НАША ЦЕЛЬ.

     В необыкновенно — тяжелое и трудное время нам — Донским казакам националистам — приходится разворачивать свое родное, национальное Донские знамя; в трудное время нам приходится приступать к изданию своего Донского казачьего журнала и слать во все стороны стародавний Донской клич:
     Собирайтесь, Донцы, во единый Круг!
     Необыкновенно — тяжелое время мы переживаем теперь . . . Восемнадцать лет, как мы с боем покинули границы нашего Отечества — Всевеликого Войска Донского. В полном порядке, целым государством отошли мы сначала в пределы Кубанского Войска, потом в Грузию, на короткое время в Крым и наконец: в совершенно чуждые нам земли — „за тридевять земель".
     Колоссальной силой мы — Донцы выступили из пределов Дона! Шли: Войсковой Круг (Парламент) — в полном составе; Войсковой Атаман (Президент Донской Казачьей Республики), Совет Управляющих Отделами (Совет министров), Донская Армия, по скромным (и далеко не соответствовавшим действительности!) штабным данным, — насчитывавшая до 50 тысяч бойцов *) при 200 с лишним орудиях, с танками, бронепоездами, аэропланами и проч.; впереди, по направлению к морю двигались десятки тысяч подвод Донских беженцев, ранненых и больных; поголовно уходили Донские казаки — калмыки. Правительство везло многомиллионную Войсковую Казну; беженцы гнали косяки лошадей, овец, рогатого скота . . . Нам не зачем много говорить: все мы — Донцы знаем эту тяжелую, незабываемую картину отступления в 1920 году !
     Очутившись заграницей первое время Донцы жили вместе, твердо верили, что Войсковой Круг работает вместе с Правительством и что временные тяжелые лишения будут скоро ликвидированы и Донцы или снова ринутся в бой с врагом, или же, в ожидании лучших времен устроятся где — либо своей семьей вместе с своим Кругом, Атаманом и Правительством. Но дни шли за днями; проходили месяца, а о Круге ни слуху — ни духу, молчало и Правительство; банальными успокоительными фразами изредка отделывался Атаман.
     Никому из Донцов в то время в голову не приходила мысль, чтобы Круг мог быть ловко отстранен Атаманом и Правительством от управления Войском!
     Никто из Донцов не знал, что Круг — Державный Хозяин Всевеликого Войска Донского ловко и постепенно дискредитировался в глазах казаков бессовестными правителями, которые решили, что игра проиграна окончательно, а поэтому нужно избавиться от Донской массы, могущей потребовать у них в свое время отчета. Правителям нужна была многомиллионная Донская Казна, за счет которой они хотели устроить свое личное благополучие.
     Как мы видим теперь: этот подлый и гнусный замысел им удался как нельзя лучше! — Войсковая Казна в течении всего нескольких лет была растранжирена (верней: разобрана по карма-
 
     *) На самом деле Донская Армия насчитывала до 100 тисяч бойцов. Половина была брошена Атаманом (как и 3/4 всех беженцев) на Черноморском побережьи.
 
