По руке ползет жучок — столько ног!
А еще — два усика и глаза, как бусинки.
Но больше он не захотел — улетел.
Я бы тоже улетела,
если б крылышки имела.
Даже немец там, на вышке
ничего бы не услышал.
И железные колючки
не цеплялись бы за ручки.
Алла Айзеншарф, известная поэтесса, автор десяти сборников стихов, вышедших из-под ее пера, член Союза писателей Израиля, выпускница Литературного института Союза писателей СССР.
В 1941 году она, шестилетняя малышка, оказалась в оккупации на Украине в городе Немирове. Замучены фашистами ее родители. Аллу с сестрой Мэри прятали, рискуя своими жизнями простые люди – украинцы, русские... И в свои шесть лет, глядя на зверства фашистов, на все, что творилось вокруг, она начала писать свои первые, пусть еще детские, стихи.
Маленькая девочка, она видела мир своими детскими глазами, и рассказала нам о нем сегодня.
Холокост. Это газовые камеры. Это костры, где поджигаются поленницы, сложенные из стариков и детей. Это стихи маленькой девочки Аллы.
НАПИСАНО В ГЕТТО
(с комментариями-воспоминаниями)
«Светлой памяти моих родителей Айзеншарф Ноя Осиповича, Татьяны Самойловны и сестрички Мэрочки»
Нас поставили к перилам моста (через Буг), целились, стреляли...
Кошка бездомная плачет, но кто ее слышит?
А в теплых норах совсем иначе живут мыши.
И ветер под крышу зарылся и спит на соломе.
Он дома.
И я дом вспоминаю, и так хочу чаю.
И чтоб дождь кончился скоро:
холодно под забором.
Мешок натянула на плечи, а он мокрый,
и только начался вечер.
Я, наверно, умру под утро.
Я думала, умирать трудно.
На ночь сараи запирали, собак спускали с цепи, и если шел дождь, надо было стащить с чьего-то забора сухую тряпку или мешок. Но получалось не всегда.
Ну, сколько можно в этих лопухах!
А нас искают немцы и собаки.
И страшно. Он большой, как небо, страх.
И писать хочется и громко-громко плакать.
Когда дядя Митя узнавал, что будет облава, он находил нас в городе и незаметно приводил на пустырь. Там, в приготовленной яме, он заваливал нас лопухами. Через густой, высокий репейник пустыря не хотели продираться даже овчарки. И мы лежали с утра до вечера без воды. Иногда слышали лай, крики людей.
Немцы кричат во дворе
и ломают зачем-то забор и кусты.
А мама звезду на рукав
пришивает зачем-то. Не для красоты.
Потом узелок отрывает зубами и долго жует.
И молчит мама.
Как только немцы пришли в город, они стали занимать лучшие дома на главной улице. Я никак не могла понять, почему родители не противятся разбою, почему во дворе все падает, а они молчат.
Я, наверно, Гитлера убью.
Вот глаза закрою, бах и — выстрелю.
Только я потом уже не вырасту
и себя уже не полюблю.
Нет, я дверь закрою на замок,
чтоб он выйти никуда не мог.
А в окошко буду строить рожи:
на, смотри, какой ты нехороший.
Много вариантов мести придумывали мы для злодея. Этот показался мне самым подходящим.
Если б я была его собакой,
Я бы немцу руки искусала,
а потом бы спряталась в овраге
и смеялась, и бока лизала.
Немец пришел с большой собакой. Она оглядывалась на нас и махала хвостом. Он больно дернул ее, собака взвизгнула.
Так комары искусали, —
нет уже сил терпеть.
Ничего не хочу хотеть,
только, чтоб про меня не знали.
Лежу в камышах, распухшая,
не могу разлепить глаза.
И кашлять нельзя-нельзя:
немцы услушают.
Рядом они где-то
идут с винтовками в гетто.
Лягушонок смеется, глупый,
плачет кузнечик.
А мне уже плакать нечем.
и очень болят губы.
Чаще всего мы прятались в камышах у речки. Но комаров столько, что отбиваться не было сил, и на дорогу выйти нельзя. Звон, звон в ушах.
