Я вхожу в класс, спотыкаюсь о порог и с трудом сохраняю равновесие.
В группе раздаются привычные смешки - в прошлый раз я, помнится, действительно-таки, навернулся. Ловлю падающие очки, цепляю их на нос и иду к доске. На ней надпись: «Птицерон - болван». Птицерон - это я, Андрей Иванович Птицын. Кличку придумал душа группы, староста и гитарист Женька Басов, надпись сделана им же. Женька трижды пересдавал мне речи Цицерона, и, следовательно, надпись справедливая. Стираю её тряпкой и поворачиваюсь к аудитории. На мне синий пиджак, приобретённый в комиссионке пятнадцать лет назад, мятые брюки в клетку, оттуда жe, и красно-жёлтый с обезьянами галстук. Рубашка фирмы «Ну, погоди» подстать галстуку и лакированным ботинкам с острым носком времён НЭПа.
Я слегка неказист, немного лопоух, зато сильно плешив, с единственной прядью волос, зализанной на макушку. Довершают мой облик очки с перевязанной изолентой правой дужкой. Они, как правило, сидят на самом кончике носа и постоянно падают.
Такую внешность я использую последние восемьдесят-девяносто лет. Правда, когда в начале XX века я преподавал античную историю в Сорбонне, пиджак и брюки принадлежали одному и тому же костюму - французы более строги к таким вещам. На истфаке Московского университета подобные тонкости этикета соблюдать не обязательно.

Сегодня я веду семинар в Четвёртой А группе, моей любимой. Тема - Рим времён Тита Флавия. Традиционно начинаю с опроса.
На передней парте развалился красавчик Роберто Соуза, по кличке Мучача. Он из Южной Америки, страны... Впрочем, не помню, но это и неважно. Мучача - отменный кобель и гроза первокурсниц, влюбчивый, как мартовский кот. Если бы не я, количество абортов среди студенток, сделанных по его вине, могло бы побить все рекорды. Мучаче я предлагаю поделиться знаниями об отношениях Тита с иудейской принцессой Береникой.
Знаний у бедняги нет, но ему они и не обязательны, поскольку навряд ли производство конопли в Венесуэле или Боливии сильно зависит от деятельности Тита. Мучача, тем не менее, встаёт и героически пытается выйти из положения. В течение минуты я терпеливо выслушиваю его версию о коварно соблазнённой Титом невинной Беренике. Мучача входит в раж, приплетая по ходу дела недоброй памяти императора Суллу и не менее недоброй памяти разбойника Спартака.
Наконец, я прекращаю издевательство над истиной, ставлю Мучаче заслуженную четвёрку и передаю Беренику Леночке Кругловой. Леночка - отличница, она безукоризненно пересказывает учебник. Молодец, пять, несмотря на то, что содержание учебника по достоверности недалеко ушло от версии латиноамериканца. Я сам отнял у Тита любовь к длинноволосой еврейке и поэтому могу свидетельствовать о происходящих событиях куда лучше, чем доморощенный историк, использовавший напрочь лживые воспоминания придворного шута Иоськи Флавия.
Тит любил иудейскую царевну самозабвенно, до безумия, отдавая этому чувству всю мощь своей незаурядной натуры. Но любовь эта могла привести к непоправимым последствиям для империи, и, отбирая её, я чуть не плакал от жалости. Любовь Тита была настолько сильна, что мне хватило её на несколько лет жизни, не то что похотливые потуги Мучачи, от которых уже на третий день можно с голоду загнуться.
Глядя поверх очков, я обвожу взглядом группу и одновременно прикидываю, что в ней произошло по моей части. Во втором ряду справа сидит Натка Миклютина - моя любимица. Как жаль, что только моя. У Натки близорукие серые глаза в пол лица, веснушки и склонность к полноте. Ещё у неё отличные стихи, которые она никому кроме меня не показывает. А ещё у неё удивительная способность чувствовать. Натка живёт недалеко от моего дома. Живет она вдвоем с матерью, которая работает библиотекарем в районке. Они еле сводят концы с концами. Натка часто бывает у меня, я угощаю её жасминовым китайским чаем, и мы до хрипоты спорим об античных временах. Иногда Натка поражает меня. Недавно она предположила, что Афродита, наградив Елену любовью к Парису, забрала эту любовь у кого-то другого. Я опешил и спросил, с чего она это взяла. Натка покраснела и долго молчала, размышляя, стоит ли меня посвящать, и не сочту ли я её сумасшедшей. Я не торопил и ждал.