нам правителями, при чем не малую долю получили и русские „правители" — на . . . „дело освобождения великой, единой и неделимой России").
     Что — же было в этой Казне ?
     По имеющимся у нас данным, в Войсковой Казне были следующие ценности:
     1) 3 тысячи пудов серебра (проданные по заявлению Атамана за 18 миллионов болгарских лев),
     2) Мамантовская добыча, состоявшая из золота и драгоценных вещей, оценивавшаяся „Донскими Ведомостями" в 1919 г. в 70 миллионов золотых рублей,
     3) Процентные бумаги на 900 миллионов рублей, которые котировались на международной бирже по 20—25 франков за сотню, 4) Кроме этого был большой золотой запас и много разной иностранной валюты, точные цифры которых неизвестны. В довершение всего Правительство ликвидировало запасы товаров на очень крупную сумму, заготовленные в Константинополе для обмундирования и снаряжения Донской Армии, а также несколько параходов с сырьем, параход „Феофани" и моторные катера.
     Кроме всего этого нужно заметить, что Донские бумажные денежные знаки продавались в Константинополе по несколько лир (турецких) за миллион рублей, Одновременно русские деньги всяких „правителей" продавались по 50 — 80 пиастров за миллион (исключая „царских" денег). Если мы оценим только процентные бумаги, Мамантовскою добычу и серебрянный запас по „половинной" стоимости во французских франках, то получится следующая сумма
     1) 900 мил. рублей процентн. бумаг по 10 фр. за сотню = 90 миллионов франков;
     2) 70 мил. зол. рублей Мамантовской добычи по 8 фр за рубль = 560 миллионов франков;
     3) Серебрян. запас по нынешней котировке болгарского лева = 3 миллиона франков.
     И того: 653 миллиона франков или свыше 13-и миллиардов болгарских лев.
     И эта колоссальная сумма является всего малой частью настоящей стоимости былого содержимого Войсковой Казны Всевеликого Войска Донского!
     Отстранив Круг от управления Войском, а следовательно — от распоряжения Войсковой Казной, Атаман и Правительство быстро, в течении всего нескольких лет, „ликвидировали" Войсковые средства и добрались даже до Войскового пернача!
     Нужно заметить, что в разпоряжении Правительства был еще и Войсковой Музей, который представлял (и возможно, что остатки его еще представляют) огромную историческою ценность Еще в Кон — поле ген. Врангель предложил Атаману продать Войсковой Музей, чтобы заплатить долги „Врангелевской" и „Деникинской" армий. Атаман нашел мужество ответить: "Донская Армия долгов не имеет, а Войсковой Музей — собственность Войска и я не имею права его трогать".
     По циркулировавшим тогда слухам, англичане предлагали Атаману за хранившуюся в Музее саблю Платова (преподнесенную в 1815 году Платову Лондонским Сити) несколько миллионов франков. Атаман отказался ее продать по вышесказанной причине.
     Но это было в Константинополе ! А в Париже тот же Атаман решил, что Войсковой пернач — его личная собственность и, по слухам, через частное лицо заложил его в одном иностранном банке за кругленькую сумму.
     Повидимому пернач хорошо „охраняется", ибо при „провозглашении" графа Граббе „Войсковым Атаманом" он не фигурировал в этой постыдной сцене под предлогом „невозможности прибыть во время из Чехии".
     Скипетр Донской Казачьей Державы . .. заложен в банке! Стыд и позор!
     Могло—ли это случиться если—бы Войсковые средства и Войсковое управление были под контролем Войскового Круга ? Конечно: н е т!
