21

 

     Однажды, в конце лета, Доктор Мэй приехал по делам в Москву. В одни из выходных Брайан попросил приехавшего с ним Бэлл-Рингса найти Ио, чтобы встретиться с ним.

     - Мне нужна гора, - заявил Брайан Бэлл-Рингсу. – Здесь есть где-нибудь поблизости высокие горы?

     - Может быть, на Урале?.. – неуверенно предположил Бэлл-Рингс, нисколько не смущаясь неожиданным и странным вопросом Доктора… 

     …Тропинка, ведущая к вершине горы, бесконечно петляла среди камней и цветущих кустарников с колючками, забирая у путников последние силы и подчас создавая иллюзию движения по лабиринту.

     - Брайан, а мы не заблудились? – окликнул Мэя Ио, шедший прямо за ним и глядящий временами в его спину, которая своей мягкой белизной слегка растворяла сумрак перед глазами.

     Брайан на секунду остановился, чтобы подтянуть на плече то и дело сползавший ремень гитары, отвел лезущие в глаза и задыхающиеся от духоты кудряшки волос. Он поднял взгляд к темнеющей кромке, которая оторачивала вершину горы и, наверно, была ничем иным, как тем же кустарником, что рос по склонам горы, или деревьями. 

     - Вряд ли, - задумчиво проговорил Брайан, - ведь в любом случае мы находимся в пределах вполне определенной и нужной нам полуночи. Если что, она просто возьмет и подтянет все пространственные отклонения, если мы их допустим. Ей ведь это ничего не стоит.

     Брайан еще раз вгляделся в неподвижную каемку на опушке то ли горы, то ли неба… на созвездия, которые то наезжали на истощенный видами взгляд, как будто на них наводили огромную лупу, то резко скользили назад, в причитающуюся им черную цитадель.

      После нескольких секунд остановки Брайан и Ио вновь продолжали восхождение. Сквозь густые сумерки, в которых сердце путалось так же, как ноги во вьющихся травах на земле, на них набрасывались острые, сладкие ароматы трав

      Наконец едва дышащий после длительного подъема склон закончился, перевалившись через какой-то бугорок, окаймлявший край горы, в ровную поверхность. В лицо налетел темный ветер, хватая обессилевшее дыхание и окатывая его своей мифической нагорной свежестью.

      В ожидании прилива полуночного океана сумрак горной вершины вздрагивал от прохлады, которую навевала близость неба, расстеленного над самыми верхушками деревьев. Казалось, что в этих местах может существовать только полночь.

      Край вершины, противоположный тому, с которого они зашли, был резко отчеркнут от звездного океана невидимой линией. Этот краешек земли был обведен легким всхолмьем и крупными камнями. У Брайана на мгновение возникло чувство, что эта каменистая кромка, которая начинала зыбиться, если на нее долго смотреть, была каким-то пределом.

    «Нет», - подумал он – «Это склон горы был пределом… я ясно почувствовал это… Значит, эти камушки там – это предел предела?..»

     Не отводя взгляда от этой кромки, как зачарованный, Брайан хотел было направиться к ней, но остановился и окликнул Ио. Когда Ио приблизился к Брайану, он молча взял его за руку, и они вместе пошли к той линии.

     Прямо за каменистой холкой края горы земля под ногами обрывалась, переходя почти в отвесный обрыв, который где-то там, в сгущавшейся темноте, скатывался в долину, населенную лесами и болотами.

     Внезапно Брайан вскинул голову и вгляделся в соборный купол, как будто услышав какой-то одному ему ведомый сигнал. Он знал, что никакой надежды почти не оставалось, но, повинуясь все еще остававшемуся инстинкту  - надеяться, он продолжал смотреть небу прямо в глаза, словно выпытывая у него что-то, бессознательно выпрашивая упорным взглядом какой-то уступки со стороны неба, уступки – в виде совсем небольшого раскрытия какой-нибудь тайны. Его взгляд метался по звездному небу, как будто отыскивая что-то. Наконец он остановился на одной точке в темной глубине неба и начал двигаться за ней. Через несколько минут, горько усмехнувшись, Брайан опустил глаза и начал рассеянно подпинывать какой-то камушек. 

