Как написать трогательный рассказ о любви.

Итак, вы влюбились. Поздравляю, наконец-то страдать можно о чем-то возвышенном. Ну в общем почти ничего не изменилось. просто теперь вместо фразы «Вам меня не понять, я слишком сложная личность» надо говорить «я люблю не так как все: более тонко, более страстно. Я слишком сложная личность». И, конечно же, как всякий уважающий себя страдалец, вы просто обязаны написать по этому поводу рассказ или стихи. Здесь действуют непременные правила, который автор вывел, прочитав пару сотен подобных рассказов.

1. Ни в коем случае не называйте имени персонажа или даже его Ника. Лучше всего ограничиться загадочным «Тебе...»

2. Начало можно не сочинять. Оно вставляется в любой рассказ методом копипасты: «Опять я одна....Сижу у окна и грущу.... В моих руках сигарета... За окном дождь. Он такой же одинокий как и я... Ты спросишь почему?... Тебе не понять...»

Очень важно использовать как можно больше раз многоточие... Оно дает читателю понять, что сказано не все что хотелось... и что автор на самом деле думает намного чаще, чем кажется по его рассказу...

3. Далее должен последовать сюжет, но не очень активный. Так как по первым же строкам копипасты читатель понял, что ему предстоит прочитать любовный рассказ, особого экшена он не ждет. Хорошо подходят следующие штампы:

Я тебя ждала, а ты не пришел/ не позвонил/ не вышел в асю/ был слишком занят/ не знал об этом/ еще не родился

В комнате жарко, а  у меня мерзнут руки/ ноги/ уши/ стынет кровь в жилах/ все протухло в холодильнике

Из наушников громко играет Токио Отель/ Tokio Hotel/ HT/ Чувственный голос Билла/ какая-то пидарская группа, не помню названия

Я иду одна, и меня никто не замечает/ все толкают плечами/ никто не понимает/ все перечисленное одновременно

Все что я вижу напоминает о тебе: звезды не небе/ шрамы на руках/ мелкий дождь/ парочка целующихся геев/ толстая потная тетка в розовой кофточке/ митинг о несправедливости истребления социал-демократического движения в условиях тотального антиглобализма

 Мне хочется просто сидеть и смотерть на тебя/ быть рядом/ ощущать твое присутствие/ встать и въебать

4. Теперь, когда читатель проникся ситуацией и ждет, что же будет дальше, нужно заставить его пустить слезу. Для этого в последующий текст в произвольном порядке нужно напихать как можно больше таких слов как:

вены, слезы, кровь, кричу, пустота, не слышит, любовное письмо, будем вместе, надежда, крылья, лезвие, осень, дрожу, темнота, холодно, не понимают, один в темноте,  ангел, жизнь, дыхание, розы, свечи, опять слезы, признание, пульс, стихает, люблю...

(не забыть многоточие – прим. автора)

5. В конце рассказа нужно дать читателю понять, что автор все еще надеется и главное – очень сильно по этому поводу страдает. Страдание вообще ключевое слово для концовки. поэтому его должно быть больше. Еще больше. Очень много.

  Не всегда автор может сам выразить свои душевные мучения, поэтому он прибегает к цитатам из книг, фильмов или песен Пример:

«Don't tell her she is the reason that you live» (c)  Good Charlotte

«Здесь слишком мало места...» (c) Пелевин

  Такой ход употребляется по двум причинам:

1 – Смотрите, я бох! Обо мне написали в ТАКОЙ книге/ спели в ТАКОЙ песне/ написали на ТАКОМ заборе!

2 – Смотрите, я читаю на досуге ТАКИЕ умные книги/ смотрю ТАКИЕ умные фильмы/ могу перевести строчку из песни с буржуйского языка

Вот в общем то и все. Поздравляю, теперь и вы написали свой любовные рассказ,  который через пару дней потонет в тоннах таких же псевдоумных рассуждений, коими кишит современный мир. Для полноты картины не хватает только душераздирающих комментариев типа:

 «Как больно и как холодно! Я тебя так понимаю!» 