     Войсковые средства если бы и были растрачены, то с пользой для всей Донской эмиграции; мы сохранили бы свою силу и вес в международном политическом водовороте и наш Круг мог бы легко получить крупный заем от какого — нибудь иностранного государства, что позволило — бы устроить всех Донцов компактной массой в каком — нибудь уголку земного шара и ждать благоприятного стечения обстоятельств к продолжению вооруженной борьбы с оккупантами Земли Всевеликого Войска Донского и всех Казачьих Войск.
     Ведь ни для кого теперь не секрет, что консорциум американских банков предлагал крупный заем Дону под ответственность Войскового Круга. Правительство решило, что ему от этого журавля не достанется ни пера, а поэтому, предпочитая держать в руках синицу — Войсковую Казну, постаралось чтобы о Круге забыли не только иностранцы, но даже сами казаки.
     Недавно стало известно, что в 1919 г. Югославия предложила через Войсковой Круг Дону, как самостоятельному государству, военную помощь: 2—3 пехотных дивизии. Руссофильствовавшее Донское Правительство уже подчинилось Деникину и Югославия отказалась дать помощь русскому генералу и его окружению.
     Дон проиграл благодаря руссофильской политике своих нечестных правителей, ловко ускользнувших из под контроля Войскового Круга!... Ныне Донская эмиграция очутилась нищей, бездомной и разрозненной перед разбитым корытом. Все попытки тех или иных „вождей", тех или иных политических группировок — вывести все Казачество из тупика — нужно сказать правду : успеха не имели. По нашему мнению причина неуспеха некоторых казачьих национальных группировок вывести Казачество из тупика заключается в том, что эти группировки действовали вопреки всем казачьим обычаям, вопреки Войсковым Законам. Казачья масса, с древних времен отличавшаяся своенравностью и особой от всех народов дисциплинированностью, — не шла в разрез с своими обычаями, с своими Войсковыми Законами. Привыкшая всегда исполнять беспрекословно веления своего Войскового Круга, казачья масса осталась верна этой дисциплинированной традиции. Никакие генералы, никакие ученые, никакие выдающиеся личности не в состоянии заставить Казачий Народ изменить своему обычаю, своему Присуду !
     Учитывая это, мы решили, что настала пора об'единиться всем казакам вокруг своих Державных Хозяев — Войсковых Кругов.
     Пора серьезно взяться за дело возрождения Казачества ! Не на диктатуре и не на самоуправстве отдельных бесконтрольных и безответственных лиц должно быть построено возрождение Казачества, но на обыклых Казачеству традициях, на казачьих Войсковых Законах, принятых и утвержденных Казачьим Народом.
     Мы — Донцы, представители сильнейшего и старейшего Войска, решили приступить к возстановлению своей хаты, имя которой:
     Всевеликое Войско Донское.
     Для восстановления нашей родной хаты нам нужны общепризнанные мастера:
     Донской Войсковой Круг.
     Призвав его к работе и поручив ему возстановление разрушенного правителями нашего Войскового куреня, мы — Донцы должны все и вся отдать в распоряжение нашего Войскового Круга.
     Когда — то в Смутное Время на Руси Минин крикнул нижегородцам: „заложим жен своих, но спасем Родину!" И родина была спасена.
     Мы — Донцы должны показать яркий пример всем казакам.
     Дорогу Державному Хозяину Всевеликого Войска Донского— Войсковому Кругу!
Только он один может вывесть Донскую эмиграцию из тупика; только он и только он один может получить законным путем необходимые средства на возрождение былой силы Всевеликого Войска Донского — самостоятельного государства, основанного на началах народоправства!
     Призывая всех братьев — казаков последовать нашему примеру, мы шлем горячий призыв к своим родным братьям — Донцам:
     Заря свободы Дона занялась!  
     Собирайтесь, Донцы, во единый Круг!...
     январь 1937 г.

