Поэзия использует совершенно особую логику, внутренне достоверную, но принципиально отличающуюся от логики прозаической речи. Предельно обобщая, можно определить состав поэтического мышления как то, что не может быть пересказано... передано каким-то иным, не стихотворческим способом. Это утверждение, конечно, нуждается в дополнениях и уточнениях, в сверке понятий.
Попробуем, к примеру, только начать пересказ стихотворения Иннокентия Анненского «То было на Валлен-Коски». Где-то, на Валлен-Коски (это водопад в Финляндии, на реке Вуоксе), чухонец в угоду скучающим детям, бросает с моста в реку тряпичную куклу – внимание! – бросает одну и ту же куклу неоднократно ?? – и эта забава навевает мрачные мысли...
Получается полный бред, неуловимая составляющая поэзии испаряется, не оставляя после себя ни смысла, ни достоверности в пересказе. Ведь в оригинале-то тема звучит иначе:
То было на Валлен-Коски.
Шел дождик из дымных туч,
И желтые мокрые доски
Сбегали с печальных круч.
Мы с ночи холодной зевали,
И слезы просились из глаз;
В утеху нам куклу бросали
В то утро в четвертый раз. /.../
И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах...
Это случай чистой поэзии, или поэзии как таковой, не нуждающейся в дополнительных определениях.
А вот, к примеру, произведения московского автора Тимура Кибирова, напротив, можно легко пересказывать своими словами. Эротические фантазии подростков, подглядывания в туалетах, томления плоти солдата-сверхсрочника. При пересказывании мы, естественно, жертвуем ритмом, то есть, лишаемся некой самодовлеющей и самоорганизующей повествовательной подпорки, но никакой утраты неуловимого и невыразимого элемента здесь не ощущается. Возможно, потому, что его и вовсе не было?
Приходится признать, что помимо поэтического абсолюта существуют и стихи, то есть, другая словесная реальность, нуждающаяся в дополнительных определениях: сатирические стихи, «на злобу дня», московские стихи и так далее. Можно также сосредоточиться и на определениии доли поэзии в тех или иных стихах (вспомним Вл. С. Соловьёва, рассуждавшего о наличии поэзии в стихах Пушкина!).
Особняком от всех «словолитен» стоит психоделическая поэзия, черпающая своё вдохновение из сновидений наяву, из «окультуренных» галлюцинаций (и являющаяся в свою очередь сильным культурным галлюциногеном). Распространено заблуждение, что в этом жанре всё возможно, что уход от действительности всё спишет подчистую и т.д. и т.п. Но мне жаль тех реалистов, для которых в качестве «досконального» творческого акта выступает сам процесс смены «эстетической кожи». Они будут сильно разочарованы, когда, наконец, поймут, что и здесь, в ситуации внешне описываемой как «беззаконие», под эгидой деструкции и алогизма, действует всё та же СУРОВАЯ ПРАВДА ЭСТЕТИКИ, и образный строй должен быть не тяжеловесным и блёклым, но интересным и живым.
Ну, и если подступиться к вопросу с другой стороны, то трудно оспорить тот факт, что далеко не всё их того, ЧТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПЕРЕСКАЗАНО, обладает качествами чистой поэзии. Иные вещи невозможно пересказать просто по причине авторского недомыслия (случаи недостаточного владения языком я здесь не рассматриваю, потому что они моментально «диагностируются»). Другие авторы ставят перед собой специальное задание «сложноговорения» или «косноязычия» и годами отрабатывают этот прием. У некоторых (например, Константин Вагинов) можно определить даже СМЕСЬ недомыслия невнятицы-по-заданию...
Естественно, мы воздержимся от того, чтобы как-то оценивать творчество авторов журнала «Стетоскоп», возобновление которого затянулось на несколько лет и само по себе является темой отдельной дискуссии. Никаких ярлыков, никаких превентивных оценок, никакой критики («ничевочество» так и хочется продолжать: никакого искусства, никакого издания, никакой трансляции). Для справки отметим, что журнал «Стетоскоп» посвящён передовым формам российской словесности, с 1993-го года вышло 40 бумажных выпусков журнала; в настоящее время он существует как виртуальный процесс и как самостоятельное мультимедийное произведение.