- Извините, - Андрей Иваныч, - сказала она, наконец, - я не могу ответить, я просто это чувствую.

Я перевёл разговор на другую тему, и вскоре Натка спохватилась и побежала домой. Допивая остывший чай, я вспоминал, как спешил тогда в Спарту, чтобы отнять у жены Менелая проклятый дар, и как успел лишь увидеть исчезающие на горизонте паруса троянских судов.
Да, у Натки по моей части ничего. Зато вокруг Леночки Кругловой - хоть отбавляй. Да и не мудрено. Профессорская дочка, отличница, «морда лица» - о-го-го, и фигурка - застрелись, а темперамент, как у течной сучки. Половина институтских жеребцов вокруг неё гарцует. Только и знает девка, что из постели в постель прыгать. А вот для меня у неё - ничего, пустышка бесчувственная. Нет, чувствует она, конечно, дай бог каждому, только не те эти чувства, что составляют мой рацион - я не питаюсь похотью, вожделением и оргазмами, мне нужна только любовь. Ну, на худой конец, влюблённость, вон как у Мучачи. Но не чувственное наслаждение развратной самки - от него у меня только обмен веществ нарушается да сыпь по всему телу.
Женька Басов влюблён в Леночку по-настоящему, со страданиями, бессонными ночами и запоями. Я от него регулярно подпитываюсь, и ему легче становится. А то вон прошлой осенью, когда группа с летней практики вернулась, на Женьку смотреть страшно было. Высох парень весь от любви да Ленкиного непотребства.
Рассказываю про смерть Тита и перехожу на одну из самых отвратительных тем: Рим времён правления мерзавца Домициана. К счастью, в самом начале мою речь обрывает звонок.
Захожу в класс, зацепившись полой пиджака о дверной косяк и чудом поймав очки. Прохожу к доске, стираю надпись «Птицерон - козёл» и оглядываю присутствующих. В группе - новенький, и я невольно задерживаю на нём взгляд. Да, нечего сказать, красавец-парень - смуглое волевое лицо, брови вразлет. Смоляные, зачёсанные назад волосы открывают высокий лоб. Крепкий, к тому же, мышцы перекатываются под рукавами спортивной рубахи.

- Представьтесь, - говорю, - вьюноша.

- Ринат Алаутдинов, - встаёт он, - переведён из Башкирского универа, извините, университета, в связи...

- Хорошо, Ринат, - прерываю я его, - останьтесь после занятий, пожалуйста, мы побеседуем, надеюсь, у вас есть время.

- Да, конечно, - говорит он, - с удовольствием.