«Я смерти не боюсь»

Маме

Написано в Харбине 12-го июля 1904 г.
ввиду возможности не вернуться совсем.
Распечатать только в случае моей смерти.

Передавай всем-всем, кто хоть некоторой симпатией дарил меня при жизни, мой последний и вечный привет. Целуй всех сердечно близких моих людей.
Поселись с Лелей и сделай все, чтобы его добрые задатки нашли достойное применение. Он добр, куда добрее меня, честен. Он побережет тебя, он сумеет найти охоту и способность сгладить для Вашей совместной жизни свои шероховатости.
Обо мне не плачь и не грусти, такие как я не годны для жизни, я слишком носился с собой, чтобы довольствоваться малым, а захватить большое, великое не так-то просто. Вообрази мой ужас, мою злобу-грусть, если бы я к 40—50 годам жизни сказал бы себе, что все мое прошлое пусто, нелепо, бесцельно!
Я смерти не боюсь, больше она мне любопытна, как нечто новое, неизведанное, и умереть за своим кровным делом — разве это не счастье, не радость?!
Мне жаль тебя и только тебя, моя родная, родная бесценная Мама, кто о тебе позаботится, кто тебя успокоит.
Порою я был груб, порой, быть может, прямо-таки жесток, но видит небо, что всегда, всегда ты была для меня все настоящее, все прошлое, все будущее.
Мое увлеченье Ольгой было мне урок и указало на полную невозможность и нежелательность моего брака когда-либо и с кем бы то ни было; почему — теперь объяснять долго, но это лишний раз подтвердило, что вся моя работа, все мои способности, энергия и силы должны пойти на общее дело, на мою службу и на мой маленький мирок — мою семью, мою Маму.
Иногда желание захватить побольше от жизни делало меня сухим и черствым, но верь, что только наружно и <с> показной стороны. Судьба распорядилась по-своему. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Верь, как верю я в настоящую минуту, и верю искренне, глубоко, что все, что ни делается, делается к лучшему и нашему благу.
Эти строки пишу у Голицина на квартире, в день отъезда в Мукден. Пишу на всякий случай, ибо мало ли что может быть, надо все предусмотреть, все предвидеть. Крепко-крепко обними, родная, за меня Лелю, его любил я, как умел, но любил сильно, хоть, может быть, со стороны это было и трудно видеть. <...>
Проси Ваню похлопотать о пенсии тебе. Ты можешь, как мне сказали, получить ввиду моей смерти из Инвалидного капитала Александровского комитета раненых, от земства и т.д. Пусть моей последней волей будет желание, чтобы ты, несмотря на грустные очи, не упускала из виду свои собственные интересы. Бери и требуй все — я и ты, мы заслужили это и у правительства, и у общества. Ване отдай дедины часы (золотые).
Прощай еще раз, прости, целую крепко, долго.

Письмо штабс-капитана С.Л. Маркова
для передачи родным в случае смерти

Всенощная в 1-м Восточно-Сибирском
стрелковом Его Величества полку

Здесь на чужбине, больше чем дома <вдруг> захотелось хоть чем-нибудь отметить наступление праздника.
Слабо религиозный, как большинство в мои годы (мне 26 лет), я с детства привык посещать и люблю некоторые наши церковные службы.
Потянуло и теперь услышать давно забытые слова и напевы, так странно звучащие здесь под раскаты редких глухих выстрелов. Это на нашем правом фланге и у Путиловской сопки нет-нет да рявкнет, перебивая друг друга, то осадное, то скорострелка.