Немцы идут близко,
столько сапог.
И лягушонки брызгают
у них из-под ног.
А один, ну как человечек,
маленький дурачок,
сам скачет немцу навстречу:
прыг-скок, прыг-скок.
Затаили дыхание. Совсем рядом один за другим шли немцы. Огромные сапоги, страшные.
Тропинка вела в гетто.
У коровы теплые бока.
Мы совсем забыли про рога.
А она вздыхала и сопела,
может, в дети взять нас захотела.
А проснулись, крик такой и лай.
Ну, конечно, он чужой — сарай.
Мы еще за домом там стояли,
может, позовут. Но нас не звали.
Я не плачу, нам нельзя такого.
Стемнело. Мы забрались в чей-то сарай до того, как его закрыли. Корова лежала на соломе и позволяла прижиматься к теплому боку. От нее пахло молоком.
Тетя Поля нам сказала:
— Ты с сегодня будешь Галя.
Ты — не Мэри, а Маруся.
Может, вас и не убьют. —
Мы молчим, а тетя Поля
в свой платок зеленый плачет
и уходит, потому что
тетю Полю дома ждут.
А какая-то ворона прицепилась,
скачет, скачет:
— Как теперь тебя зовут?
Тетя Поля надела на нас белые украинские косыночки и сказала, чтобы мы запомнили наши новые имена, а иначе — убьют.
Нелли танцует с немцем.
Музыка так играет,
платье летает,
туда и сюда летает, —
аж попку видно.
А ей не стыдно.
Смеется.
Нисиловские — наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить. Девушка Нелли — сестра его жены — с немцами водилась.
Нам иногда выносили поесть. Oдна женщина позвала во двор, а сaма — в калитку. Мы похватали из миски и убежали, и залегли в канаве напротив. Она немца привела. А после войны объясняла: «Не могла смотреть, как они мучаются, так нехай уж сразу...».
Гром пошел и дождь пошел,
а под крышей хорошо.
Здесь на сене пахнет летом,
только мамы с нами нету.
Мыши есть. Они не страшные,
друг у друга что-то спрашивают.
Мыши: мама, папа, дети, —
хорошо им жить на свете.
Жители села Грабовцы, что рядом с концлагерем, прятали нас по очереди, даже подкармливали. На сене под крышей сарая с нами жили мыши, они были любопытные, по лицу бегали. Очень страшно и бездомно было по вечерам.
Мы такое место знаем,
никого там не бывает.
Там в разваленном сарае
кошка рыжая живет.
Мы хотели с ней дружиться,
только нас она боится,
а кота чужого черного —
совсем наоборот.
Все равно мы ей даем,
если что-нибудь найдем.
Много было бродячих, несчастных животных, и мы делились с ними, чем могли.
Нашли большой огурец,
на палочку посадили,
нарочно глаза закрыли
и хрумкаем понемножку:
хлеб, вареничек, холодец,
хлеб, вареничек, холодец,
и булочка на дорожку.
Это у нас было что-то вроде игры: найдем брошенный кусок, по крошечке откусываем и представляем…
У дяди Мити нечего курить,
и мы ему окурки собираем.
Сегодня есть, а завтра я не знаю,
а может, дождь или не будем жить?
В нашем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас, «жиденят», хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало.
Никому ничего не видно,
потому что яма.
Здесь тетя Маня варит повидло
до ночи самой.
Потом долго дует на ложку:
— На, слизывай понемножку.
За огородом, в какой-то огромной яме женщина варила повидло. Мы очень долго сидели на краю и ждали — может быть, даст немножко.
Повезли на подводе нашего дядю Иосифа.
И еще там разные люди набросаны.
Разные люди. До кладбища близко.
Скоро их всех не будет.
Немцы сидят с двух сторон, ногами
болтают и все про себя знают.
А Мэрочка мне руками рот залепила,
чтобы не слышно было.
А я и не знала, что я тогда кричала
из лопухов душных,
и почему не хотела закрыть уши.
Дядю Иосифа — маминого брата — и еще стариков везли на кладбище. Лошади шли медленно, и мы с пустыря рассмотрели и лица людей, и их обреченные позы.