     Он в замешательстве поглаживал ремень гитары, который вдруг начал давить на грудь больше обычного и стал неудобным и словно неуместным. Медленно, словно взвешивая каждое мгновение, присматриваясь к каждой секунде, растягивая время – чтобы, ну а вдруг, оглянуться и переменить решение, и сойти, нет, скатиться кубарем с этой горы, и упасть у ее подножия побежденным – Брайан перевернул Red Special на ремне и теперь держал ее на руках. В холодном звездном свете, который за дальностью расстояния был неверно спроецирован на наиболее важных предметах, гитара была неопределенного, ластящегося к темноте оттенка.

     В какой-то момент Брайан, уступая художественности и мистической одухотворенности окружающего пейзажа, дал всему безмолвному небытию, которое укачивало его глухотой и почти бросало в отчаяние невозможностью подправить высокоточные процессы неба, молчаливое согласие повиноваться. Он нерешительно протянул руку в гагатовые заросли тьмы над обрывом. Мрак, украшенный диадемами созвездий, нащупал, путаясь в своих одеяниях, руку Брайана и с какой-то отстраненной сердечностью пожал ее.

     - Ты мне не веришь? – шепотом спросил Брайан у мрака, клубящегося непроницаемой настороженностью у самого его лица и словно обнюхивавшего его в поисках дополнительных сведений о магии его существа.

     Мрак ответил порывом ветра, который, налетев из ниоткуда, обвил шею Брайана и запрокинул ему голову терпкой свежестью. Брайан потянулся, закинув руки за голову, подставляя лицо ветру и бессознательным усилием воли заставляя переродиться идею Вселенной, которая многие годы бегала в его голове по замкнутому кругу законов физики.

     Брайан кивнул, словно что-то вдруг поняв, и повернулся к Ио.

     - Ты в меня веришь? – спросил его Брайан неуверенным голосом.

     - Конечно, верю, -  отозвался Ио, еще не совсем понимая, какое задуманное Брайаном действие осведомлялось у него об участии веры.

     Брайан замер на несколько секунд, словно пытаясь привести в равновесие движения и облеченные в них намерения, и медленно опустился на корточки. В следующую минуту он поспешил обменяться дыханием с полумраком – свое остановилось из-за равновесного положения всего Брайанова существа, которое жило в эти считанные мгновения, как будто шло по тоненькому канатику – только не шелохнуться за границы допустимого превращения, не сотрясти иллюзию, предваряющую всякое рождение. Брайан осторожно протянул руку к освещенному луной камню и, взяв подушечками пальцев пробу белого лунного золота, выпрямился. Его последующее пребывание в идее жизни, которая сейчас торчала дорожным указателем на месте самой жизни, получило новую точку отсчета. Неожиданно – для уже совершенного не было пути назад, но была красная строка на чистом листе, хотя бы и на последнем.

     Брайан провел подсвеченными луной пальцами по струнам гитары, опыляя их холодным налетом света. Струны вытянулись вслед мимолетному касанию пальцев и глухо откликнулись каким-то шепелявым звуком. Брайан удовлетворенно улыбнулся, услышав эту фальшь из уст гитары, только что в первый раз познавшей пронзительную дрожь лунного электричества.

     Ио смотрел на лунные блики, нанизанные на струны Red Special, и не верил своим глазам.

     Брайан достал медиатор и легонько поддел им хрупкое белесоватое сияние струн. Несколько звуков с неотшлифованными синими и красными гранями выпали из рук Брайана и затерялись в траве, звякнув голубым и розовым и отбросив микроскопическое эхо, словно некую верхнюю оболочку.  