Около 3 1/2 часов дня мы вдвоем с Генералом Б. отправились верхом в ближайший к Штабу 1-й стрелковый Его Величества полк на всенощный. Яркий солнечный день, бодрящий, чистый, чуть-чуть морозный воздух и прекрасные зимние дороги делают прогулки по Маньчжурии в это время года удивительно привлекательными.
Ехать пришлось недолго. Через 1/2 часа мы были уже на месте в ожидании начала службы зашли в фанзу командира полка Полковника Л.
Скоро нас позвали.
В церковь был обращен построенный к Георгиевскому дню барак-столовая. Длинное полутемное помещение, наполненное серыми фигурами, расступающимися перед нами, казалось какой-то пещерой первых веков христианства.
Служба уже началась... Где-то вдали слабо слышался голос священника...
Я за генералом и командиром полка прошел вперед. Перед нами вдруг засиял сотнями свечей, наших русских восковых свечей скромный иконостас.
Все, от самого барака-церкви до алтаря, молящихся, иконостаса было и своеобразно, и оригинально.
Гаоляновые стены без окон, такая же крыша напоминали каждому, где он и что, быть может, завтра ожидает его.
Перегородка для иконостаса, царские врата и боковые двери были искусно скомбинированы из двух выбеленных печей, полотнищ палаток, сосновых веток и кустиков омелы.
На всем этом яркими пятнами зажженных свечей выделялось всего четыре образа: Спасителя, Божьей матери, Святителя Николая и икона праздника.
Одна фигура за другой, усиленно крестясь и отламывая земные поклоны, несла свою свечу с горячей молитвой к Тому, Кто учил нас общей любви и «мирови миров».
Молодые загрубевшие лица, уже побывавшие в боях, бородачи, недавно прибывшие в полк, унтера с Георгиями и медалями за Китай, весь этот люд, собранный со всей матушки-России, тянулся с тоненькой свечкой, сливаясь в одной горячей молитве, молитве без слов, но понятной для всех.
Простые трогательные молитвы хора любителей-солдат, убежденный, без всякой аффектации голос священника, струйки дыма и запах ладана, мерцание свечи перенесли меня далеко-далеко...
Дума за думой, картинка за картинкой промелькнули пережитые годы, а воображение уже рисовало новые образы, новые сцены.
«Уединенный, слабо освещенный лампадой угол церкви, на коленях сгорбленная, одинокая, до боли знакомая фигура. Черное траурное платье, мокрое от слез лицо, заглушенные рыданья — вот молитва, вот слезы войны.
Родная, не плачь, брат нашел славную долю, верь в то, что я вернусь, верь в Того, Кто сохранит тебе последнего сына...»
Что-то подступило к горлу, слеза покатилась на заношенное, истрепанное пальто.
Я очнулся...
А служба все шла и шла.
С боков, сверху из щелей гаоляна весело и дерзко врывались лучи заходящего солнца.
Сквозь крышу виднелось далекое голубое маньчжурское небо.
Где-то за сопками раздался запоздалый выстрел...
Назад ехали уже в темноте. Лошади шли крупной рысью, небо вызвездилось и глядело на нас большими, яркими огнями.
Туман окутывал низины, скрывая полуразрушенные китайские деревушки. Тишина кругом зачаровывала, мы двигались молча, только звон подков о мерзлую землю нарушал общую гармонию.
Cepгей М.
Деревня Сыгуантунь. 27 декабря 1904 г.