После звонка мы остаёмся в опустевшей аудитории одни. Ринат ко всему оказывается спортсменом, мастером спорта по дзюдо и разрядником по теннису. Мне всё больше нравится этот парень и я завожу разговор про древних историков. Он подхватывает, мы проходимся по Плутарху, переходим к Тациту, от него к Светонию. Парень обнаруживает знакомство со всеми тремя. Я не замечаю, как не на шутку увлекаюсь беседой. От римлян мы переходим к грекам, перемываем кости Софоклу и Еврипиду, после чего возвращаемся обратно в Рим. Хором ругаем Тиберия, сочувствуем Отону и Гальбе и, наконец, умолкаем. Я в полном восторге и вижу, что Ринат тоже доволен. Я жму ему руку, и мы на этом прощаемся.
Захожу в класс, умудрившись ни обо что не споткнуться. Стираю с доски «Птицерон - деградант» и оборачиваюсь лицом к классу. У меня возникает чувство, как у голодного оборванца, неожиданно попавшего на вечеринку со шведским столом, ломящимся от еды. Я даже зажмуриваю глаза, пытаясь разобраться в насыщающих воздух чувствах. Этим немедленно пользуется Женька. Оттопырив уши на манер Чебурашки и приладив на нос невесть откуда взявшийся складной театральный бинокль, он строит страшную рожу и машет руками, изображая полёт. Это, конечно, я, Птицерон-деградант. Группа заходится от смеха, сквозь прищур я отлично вижу, что не хохочут только трое.
Ринат и Натка не вызывают у меня удивления, но вот почему так серьёзна обычно готовая прыснуть от выпяченного указательного пальца Леночка? Причина, впрочем, находится сразу - Леночка влюблена. Объект приложения тоже определяется легко, и это, конечно же, не выделывающийся ради неё Женька. Я открываю глаза, бинокль падает с Женькиного носа и летит на пол. А я смотрю на Натку и не верю своим, повидавшим крым и рым глазам - передо мной очевидный, сформировавшийся и набирающий силу любовный треугольник.
Отменяю опрос и начинаю разговор про императора Адриана. Похоже, эта тема представляет интерес разве что для меня самого. Бросаю Адриана на полдороги, сажусь за стол и вызываю к доске Мучачу. Даже тот бред, который он несёт, не способен отвлечь меня от того, что происходит в классе. Ставлю Мучаче дежурную четвёрку и вызываю Круглову. На моей памяти это первый раз, когда Леночка элементарно не готова. Я решаю пощадить Натку. Вышедший к доске Ринат бойко клеймит Домициана и его присных, но делает это на автомате. Под конец он начинает путаться в именах. Звонок.
Захожу в класс, пребольно ушибаюсь о ручку двери. Привычно иду к доске стирать надпись. Надписи нет. Причина налицо, и лицо это - Женькино, на нём красуется сказочный фингал, как раз под правым глазом. Атмосфера накалена до предела, у меня начинается лёгкое головокружение от избытка окружающей пищи. Ринат с Леночкой переместились на камчатку. Он держит её за руку, при всём честном народе. В классе присутствует всё, что угодно, кроме интереса к Древнему Риму.
Я объявляю амнистию. Говорю, что семинар отменяется ввиду некоего моего недомогания. Распускаю группу.

Вечером у меня гостья. Я наливаю Натке дежурный чай и прошу её почитать стихи. Она отказывается, тогда я берусь за Гомеровскую «Илиаду». На момент похищения Елены Натка уже с трудом сдерживает слёзы. Я захлопываю книгу.

- Рассказывай, девочка, - говорю я.

- Нечего рассказывать, Андрей Иваныч. - Наткины щёки становятся пунцовыми, даже веснушек не видно. Только теперь я обращаю внимание, насколько она похудела - склонность к полноте исчезла без следа, передо мной стройная, даже худощавая девушка с огромными глазами на осунувшемся лице.

- Нечего рассказывать, - повторяет она, - вас уже пригласили на свадьбу?

- Какую свадьбу? - деланно удивляюсь я, - ты что же, выходишь замуж, моя принцесса?

Эта фраза её добивает. Натка плачет в три ручья, а я смотрю на неё. Я могу освободить её от этого за минуту. Привычная для меня процедура и всё - я исцелю её от первой и неразделённой любви, причём с несомненной пользой для себя.

- Свадьбы не будет, Ната, - говорю я.

- Что вы сказали, Андрей Иваныч? - Натка отнимает руки от заплаканного лица. - Что вы сейчас сказали?

- Я сказал, что свадьбы не будет, - твёрдо повторяю я, - ты поняла, не бу-дет. А сейчас иди, пожалуйста, домой, я должен подумать.