 Вряд ли найдется такой человек, который не примерил на себя роль «одиночки среди толпы». Каждый искренне уверен, что это именно к нему обращены все призывы и восхищенные взгляды с рекламных плакатов, что именно он создан для того, чтобы решить глобальную проблему, сделать великое изобретение или стать спасителем в самое темное время. Слыша, как кого-то другого называют «гением», мы уважительно киваем головой, но в душе мы все еще уверены «Они просто еще не видели меня в действии». Предстоящая огромная жизнь видится нам чем-то сказочным, а надвигающееся «завтра» обещает сменить наши бессмысленные и однообразные «сегодня». 

Павел, не смотря на свои молодые годы, был уже женат на прекрасной женщине и имел неплохую работу. Но этого было мало: он ждал, когда наступит его будущее. Будущее приближалось стремительно. На скорости под сотню километров в час. А дальше – кровь на асфальте, визг скорой помощи и больничная палата. Виновника инцидента так и не нашли. Хотя, его и не особо искали. Искали деньги на операции, продавали ценности и брали кредиты. Жена Павла, Настя, проводила дни и ночи у постели супруга. Когда он очнулся и начал понимать происходящее вокруг, она много с ним разговаривала, когда он спал, она проверяла, дышит ли он, поднося к его ноздрям небольшое зеркало. После первой же операции Павлу стало по-настоящему плохо. Он тяжело приходил в себя. Настя держала его за руку во время приступов острой боли, вытирала его рот и шею после того, как его в очередной раз вырвало, смачивала его горящий лоб холодной водой и молилась, молилась, молилась... 

Через несколько месяцев Павла выписали из больницы. Настя везла его домой на инвалидной коляске в душный июльский день, а он поднимал облака пыли своими неуклюжими ботинками, носки которых волочились по земле. Они оба молчали. Настя уже давно не могла сосредоточить мысли на чем-то одном, прокручивая в голове одновременно миллион картин: как они жили раньше, как жить теперь, как вернуть кредиты, как достать еще денег на лечение и почему это случилось именно с ним. Павел думал о том, что сейчас та слабенькая и невысокая женщина, которой он поклялся быть защитником и опорой, с трудом толкает его коляску вперед по неровной дороге. Его ноги отнялись, одна рука работала плохо, а на другой не шевелились пальцы. Шею поддерживал корсет, без которого голова не могла держаться прямо из-за ослабших за долгое время мышц. Павел ловил на себе взгляды людей. Они не были испуганными или удивленными. Все знают, что такое случается. Но никто не знает этого так хорошо, как он. 

Первые недели дома Павел смотрел телевизор. Настя плакала по ночам в подушку, а днем закрывалась в ванной и рыдала в голос, включив шумную струю воды. Она била кулаками стену, падала на колени перед ней, сотрясалась в беззвучных рыданиях, обнимала сама себя за плечи и гладила по голове. Павел этого не видел. Он сидел в другой комнате и смотрел телевизор. Его дразнили новыми машинами, красивыми обнаженными девушками, успешные бизнесмены твердо и уверенно рассказывали ему, как заработать хорошие деньги, начав собственное дело, молодые матери подробно поясняли, как готовить молочную смесь для ребенка. В сериалах были смешные проблемы, в светских хрониках – мелочные сплетни, в газетах – однообразные новости. Когда становилось совсем невмоготу, Павел отворачивался к окну и тихонько плакал. Ему становилось все хуже. Врачи не стали напрасно обнадеживать: на ноги не поставят, рука вряд ли будет работать как прежде, если вовремя не уследить, то ткани быстро загноятся и может дойти до ампутации. Нужны были деньги: на сиделку, на лекарства, на процедуры и реабилитацию. Денег не было, зато вместо них скопилось много долгов. Настя плакала уже не скрываясь от Павла. Она могла расплакаться за обедом, когда кормила его протертым супом с вареными овощами. Чайная ложка падала из ее рук, звонко ударяясь об пол. Настя складывала руки на столе, утыкалась в них лицом и рыдала, вздрагивая плечами. Так могло продолжаться десять или двадцать минут. После этого она шла к буфету, принимала несколько таблеток успокоительного, таблетку от головы и шла разогревать для мужа остывший суп. 

