И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и  кончая
Масловой, не приходило в голову,  что  тот  самый  Иисус,  имя  которого  со
свистом такое бесчисленное число раз повторял священник,  всякими  странными
словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь;  запретил
не только такое бессмысленное многоглаголание, и  кощунственное  волхвование
священников-учителей над хлебом  и  вином,  но  самым  определенным  образом
запретил одним людям называть учителями других  людей,  запретил  молитвы  в
храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы,  сказав,
что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и  истине;
главное же, запретил не только  судить  людей  и  держать  их  в  заточении,
мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие
над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
     Никому из присутствующих не приходило  в  голову  того,  что  все,  что
совершалось здесь, было величайшим кощунством  и  насмешкой  над  тем  самым
Христом, именем которого все это делалось.  Никому  в  голову  не  приходило
того, что золоченый крест с  эмалевыми  медальончиками  на  концах,  который
вынес священник и давал целовать людям, был не что иное, как изображение тон
виселицы, на которой был казнен Христос именно за то,  что  он  запретил  то
самое,  что  теперь  его  именем  совершалось  здесь.  Никому  в  голову  не
приходило, что те священники, которые воображают себе, что в  виде  хлеба  и
вина они едят тело и пьют кровь Христа, действительно едят тело и пьют кровь
его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют  тех  "малых
сих", с которыми Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего  блага
и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от  людей  то  возвещение  блага,
которое он принес им.