мы на этой станции остались одни
слова уже не действуют
и надо уметь молчать
/.../