Мне снился папа. Он еще живой,
и так мы громко весело смеялись,
и по зеленой травке шли домой.
Мы шли домой и за руки держались.
И мама нам махала из окна,
и бабушка в окне была видна.
Этот сон в точности до деталей повторялся много раз, много лет.
Срывают цветы, и они умирают.
Зачем же цветы срывать?
Стреляют в людей, и они упадают,
и так остаются лежать.
И мне дядя Митя на ухо сказал:
— Тебе еще думать про это нельзя.
Вот вырастешь, станешь
большая и умная.
А я не нарочно, я нечаянно думаю.
Что такое смерть? Почему один человек убивает другого? Ответа не было, но и не думать об этом я не могла.
Ее раскачивало ветром,
и вбок свисала голова.
И я не знаю, как про это
сказать слова.
Я убежать, бежать хотела,
А все равно она — висела.
И так скрипели скрипом ветки,
И было холодно от ветра.
Первый раз я увидела повешенную.
В лопухи завернутый лежал
целый хлеб, опухший от дождя.
Целый хлеб! Его, мы ели, ели,
ели — ели, — больше не хотели.
Мы потом увидели, потом
мертвую с раскрытым настежь ртом.
Два дня шел дождь. Мы очень изголодались. Вначале увидели хлеб, а уже когда насытились и отошли на несколько шагов, увидели женщину. Мертвую, красивую.
В доме не было дверей,
в доме не было людей,
крыши не было на нем, —
это был убитый дом,
с белой чашкой на полу,
с синим бантиком в углу.
Только птицы во все стороны
вылетали в дыры черные.
Больше мы не заходили:
раньше в доме люди жили,
а теперь, сама не знаю, —
или ветер так вздыхает,
или (нам сказал слепой),
это плачет домовой.
Этот разбитый дом на пригорке обходили даже взрослые.
Листья — в клочья! Тучи — в клочья!
Что-то будет этой ночью.
Ветер пыль закручивает,
Страх меня замучивает.
У рыжей кошки пять слепых котят.
Они толкаются и кушать все хотят.
И кошка подставляет им живот:
«Ну, нате, вот»
И хвостики вылизывает грязные,
и сказки им рассказывает разные.
И я смотрю на них до ночи самой
и спать ложусь возле кошачьей мамы.
Мы подкармливали, чем могли бездомную кошку, и она позволяла смотреть на ее котят.
В бочке теплая вода, —
лягушонки — кто куда.
Сверху теплая вода,
а внутри наоборот:
сразу холодно в живот.
Я б еще не вылезала,
только Мэрочка сказала:
— Все, давай скорей уйдем,
а обсушимся потом. —
Обсыхаем в лопухах.
Когда дождевая вода в бочке прогревалась, мы туда залезали. Но после такого купания было острое чувство голода.
Мы нашли в конце дорожки
куклу рыжую без ножки,
целый мячик и тетрадь.
А куда нам это взять?
Под ступеньку все сложили,
чем попало призакрыли и ушли.
И не оглядывались.
У меня аж слезы скатывались.
Нам иногда попадались «ценные» вещи. Но где их хранить?
Я собираю листики в пучок,
Потом сплетаю из пучков венок.
А цветы совсем я не срываю,
я долго им в глаза заглядываю.
А если долго им в глаза смотреть,
Я начинаю над землей лететь.
Несколько раз я испытывала это. И только с цветами.
В дом стреляли, а потом
это был уже не дом.
Стал он весь — огонь и дым,
небо пыхкало над ним.
И осталась на калитке
обгорелая улитка.
А когда совсем стемнело,
что-то там еще горело.
Но людей кругом не стало,
только тени пробегали.
Дом горел так быстро, что казалось — это все страшная сказка.
Вечером люди ушли домой,
даже не видно немцев.
Небо счернело над головой,
и каждый сарай чужой-чужой.
Куда деться?
Так я к папе на руки хочу!
Но я не плачу и не кричу.
Если б тогда нас вместе убили,
Мы бы вместе были.
Очень страшно и бездомно было по вечерам.