Она уходит. На манер утопающего, хватающегося за протянутую соломинку, Натка цепляется сейчас за слова старого чудака и маразматика. Я остаюсь один.

Я один вот уже больше пяти веков. Когда-то моя раса была многочисленна. Мы умели то, что было недоступно простым смертным. Мы умели брать человеческие чувства и, питаясь ими, жили вечно. Я и мои братья и сёстры. Одни из нас брали силу, другие - ненависть, третьи - стойкость, мужество, выносливость, отвагу. И лишь очень немногие брали любовь. Люди обожествляли нас, молились и строили нам храмы. Потому что мы умели не только брать, оборотная сторона также была в наших силах. Мы могли отдавать, но отдавали мы только избранным, самым достойным или тем, кто помогал нам достичь наших целей. Потому что отдавая чувство, мы должны были взять его у людей в сотни раз больше, и основная часть исчезала бесследно во время передачи. Моя сестра Афродита отняла любовь у граждан трёх греческих городов для того, чтобы одарить ею Елену. Другие мои братья отнимали силу у сотен троянских воинов, чтобы дать её Ахиллесу, и у сотен греков, чтобы одарить ею Гектора.
Нас больше нет. С упадком Греции и Рима нас объявили врагами рода человеческого. О нас слагали дурацкие легенды. Пошла злая молва, что мы, якобы, наводим порчи, пьём кровь, встаём из гробов по ночам. Нас стали называть вампирами, вурдалаками, упырями. Нас отлавливали и истребляли. Осиновые колья, серебряные пули... Я потерял последнего брата больше пятисот лет назад. И вот с тех пор я один, и шестой век скрываюсь под нелепой личиной, чтобы избежать разоблачения.

Я выхожу из дома и иду по сонному городу. Я отбираю любовь. Беру у тех, кто её недостоин. Беру у неверных мужей, спешащих домой под женино крыло от не менее неверных любовниц. Беру у случайных клиентов дорогих и дешёвых шлюх. Беру у привалившегося к фонарному столбу сутенёра и запирающего водочный ларёк торгаша. Я беру любовь у сотен людей. У каждого понемногу - настоящей любви в них нет, есть только её суррогат, но я беру то, что есть.
Я брожу по городу всю ночь и под утро полон любовью почти под завязку. Тогда я направляюсь в университет.

Я вхожу в класс, нет, не вхожу, влетаю энергетическим вихрем. Они все передо мной, вся группа, моя любимая четвёртая А. Я прошу, нет, приказываю всем встать. Они подчиняются. Я вызываю их к доске одного за другим, смотрю им в глаза и выпроваживаю за дверь. И я отбираю. Нет больше любви у Ленки Кругловой. Не меньше месяца пройдёт, прежде чем Мучача трахнет очередную первокурсницу. Поживи хотя бы несколько недель спокойно, Женька.
В результате в классе остаются только Натка и Ринат. Я отбираю у Рината его любовь, отбираю всю, без остатка. И возвращаю ему всё, что собрал.
Я спотыкаюсь на ровном месте и чуть не падаю. Очки слетают у меня с носа и разбиваются. Я хватаюсь за стол, чтобы не свалиться.

- Идите, дети, - говорю я, - идите.

На свадьбе шумно и яблоку некуда упасть. Гости уже порядком поднагрузились, да и я, признаться, не удержался. Женька встаёт, его качает из стороны в сторону. Он вынимает из кармана исписанный лист бумаги и требует тишины.
Женька произносит речь. Я не слушаю, я смотрю на молодых. Смотрю в ошалевшие от счастья огромные Наткины глаза, в не менее счастливые глаза Рината.

- Да будет ваш союз скреплён священными узами, - орёт между тем подвыпивший Женька, - узами Гименея!

Я вздрагиваю. Меня только что назвали по имени, впервые за последние две тысячи лет.