     Брайан вгляделся в ночные дали и, протянув руку в направлении неба, сказал кратко:

     - Смотри!

     Ио долго всматривался в застывшую звездную метель, пока она не стала кружиться в его глазах, все набирая обороты и затем, добравшись до какой-то предельной величины движения, раскручиваться обратно. В какое-то мгновение вьюжная темнота обернулась снежинками на витражах собора, которые просвечивали синим даже при черном освещении полуночи. В душе Ио вызвездило мелкой дрожью восхищения. Сейчас душе хотелось быть зеркалом больше, чем когда-либо. Он слегка развернул зеркальце и принялся собирать звездных зайчиков.

     Вдруг Брайана пронзила холодная дрожь, и он, повинуясь подсознательному инстинкту, крепче сжал гитару в руках. Почти в тот же самый момент из глубин галактики донесся рассыпчатый звон, который, докатившись до берега Земли, на котором стояли Брайан и Ио, разбился о каменистый обрыв, разнося кругами свое волнистое эхо по побережью темного океана.

     Вдруг какая-то мелкая, холодная звездочка ринулась вниз и потухла в темных массивах гор на условно предполагаемом горизонте, где располагался, в оазисах и миражах, вечно отдаляющийся край света. Следом за ней сорвалась еще одна звезда, задела синий камушек в углу созвездия Девы, и, покачнув весь серебрянотканый рисунок, святящиеся комочки брызнули вслед первому. На лицо Брайана, которое казалось неподвижным в настороженном спокойствии,  прокралась тень улыбки, заиграла на пару секунд и скрылась.

     - Брайан, ты видел, да? Что это было? – спросил Ио боязливым шепотом, легонько прикасаясь к руке Мэя.

     Брайан дал волю улыбке и порывисто сжал ладонь Ио в своей. Он снова коснулся струн и заиграл. Мелодия “Bijou”, закравшаяся в лунные ниточки, которыми Брайан обвязал струны гитары, развешивала в пространствах паутинки. Влажно поблескивающее звучание цеплялось за стремительно нарастающую сеточку, которая липла к созвездиям и бесшумно рвалась, когда они срывались с частокола зодиака и летели вниз.

     - Смотри, смотри! – воскликнул Брайан. – Еще падают!

     Мерцающие крапинки словно сдувало неким космическим ветром, и они, рассекая арку Млечного Пути, бросались в темные пропасти ночного мира. В разных уголках пространства, теперь уже не нарисованного, а объемного и поделенного на приделы, которые были сложены из ультрамариновых стеклышек и слюдяных осколков и наставлены сотами с черным медом в огромном улье Вселенной, то и дело обрывались каскады звезд, пока Брайан играл.

     …В низине подгорной местности по берегам ночного океана лепилось маленькое селение. Нахлобученные пряничные крыши домиков были разбросаны, как грибы по поляне, и теперь, под ночным сияньем, казались собранием гнилушек.

     На опушке игрушечного лесочка сидела на пеньке старая колдунья и шамкала высохшими губами, глядя на звездопад. Уже за полночь, увидев в окно небывалый фосфоресцирующий ливень, она выбежала на крыльцо своей хибарки и, поглядев широко раскрытыми блеклыми глазами на сыпавшееся с небес сияние, истово перекрестилась. Потом быстро юркнула в дом, мигом сгребла тряпичные мешочки и торопливо вышла на улицу.

     - Это знамение… знамение… - бормотала она про себя, то и дело осеняя себя крестом, спеша по темной тропинке к лесу.

     В небольшой ложбинке она сразу же нашла необходимое. Остроконечные листья, режущие ладони, как лезвия, и белоснежные пахучие цветы, похожие на амариллисы, были сорваны и рассованы в мешочки. Затем старуха как-то застенчиво, как будто была в гостях, села на пенек, сложила сморщенные ручки на коленях и принялась смотреть на звездопад, раскрыв беззубый рот.

