Иногда бывают моменты, когда кажется, что всё-всё о человеке знаешь. Не о "человеке" вообще, как биологическом виде или анатомичеком объекте - это как-то... просто, скучно что-ли, а о конкретном человеке - Ване, Маше или Пелагее Дормидонтовне, с которыми встретился вдруг, случайно, ненароком, посидел рядом, перебросился парой слов и всё, готово. Причём говоришь то с человеком совсем ни о нём, да и вообще порой не о чём, но это ничего не меняет.

Вдруг и как-то сразу понимаешь, что, к примеру, Катя эта живёт в старом доме, снимая квартиру у старой девы, сущей скряги, отгрызающей от её зарплаты ровно треть и ей жалко этой трети, но деваться некуда, потому как в том маленьком запылённом городке, откуда она родом, делать ей совершенно нечего, оттого что она хочет быть успешной, деловой, продвинутой дамой. Это позволяет ей здесь мириться со скудными завтраками и функциональными обедами в пользу нормальных колготок, приличного платья и похода на концерт столичной знаменитости. И ещё ей очень нравится Сережа, тот сероглазый менеджер из соседнего офиса. Очень-очень. А он какой-то тюха. И, может быть, всё-таки стоит взять, да и плюнуть на кипы бумаг, пойти в курилку, улыбнуться, смягчить неприступный вид и согласиться на кино и бар, пригласить домой ... Но, как она думает, мешают этому, скорее всего, ядовито-синие васильки на потёртой клеёнке в кухне, сбитые тапочки, ситцевый халатик и посылки из той старой, детской жизни, в углу, под пледом: банки с огурцами, склянки с помидорами, сумки с овощами, дурацкое варенье, которое всё равно не ест, потому как следит за фигурой. И вообще - потому что. Потому она допоздна сидит на работе, что, впрочем, уже заметило начальство и выделило её, что уж тут юлить; а потом на маршрутках добирается домой - это так принято говорить "домой", на самом деле в ту комнатушку на первом этаже, где в вечернее время приходится задёргивать шторы от любопытных взглядов, в прихожей снимает пальто, шляпку, шейный платок - раздевается в общем, в последнюю очередь снимая с лица то рабочее выражение умной, успешной, обаятельной, самостоятельной, стервозной интеллектуалки, которое так долго культивировала, и которое так вызывающе не сочетается с этим жилищем. Надевает те самые тапки и тот самый халатик, смывает макияж и превращается в маленькую женщину из небольшого российского городка, которая может стать замечательной женой и несравненной матерью, если только не уматает незнамо зачем в асфальтовые дебри большого города, где нарвётся на какого-нибудь затёртого красавчика, этакого Серёжу, не способного никого любить, кроме себя, развесёлой компании, опять же - с собой в центре и, втайне, своей громоподобной мамаши. Которого она тоже, хоть убей, не представляет вот здесь и сейчас, на её новенькой, купленной в кредит, софе - умиротворённого, голого и волосатого. Или, тем более - в полутьме кухни, пьющего молоко или курящего после секса, расслабленно не заботящегося о приличиях и видах с первого этажа.

Она берёт какую-нибудь Робски и устало плетётся на кухню, кушать гречку или овсянку. Одна. И даже пригретый кот, сволочь, почему-то не трётся о ноги и не мурлычет, а забился в угол и уже спит. Оттого кушать ей совсем не хочется и вообще... Пошло оно всё... И она позволяет себе одну, только одну сигаретку, что бывает в исключительных случаях. Выкуривая её, выдыхая дым в старую вытяжку, думает о том, что завтра нужно будет всё по другому сделать; а тот доктор, которому пришлось заплатить 200р, и от которого одна... нет - две её... не то чтобы подруги, в полном восторге, но... короче - полный придурок он, потому что она в какой-то момент вдруг испугалась его глаз, рокота голоса, но больше всего - самой себя и ощущения того, что теперь - с этого вот момента - всё: он всю её как-то сразу, оптом, без остатка и должного почтения понял, и теперь вот рассказывает всё это неизвестно где и зачем - просто так рассказывает. А она сидит и ест гречку или овсянку. Недосоленную. И плачет. Потому что она всё равно будет. И она случится. И всё изменится. Не может не измениться.