Странички из дневника С.Л. Маркова

Дорога на Дон

Ночная встреча с генералом С.Л. Марковым

Вероятно, в жизни многих людей неожиданная встреча или какой-то, как будто, маловажный случай оказывали влияние на жизнь человека, направляя ее по новому направлению и даже спасая его от смерти.
О такой встрече я и хочу рассказать.
После захвата власти большевиками в Петрограде в октябре 1917 г. Чрезвычайная следственная комиссия по «Делу генерала Корнилова» стала выпускать из Быхова младших офицеров и других лиц, не имевших большого значения в выступлении генерала Корнилова. Оставались в заточении генералы Корнилов, Деникин, Марков, Лукомский и Романовский, несмотря на падение Временного правительства и все более и более усиливающиеся угрозы большевиков захватить Ставку Верховного главнокомандующего и «ликвидировать» быховских узников.
Нужно сказать, что жизнь быховцев была сохранена верностью Текинского полка, не пожелавшего оставить на произвол судьбы своего «Бояра» —генерала Корнилова, и отчасти присутствием в Быхове штаба одного из полков Польской дивизии, с которым комендант Быхова установил связь.
Для упрочения этой связи генерал Довбор-Мусницкий, командир польского корпуса, штаб которого находился в Минске, по просьбе генерала Корнилова согласился назначить меня временно исполняющим должность начальника штаба польской дивизии в Быхове.
До принятия этой должности я, по просьбе генералов Маркова и Романовского, поехал сопровождать их супруг в город Сумы, где жила и моя жена, так как хаос на железных дорогах все усиливался.
В Сумах я провел один день и собрался в обратный путь. На вокзале носильщик взял мои вещи и пошел за билетом, а я уселся у стола. Было тихо, и я задремал. Но тишину нарушили чьи-то твердые шаги и стук отодвигаемого стула у моего стола. Сон слетел, и я увидел севшего наискось по другую сторону стола офицера, судя по погонам — поручика саперных войск. Увидев, что я поднял голову, поручик приподнялся и отдал мне честь. Я ответил. Лицо офицера показалось мне необыкновенно знакомым, но кто он, я не мог сообразить, решил подойти к нему и я узнал... генерал Романовский.
— Почему вы здесь и в форме поручика? — спросил я.
— Вчера мы покинули Быхов и сегодня вечером приехали в Сумы, заехали к Харнитоненко и едем дальше на Дон.
— Кто это — мы?
—  Я и генерал Марков. Он на платформе — пойдем, я вам его покажу. Генералы покинули Быхов, переодевшись, как кто хотел, а генерал Корнилов ушел походным порядком с Текинским полком. Быхов опустел.
На платформе мы прошли мимо какого-то солдата, стоявшего облокотившись на фонарный столб, который покосился на нас и продолжал, не меняя позы, лузгать семечки. Дойдя до конца платформы и не видя генерала Маркова, я с недоумением спросил:
— Где же генерал Марков?
Мы вернулись и подошли к солдату. Я поднял было руку, чтобы отдать честь, как тот зашипел на меня:
— Попробуйте только отдать честь и назвать меня Ваше Превосходительство!
Я невольно рассмеялся — такой у него был настоящий вид революционного солдата.
— Ну что, хорош? — усмехнулся генерал Марков, — нагляделся я на них; оказалось не так трудно быть сознательным революционным солдатом!
Мы говорили вполголоса.
— Итак, вы едете на Дон, и в Быхове никого нет. Могу ли я туда ехать?
— Конечно! Прите на Дон и не задерживайтесь, иначе будет трудно туда добраться — большевики быстро распространяются к югу.
Подошел поезд, идущий на Харьков. Марков вошел в третий класс, а Романовский — во второй. Генерал Марков помахал мне рукой с площадки вагона, и поезд ушел.
Я вернулся к жене и рассказал о встрече с генералами, и через день, в штатском костюме, с паспортом гражданина города Сумы, я ехал в Новочеркасск и благодарил Бога за эту ночную встречу. Если бы ее не было, я, вернувшись в Быхов, попал бы прямо в руки банде Крыленко, разгромившей Ставку.
Хочу сказать еще несколько слов о генерале Маркове. Впервые я увидел его на экзаменах в Военной академии — он экзаменовал нас по уставу, а в течение года был одним из наших руководителей по тактическим занятиям. Его побаивались за сарказм и некоторую раздражительность при неудачных ответах.
В Быхове относились к нему очень хорошо потому, что знали его как храбрейшего офицера и ярко выраженного противника большевиков. Он первый поднял вопрос о необходимости создания армии на добровольческих началах и возможно скорейшего начала борьбы с большевиками.
Я вспоминаю, как лестно было мне во время Кубанского похода дважды заслужить его похвалу.

С. Ряснанский

Бой под Медведовской

Подвиг генерала С.Л. Маркова. Захват красного бронепоезда в ходе боя за станцию Медведовская С рисунка С.Ф. Ефремова