Первый раз Павел пробовал покончить с собой, выпив залпом бутылку хлорки. Настя билась об закрытую дверь ванной и умоляла его открыть. Сломав замок на двери тяжелым ломом, она кинулась к лежащему на полу телу мужа. Пока ехала скорая, Настя совала два пальца в рот мужу, перевернув его на живот. В тот раз его спасли. Он обжег горло и пищевод, так что теперь он мог питаться только через трубку. Хриплым голосом он умолял дать ему уйти. Говорил, что не хочет жить так, что это для него не жизнь, пытался кричать, срывал слабый голос, закашливался и задыхался. Приходилось звать медсестру, колоть ему успокоительное и поить водой. Глаза Насти потухли. Она не читала ему, не рассказывала ему смешные истории и не просила совета. Она жаловалась ему. Брала стул, садилась рядом и, качая головой, произносила: «Что же мы будем с тобой делать?». Павел отворачивался и сдерживал подкатывающие слезы, стараясь не разнервничаться, чтобы не пришлось опять задыхаться и вызывать сестру. 

Настя стала другой. Черствой. Она садилась вместе с мужем напротив телевизора, включала записи их свадьбы и медового месяца. Глядя на прежнего, здорового мужа, она слегка улыбалась и тяжело вздыхала. Рядом с ней сидел Павел, чувствуя себя так, словно он занял чье-то место. Руки опустились. Он уже не жил, а просто ждал. И она ждала. Для нее одна жизнь закончилась, а другая еще не началась. Когда Настя ловила себя на такой мысли, ей становилось стыдно, тяжело и как-то одиноко. В такие моменты она была особенно внимательна к мужу: читала ему газетные заметки, рассказывала, как они поедут вместе к ее родителям и как они будут счастливы, а потом целовала в лоб и уходила. 

Шли недели. Когда-то в прошлом столетии, подчиненные называли Павла не иначе как Павел Михайлович. Теперь его снисходительно звали Пашей или Павликом. У него был распорядок дня: утром трубка – завтрак, потом телевизор, в полдень опять трубка, затем капельница и сон, после чего снова капельница, трубка и опять телевизор. Два раза в неделю его мыли, один раз в неделю меняли его пижаму, раз в два месяца покупали новые тапки: чтобы не образовался грибок. Настя никуда не ходила, работала на дому, подруг не приглашала, к родителям не ездила. Павлу было стыдно каждый раз, когда она отказывалась с кем-то прогуляться знакомой до боли фразой «ну ты же знаешь, я не могу его оставить». Каждый день, когда его сажали около окна подышать воздухом, он сжимал своей непослушной рукой подлокотник инвалидного кресла, кусал губы до боли. Он хотел туда – где свобода, где свежий ветер и колкие капли моросящего дождя. Его персональный мир состоял из четырех стен, с его личного неба слетала штукатурка, а его солнце обходилось Насте двадцать рублей за киловатт. Время тянулось невыносимо, наматывая на шестеренки точных часов и без того воспаленные нервы. 

Павел покончил с собой в конце октября. Больше всего он боялся, что скоро потеряет контроль над своей рукой, поэтому медлить больше было нельзя. Ему поставили очередную капельницу и посадили перед телевизором. Дрожащими от напряжения пальцами, Павел достал из вены иголку и провел ей по шее, разрезая артерии. Кровь шла медленно, резать на ощупь было трудно, а времени было мало. Тогда он просто воткнул иголку в горло и повернулся несколько раз на кресле, обмотав шнур капельницы вокруг своей шеи. Другой конец шнура он наспех замотал вокруг дверной ручки. Немного помедлил. Подался вперед, оттолкнулся изо всех сил, и его тело свалилось с коляски на пол, содрогаясь от удушья. Когда через двадцать минут Настя хотела войти к нему в комнату, дверь не открывалась. Она потянула ее на себя сильнее и увидела, что с той стороны к ручке был привязан за горло труп. Простонав от тупой боли, она упала рядом с ним на колени и впервые за несколько недель разрыдалась. 