     …В нескольких сотнях метров от потерявшей дар речи колдуньи, на пригорке, стояла молодая женщина с маленьким сыном. У обоих за спинами были вязанки хвороста, за которым они обыкновенно ходили в лес ночью. Завораживающая феерия застигла их на обратном пути. Маленький сначала испугался раскатов цвета, вспыхивающих над головой и угасающих, казалось, лишь у самых макушек елей, но потом, зачарованный воздушными гроздьями огней и ощущая на своем плече успокоительное тепло материнской руки, уже не мог оторвать глаз от лучезарных россыпей, летящих из бездны и в ней же растворяющихся.

     - Это оно, - прошептала мать ребенку, наклонившись к самому его уху, - это то самое чудо, которое давно было нам напророчено…

     - Какое чудо? – испуганно спросил малыш, поворачивая к матери ясный детский взгляд.

     - Предание, оставленное Великими, гласит, что если окропят наши селения звезд несчетные множества, будет нам спасение и всевозможная благодать, - отвечала мать, ощупывая на груди кипарисовый крестик и поправляя на плече вязанку с хворостом.

     …На своей прокуренной кухне стоял, опершись об угол окна, раскрытого в дождливую ночь, Сергей Маврин и с равнодушным любопытством разглядывал зарево, реющее далеко за Москвой. Волны света, резонирующие в сумрачных высотах, были полны самых разных оттенков и походили на огромных сказочных дикобразов, вздыбливающих иголки.

     Вдруг Сергей отвел сигарету от губ и внимательнее всмотрелся в необычное зарево. Его рассекали звезды, падающие то по одной, то целым потоком, как будто их вытряхивал, словно царские новогодние подарки, из своего мешка едва представляемый Дед Мороз – сам Господь Бог.

     Сергеем вдруг овладела сладко ноющая безнадежность, которая, случается, закрадывается в человека, когда он лицезреет безусловное чудо. Тихая грусть, быстротечность, хрупкость… Он выключил тусклый фонарик в клетке на пустынной корме корабля и снова прижался к окну, наблюдая великий океан, испещренный таинственными огнями, и прикрывая сигарету от соленых брызг дождя…

     …Казалось, что это вдохновение музыки рождается из отчаяния. Как будто вдруг взяли и всё забрали, оставив только несколько крупиц времени. И вот эти жалкие кусочки – тоненькая кожура со спелого апельсина целой прожитой жизни – надо заполнить чем-то небывало чудесным, одной единственной четвертью часа отыграться за упущенные десятилетия, одним забытым усилием данного при рождении дара, сотворить, выносить, изваять, нечто из ничего, слепо следуя за молниеносными прихотями порыва, срывающего с петель двери души. Последним сальто-мортале этой самой души – сотворить, и пусть она себе хоть шею свернет, она сейчас – пьяная от отчаяния, полного надежды, акробатка, а если разобьется… но я перестану верить за полмгновения до того, как станет ясно, что конец неизбежен…  

     Постепенно падающих звезд становилось все меньше, и вот уже последние мелкие огонечки высыпаются из тьмы с сухим, игольчатым поблескиванием. Вот самая последняя. За ней – несколько минут оглушенной темноты и выжидающего молчания. Все. Больше ничего нет.

     - Ты настоящий волшебник, Брайан, - прошептал Ио, не в силах сбросить с себя чудесных чар Мастера Мэя. Его глаза горели, как у ребенка, вдруг воочию увидевшего дивный дворец, который до сих пор существовал  только в книжке сказок.

     В существе Брайана зияло бездомное ощущение пустоты. Звезды осыпались, как песок сквозь пальцы. Музыка, казалось, отошла за грани разноцветного, чтобы слиться с ними и более не обращать на себя внимания. Гитара лежала на руках Брайана, как мертвая, и едва чувствовала пальцы околдовавшего ее волхва.