31-го марта 1918 г. не стало генерала Корнилова.
Осиротелая горсточка бойцов первых добровольцев еще по инерции атаковала красный Екатеринодар. Один против ста, одна шрапнель против тысячи и один патрон пулемета или винтовки против десяти тысяч. Цепи таяли... Из старших начальников почти все были убиты или ранены. В ротах оставалось по несколько стрелков. За стеной кожевенных заводов залегли несколько десятков юнкеров и кадетов Офицерского полка. Пулеметы матросов со стороны казарм били неумолчно, туча листьев неслась, сбиваемая пулями. Голову поднять мог не всякий.
На юнкерской батарее полковника Миончинского осталось четыре гранаты, и нечем было поддержать редкую цепочку партизан и корниловцев, окопавшуюся впереди батареи. В дыму разрывов бризантных гранат и шрапнелей неистовствующих красных бронепоездов лежали на земле последние добровольцы, дожидаясь приказа о решительном штурме или... смерти.
На левом фланге, в редких перелесках фруктовых садов, все чаще и ближе лязгали винтовки — там красные все глубже охватывали конницу генерала Эрдели, стремясь прижать армию добровольцев к Кубани.
Такова была обстановка, когда генерал Деникин решил взять на себя смелость отдать первый в Корниловском походе приказ об отходе. Он решил спасти последнюю горсть добровольцев, выведя ее из окружения. Задача казалась совершенно неразрешимой — красные заняли все населенные пункты вокруг, сосредоточив броневые поезда на всех возможных переходах добровольцев через железные дороги за ночь.
Армия стянулась к немецкой колонии Гначбау, где провели тяжелый и особенно безнадежный день. Все улицы были запружены обозом раненых, во дворах ломали лафеты, колеса лишних орудий, ящики, подводы: приказано было бросить все, что возможно. Уныние царило полное.
Красные наступали с трех сторон, шрапнель била стекла в домиках колонии, гранаты, вздымая бурые столбы на улицах и в огородах, разбивали повозки, калеча лошадей и добивая раненых. Темные, зловещие слухи поползли о сдаче, о бегстве, говорили, что кто-то уже бежал... В обозе была паника — кто-то застрелился...
На околице у мельниц, наскоро окопавшись, несколько сот не спавших четверо суток корниловцев, партизан, юнкеров и офицеров почти без выстрела одним своим присутствием прикрывали от зверской красной расправы несколько тысяч своих раненых братьев.
За околицей тайно хоронили генерала Корнилова и его близкого соратника полковника Неженцева, командира Ударного Корниловского полка.
Стоны, крики новых раненых целый день раздавались на улицах Гначбау. Мужественные сестры выбились из сил.
Спускалась быстро южная весенняя ночь, еще грохотали последние очереди красных орудий... Добровольцы чудом удержались на подступах к Гначбау весь день.
Куда-то в сгустившийся сумрак прямо по целине в степь пошла на рысях разношерстная конница генерала Эрдели. По степной дороге, сделав ложный крюк, двинулись тяжелым уставшим шагом еще более поредевшие роты, прогремела батарея полковника Миончинского, бесконечной лентой повозок, лошадей, быков, изможденных страданием лиц, серых окровавленных шинелей потянулся обоз и полевой лазарет армии Корнилова...
Куда идем, не знал никто. Сказали только: «Не разговаривать громко и не курить»... Тяжел был этот переход, мрачна южная ночь, охватившая спасительным покровом своим армию генерала Корнилова, но бесконечной казалась она — словно не было иной жизни, кроме грохота телег, колес во мраке, сумрачных фигур соседей, зловещей мысли: завтра — смерть... Огоньки хуторов направо и налево по сторонам, далекий собачий лай — слышат за много верст чужое движение станичные псы.
Но вот встали впереди... Остановились и мы. Стояли долго... Кое-кто прилег... Крик вдали — неразборчивый... ближе, ближе — это передача: «Батарею вперед... орудия... артиллерию...». Штабс-капитан Шперлинг поднялся с земли, сел на коня и недовольным, как всегда со сна, голосом протянул:
— Повод вправо, рысью марш.
—  Артиллерию пропусти, посторонись... — неслось по серым во мраке кучкам пехоты.
Внезапно выросла железнодорожная насыпь и на темном ночном небе контуры телеграфных столбов.