Павла похоронили быстро. Вернувшись в свою квартиру, Настя первым делом собрала все проводки и трубки, засунула их в большой пакет и выставила в коридор. Инвалидное кресло, банки с растворами, коробки лекарств: она не хотела видеть этого всего больше ни минуты. Когда все вещи были выкинуты из дома, комната показалась слишком пустой. Она переставила тумбочку, вытряхнула на улице ковер и положила его в гостиной. Мебели было мало: часть была продана, чтобы оплатить лечение. С некоторым уколом совести Настя подумала, что в комнате не стало пусто, просто в ней появилось много свободного места. Чем его заполнить она не представляла. Мы никогда не бываем готовы к наступлению «завтра». Мы тратим свою жизнь на то, чтобы строить планы и ждать. Одна упущенная возможность разменивается на другую. Память – это побочный продукт жизни. Мы помним, но не делаем выводов. Мы наблюдаем со стороны, но не участвуем. Мы живем сегодня, а мысленно уже сочиняем для себя призрачное «завтра».

 Всем кто оставит комменты - плохие или хорошие - мое большое спасибо.

Сижу на полу в своей комнате и рассматриваю белый потолок. В мои вены медленно вливается легкий наркотик, так что голова пустеет и по телу разливается расслабление. Еще пару месяцев назад я бы не стал делать с собой такое, но сейчас чтобы хоть как-то справиться с хаосом, мне нужно забыться. Бегу ли я от реальности? Да. Я это понимаю. Я преступаю все свои принципы и хорошо это осознаю. От этого становится еще хуже, еще сильнее хочется забыться и еще больше решительности это придает мне, когда тонкая игла шприца протыкает кожу. Заберите меня из этого чертового мира... Пожалуйста... Хотя бы на пару часов...

Сползаю на пол и расслабляюсь. Уже не первый раз. С каким-то жестоким наслаждением смотрю на себя со стороны. Да, когда ты знаешь, что умираешь – весь твой мир выворачивается наизнанку, рассыпается на атомы и вновь больно и мучительно собирается в новую реальность. Это сложный период. Это настоящая ломка. Тот человек, которым ты был раньше – не что иное, как твои привычки, твои страхи и твои цели. Это тот человек, которым ты хочешь себя видеть и тот, которым ты кажешься окружающим. То есть всего лишь образ. Мираж. Но как же чертовски трудно меняться!

Другое дело, когда ты точно, на сто процентов уверен, что твои мысли, твои мечты, красивые картины твоего будущего – ничто из этого уже точно не сбудется. Совершенно однозначно. И это самая тяжелая мысль. Ничего уже не будет. У тебя – ничего. 

Сначала я пытался это отрицать, не верить в эти темные перспективы. Однако сложно долго игнорировать очевидное. Потом наступил новый этап – борьба. Я сильный и всегда таким был. То есть, тогда мне так казалось. Что я был сильным. Я боролся за себя, боролся за жизнь, бился об каменную стену, пытаясь во что бы то ни стало пробить ее. Когда же, обессиленный, я упал рядом со стеной, я начал себя ненавидеть. Я ненавидел себя за эту слабость, за постоянную боль, за круговорот безумных мыслей. Я медленно умираю. Я больше не хозяин свой жизни. Я просто за ней наблюдаю со стороны. А она подходит к концу. 