     - Пойдем, - как-то неуверенно сказал Брайан Ио, и они направились обратно, к склону горы.      

    

22

 

     …У самых берегов Женевского озера полифония альпийского пространства сливалась в одну простую мелодию, неизменно одну – всё упрощалось до одной лишь звуковой волны, преломлявшую все переживания, на которые было способно человеческое сердце в этих местах.

     Выполненное в одном ключе многоголосие, в форме которого существовал пейзаж, являл собой один из хрестоматийных примеров импрессионизма – было непонятно, что в чем отражается: небо в озере или озеро в небе. Две светло-синие глубины вовлекали друг друга в двустороннее отражение, опрокидывающее облака в воду, вытканную шелковой гладью, и почти незаметные глазу волны – в лучистый небесный залив. Это взаимоцветие успокаивало совершенством достигнутого им созвучия, кристально-голубого, как звук челесты, как знамена града, стоящего у солнца. Оно примиряло все ориентиры, когда-либо созданные в этой парящей системе координат, которая только и ждет того, чтобы отречься от материальности и опрокинуться в отблеск своего самоизлучения, в эхо своего ни на что не похожего звучания…

     Брайан, приехавший в Монтре вскоре после поездки в Россию, стоял на прибрежном камне, в который едва слышными толчками  бились лучи света, приносимые маленькими волнами прибоя. К полудню поверхность камней уже прогрелась, и Брайан стоял босой, жадно и поспешно,  безвольным усилием чувствования вбирая в себя это тепло. Нечаянно поймав боковым зрением колышущуюся ажурным подрагиванием светотень, Брайан невольно повернул голову в ее сторону и увидел Фредди. Его лицо было подсвечено мягкой, доброй улыбкой, которая сливалась с солнечным светом по своему содержанию, и поэтому приобретало с ним неожиданную оптическую однородность.

     - Ну, здравствуй, Брайан, - сказал Фредди.     

     - Здравствуй, Фредди, - тихо проговорил Брайан, нисколько не удивившись этому внезапному явлению. Ему вдруг стало невыносимо жарко от слишком большого количества лучей, которые кружились вокруг него, беспрестанно фокусировались друг на друге и обрушивали на него свое сияние, многократно усиленное этим единением.

     - Как дела?.. – задал вопрос Фредди.

     Он как будто хотел что-то сказать и медлил с этим, сверяя ориентиры и обстоятельства во взаимоотраженной системе координат Женевской панорамы, которые, казалось, могли переиначить все на свете, сведя все к созерцанию своего величия.

      - Моя формула так и не сработала тогда. Все расчеты оказались ошибочными, - торопливо пояснил Брайан. На какое-то мгновение виноватое выражение закралось на его лицо.

     - Я знаю, - усмехнувшимся шепотом промолвил Фредди. Его глаза были теперь пронизаны до самого дна лучами солнца.

     Брайан нервным движением сунул руки в карманы бриджей и, глядя на парящую галерею зеркал между поверхностью воды и лазурью солнечного града, продолжал:

     -  Знаешь, я ведь все сверил. Все-все сверил и высчитал. А потом эти цифры обратились в ничто… И ничего не получилось... - с досадливой ноткой проговорил Брайан, вспомнив всю горечь разочарования, которая овладела им тогда. – Знаешь…

     - Я знаю, - эхом пронеслось снова из уст Фредди.

     Взгляд Фредди выражал необыкновенную теплоту. У Брайана вдруг возникло чувство, что он – маленький мальчик, и стоит перед учителем, который смотрит на него и оценивает его способности.