Белела железнодорожная будка. Она была освещена. У будки виднелась характерная фигура в белой папахе с нагайкой в руке — это была «душа армии» генерал Марков. Рядом с ним высилась фигура нашего батарейного командира полковника Миончинского.
—  Дмитрий Тимофеевич, поставьте ваши орудия: одно налево, другое направо, — послышался голос генерала Маркова. Потом он что-то крикнул обозу, отчего повозки затарахтели рысью по переезду. Как говорили потом, генерал Марков торопил обоз, потому что со станции Медведки вызвал по телефону (из будки) красный бронепоезд.
Наступила зловещая тишина... орудия остановились у насыпи шагах в шестидесяти. Номера, бывшие юнкера михайловцы и константиновцы, копошились, быстро окапывая сошник, снимая чехлы, вынимали из передка последние четыре гранаты. Штабс-капитан Шперлинг сам встал у панорамы. «Передки, убирайтесь к...», — взволнованно бросил откуда-то из темноты полковник Миончинский. Налево от орудия штабс-капитана Шперлинга устраивались с «Максимом» кадеты — батарейные пулеметчики. Позади их растаяла во мраке цепочка Офицерского полка.
«Идет...» — чуть слышен стук и лязг буферов и колес. «Идет...»
Огневая точка... чуть мелькнула... растет и растет — это топка паровоза. Дыханье замерло в груди, лишь тревожно бьется сердце... Растет во мраке чудовище — кованный железом красный бронепоезд... Подкатывает медленно. «Стой, поезд. Стой!» — металлический голос из мрака. Кричал генерал Марков. В это время штабс-капитан Шперлинг дернул за боевой шнур, паровоз был в перекрестии его панорамы... С треском ахнула граната по паровозу, и сразу крики и тревожные голоса прокатились по бронепоезду. А через секунду несколько пулеметов с платформ и орудия выплюнули струи пуль и картечи... Свист, треск, грохот, крики пошли по степи... Вспышки яркого огня озаряли на миг пригнувшиеся фигуры в шинелях, метавшихся по степи лошадей, повозок без седоков, кухни...
Но среди суматохи, под роем пуль штабс-капитан Шперлинг спокойно всаживает вторую гранату в паровоз: он завалился в облаках пара... потом по платформам...
Номера за щитом орудия, за ящиком укрываются, как могут, от пулеметов бронепоезда. Налево целый заряд картечи в упор опрокидывает наш батарейный пулемет: три мальчика-кадета растерзаны пулями.
«Вперед» — кричит выскочивший на самое полотно генерал Марков. — «Ура». Из темноты появляются фигуры в шинелях, кричат «ура»... бегут к платформам, раздаются взрывы ручных гранат и опять крики... беспорядочная дробь выстрелов... Пушки смолкли.
Горит задний вагон с патронами — точно бой винтовок — на самом деле все кончено.
В вагонах и платформах бронепоезда только трупы убитых... Дрались жестоко.
—  Снаряды. Перегружать снаряды. Повозки сюда, — кричат генерал Марков и полковник Миончинский.
Снаряды — жизнь армии, снаряды — всеобщее спасение. Грохочут подводы, сворачивая на пахоту...
Светает... На востоке разорвалась мгла. Справа в предрассветном тумане дымятся новые подходящие бронепоезда, идут цепи красных...
Пулеметы стучат в степи... начинается арьергардный бой. 2-ое орудие отвечает броневикам...
Капитан Шаколи, курсовой офицер Михайловского артиллерийского училища, сам за панорамой. Он тяжело ранен в плечо, но, несмотря на приказание полковника Миончинского, не покидает орудие.
Последние повозки лазарета галопом, уже под пулеметом, проскакивают переезд.
«Победа» — на лицах у всех: «Победа». «Победа», — разнеслось и по лазарету. Радостны бледные лица страдальцев...
Утренний ветерок полощет черный значок генерала Маркова... Бодрый и веселый, провожаемый словами восторга и приветствия, скачет он с разведчиками в голову колонны...
Армия генерала Корнилова вырвалась из кольца... Мудрой решимостью генерала Деникина и безграничной доблестью генерала Маркова она была спасена от распыления и гибели.
Юнкерская батарея, столь лихо сбившая бронепоезд, развернувшись в Марковскую артиллерийскую бригаду, вплела немало в венок Добровольчества лавров, отдав в борьбе за Родную Землю свою гордость: полковника Миончинского, штабс-капитана Шперлинга и немало славных учеников и соратников их: офицеров, и юнкеров, и солдат-добровольцев.

Штабс-капитан Ларионов

Апрель 1918 г.

Публикация подготовлена по книге:
Марков и марковцы. М.: НП «Посев», 2001.