Отчаяние, страшная боль и слезы сменяются на пустоту. Когда нет больше сил, чтобы кричать, начинаешь смотреть на свою жизнь другими глазами. И только тогда, когда понимаешь, что терять уже нечего, ты становишься собой настоящим. Я отпустил себе все грехи. Я стал с интересом изучать те мысли, которых раньше очень боялся. Я стал проверять на прочность все то, чему раньше слепо верил. Я понял, что я слаб, ничтожен и всю жизнь делал все не так. А еще я настоящий трус. Потому что могу признать самые простые истины только тогда, когда мой мозг затуманен очередной дозой.

Я лежал на полу свой комнаты. Пустой шприц валялся в метре от меня, а моя рука до сих пор была перетянута ремнем. За окном уже стемнело. На телефоне было несколько пропущенных вызовов. А мне все равно. Плевать. Подкладываю руки под голову и, поеживаясь от холода, засыпаю на жестком полу. Мне все равно. 

***

Я сижу на старом жестком диванчике в небольшом кабинете. Одной рукой крепко держу за хвост прозрачную надежду. Здесь мне кто-нибудь поможет. Кто-нибудь обязательно даст плоть моей хрупкой надежде. Сижу и жду, собирая мысли по закоулкам разума в один связный рассказ, тщательно выкидывая из него случайно попавшие эмоции.

Дверь со скрипом открывается. Мужчина средних лет. Неуверенно садится напротив меня и избегает смотреть мне в глаза первые секунды. Черт. Всего пару лет назад я мог бы поменяться с ним местами и давать советы ему, выслушивая трагическую историю его несчастной влюбленности. Но сегодня именно я тону в зыбучем песке и пытаюсь ухватиться за его руку. Если он мне ее, конечно, протянет.

Его фраза «что вас беспокоит? ». Холодная и безразличная. Каждый день с десяти до пяти его очень волнуют мои проблемы. С перерывом на обед, разумеется. В сотый раз моя раскрытая душа перед ним, как дешевая шлюха: готова показать все в обмен на небольшую помощь. Не будет сопротивляться, если кому-то вздумается отвесить ей по лицу. Сдержит крик протеста, если ей нахамят. Встанет на колени, чтобы молить о помощи. Или чтобы выполнять свою работу. 

Стараюсь быть сдержанным и кратким, хотя мой голос предательски дрожит, а руки потеют, так что я все время трусь ладонями и грубое покрывало на диване. Мой дрожащий голос в пустом холодном воздухе безразличного медицинского кабинета. Все исповедуются там, где ждут помощи. Я исповедуюсь тут. Его глаза устало оглядывают комнату, ищут за что бы зацепиться. Таких как я было сегодня уже слишком много? Он слышал мою историю тысячу раз?

Я замолчал. Все сказано. Теперь его ход. Я жду. Он молчит. А я жду, сжимая чертову надежду вспотевшими руками. Кажется, теперь его очередь говорить правду. Жестко и четко, избавив меня от драматических подробностей. В полной тишине, отражаясь от холодных стен звонким эхом до меня доносится его голос. Его отголоски будут еще много лет звучать в моей голове. «Ты сам виноват в этом. А теперь уже поздно что-то делать. Зря ты пришел ко мне, парень.» ...

На улице холодный ветер, противный мелкий дождь. Или это уже снег? Он падает на мое лицо, собирается в тяжелые капли и стекает по щекам. Моя душа-шлюха, избитая в очередной раз пьяным проходимцем, собирает клочки одежды по комнате и перевязывает раны. Если бы не кровь, размазанная по всему полу, я б и не понял что мне должно быть больно. Сильный звон в голове заглушает все мысли: хорошие и плохие. Я просто безвольно сползаю вниз по холодной стене и припадаю к земле. Вот так. Я сам во всем виноват. И зря я пришел. Зря исповедовался. Зря выковыривал глубоко засевшие осколки из глубин своей памяти. Зря был откровенным. Вернее, поздно. Мне уже поздно. Невесомая надежда выскальзывает из моих пальцев и уносится в небо, а за ней улетает и остаток моего разума. Отбрасываю пустой шприц и откидываю голову назад, не давая слезам скатиться по лицу.