Сливы падают и груши,
сколько хочешь, можно кушать,
а потом еще в мешок.
Это очень хорошо.
Только пчелы нас унюхали,
все лицо теперь расплюханное.
Опухшее лицо я опускала в бочку с водой. Больше никогда не отмахиваюсь от пчел.
Пыль остыла на дороге,
холодит босые ноги,
а трава еще мокрей,
сразу холодно на ней.
Нам добраться бы скорей
до сушарни надо,
там земля вокруг теплей,
и вкусно пахнет садом.
А потом еще чуть-чуть,
и — под липу. И уснуть.
Там у нас лежит мешок,
в нем трава сухая
и хлеба толстенький кусок,
обгрызанный с края.
Сушарня — место, где вялили фрукты. Над ямой с тлеющими дровами, прокладывали веточки, на них рассыпали сливы. Земля вокруг ямы хорошо прогревалась.
Может быть, он вырвался от кошки,
но мышонок был живой немножко.
Так он тихо, бедненький, пищал,
и дышал, дышал, дышал, дышал.
В лопушок его я закрутила,
целый день его с собой носила.
И попить дала ему, и крошки,
и мышонок побыстрел немножко.
И не стала я его держать, —
если хочешь, можешь убежать.
Только никуда он не бежал,
ел и умывался, и дышал.
Мы в бумажки от конфет
камешки закрутим.
Это есть, другого — нет.
Подходите, люди
муравьиные,
пчелиные —
разные.
Вам кисленькие синие?
Вам сладенькие красные?..—
Нам бумажки — наслажденье.
Мы играем в день рожденья.
А если немец подойдет...
Среди мусора мы нашли много красивых бумажек от конфет. Устроили на пне «праздник».
Совсем дурные немцы эти стали:
стреляют в небо, как в людей стреляли.
А если пуля долетит до солнца,
и весь огонь из солнышка прольется?
И станет днем темно-темно, как ночью,
И даже птичка цвиркать не захочет?
Небо представлялось мне хрупким куполом, под которым все: звезды, луна, тучи, солнце. И это — неприкосновенно.
Закричал нам дядя Митя:
«Здесь облава! Ну, бегите!»
А куда уже бежать?
Что, за печку, под кровать?
Есть в заборе дырка,
мы туда и ныркнем.
Полежим под лопухами,
а стемнеет — выйдем сами.
Я об ножку ножку грею.
Я сама себя жалею.
А когда себя жалею,
еще больше холодею.
После ночного инея земля отогревалась только к полудню. А обуви не было.
Я в белой ванне купаться хочу,
потом молоко пить из белой чашки,
потом в белой пушистой рубашке —
к папиному плечу.
Столько сразу хочу.
А тут в сарае во все щелки
ветер просовывает иголки.
Очень жалко, очень жалко,
мы в кустах нашли скакалку.
Только мне не скачется,
а смотрится и плачется.
Я ослабела так, что и ходить уже не могла. Скакалку с красными ручками Мэрочка повесила на ветку и ушла искать, что-нибудь поесть. Я лежала на земле под кустом и плакала. Очень хотелось попрыгать.
Не ходят уже мои ножки.
Никак не подняться мне.
И Мэрочка на спине
таскает меня осторожно.
Идет — идет и качается,
пока день не кончается.
Когда я совсем ослабела от голода. Мэрочка носила меня на спине, не оставила, как ей советовали.
Почему мы в клетке
здесь сидим в колючей?
Почему нас немцы,
как хотят, замучивают?
А другие девочки на широких улицах
бегают, смеются, с мамами целуются.
Я спрошу у главного,
кто всех главней на свете:
«Разве это правильно?»
Что он мне ответит?
Из лагерного двора, высоко огороженного колючей проволокой, была видна улица со всей ее обычной жизнью.
На луже бабочка лежала.
Лежала вся и не дышала.
Я под нее ладошку сунула
и подняла, в лицо подула,
рукой махала.
Я хотела,
чтоб улетела.
А немец, он в тени сидел,
смотрел сюда, смотрел-смотрел,
И подошел, и сел на корточки.
И он не страшный был нисколечко..
источник
 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