     Фредди подошел к Брайану и крепко прижал его к себе. Брайану показалось, что его просто сильнее охватил окружавший его теплый воздух, который вдруг стал горячее. У него слегка повело голову, но он вспомнил, что в последнее время жизнь все чаще пророчила ему условность и символичность, и совладал с минутным головокружением. Он осторожно, чтобы не разрушить чудесный  мираж, обнял разгоряченный воздух, носящий в себе  такие забытые и такие незабываемые черты Фредди. Изображение напрягло свои контуры, сделало складки и оттенки более отчетливыми и выразительными. Под закрытыми веками Брайану заволокло глаза горячей влагой. Он медленно отстранил от себя волшебство… 

     - Я слышал, тебя назвали волшебником, - проговорил Фредди. – Сначала тот мальчик, которого ты взял в ученики, потом остальные…

     - Я сам такого даже не предполагал, если честно…, - сказал Брайан, смущенно улыбнувшись. – Весь этот звездопад… Он просто был, как огромное вдохновение… которое просто пришло и стало самим мной…

     - Примерно так и должно быть. Хотя бы иногда, - сказал Фредди, рассеянно взглянув на синие дали, реющие вокруг них. – У тебя красивые песни… Я послушал твой альбом и был просто восхищен, – поистине восхищенным шепотом произнес Фредди.

     - Ты слушал альбом?.. – в слегка оцепеневшем изумлении поинтересовался Брайан. – Но как? 

     Фредди тихо рассмеялся, зажмурив яркие глаза.

     - Так… Ты еще такие вопросы задаешь… - сложив руки на груди и разглядывая недопонимающее выражение на лице Брайана, сказал Фредди. – А кто это у нас здесь волшебник? М?..

     Брайан махнул рукой, словно вдруг все на свете поняв.

     - Так ты слушал, да? Тебе понравилось? – скромно, но и с гордостью, переполнявшей его сердце музыканта, спросил Брайан.

     - Я уже не ожидал от тебя такого, - сказал Фредди, внезапно сменив беспечный тон на серьезный.

     - Да я… - Брайан вдруг выронил все слова.

     - Ты – волшебник, - сказал Фредди. – Тебе же сказали. И я говорю. Вот и оставайся им. И живи. Долго…

     - Долго?.. Но ведь…

     Фредди опять улыбнулся, положил руку на плечо Брайана.

     - Пойдем, посидим немного, - предложил Фредди.

     Они подошли к деревянному мостику, вдававшемуся в водную гладь, и, закатав штаны до колен, сели на мостки и опустили ноги в воду.     

     Брайану внезапно вспомнился тот день, когда был открыт памятник Фредди. Было ветрено и пасмурно. Все с нетерпением ждали окончания торжественной церемонии, все поскорее хотели под кров, к чашке горячего чая… Брайан должен был произнести некую почтительную и не лишенную пафоса речь. Он произнес ее с частыми запинками, удерживая листок с текстом, который ветер все время комкал и пытался вырвать из его рук…   

     …Они встали и снова вышли к набережной. Брайан подошел к Фредди и снова ощутил в своих объятьях горячий воздух, который на этот раз уже был напряженнее и словно мягко порывался идти куда-то.

     - Мне надо идти, Брай, - снова глядя в даль, куда-то поверх Брайанова плеча, проговорил Фредди. Он мягко разжал руку Брайана и, положив что-то в его ладонь, сжал негнущиеся пальцы великого гитариста. – Не оглядывайся. Всего лишь несколько минут.

     Видение Фредди покинуло раскаленный до неузнаваемости пейзаж и плавно обошло поле зрения Брайана.

     Брайан чувствовал, что ему нестерпимо палит спину. Лопатки сводило от какого-то ноющего нетерпения, которое зудело где-то в позвонках – обернуться.  Ну, хватит же длиться, хватит…

     Он обернулся. Фредди не было. Тишь, озеро, солнце над водой, памятник. Брайан осмотрел маленькую площадку, на которой еще несколько минут назад стоял оазис волшебства во плоти, хотя призрачной, обошел памятник – никого.

     Неожиданно лучи полоснули воспаленный от света взгляд Брайана, так, что на глаза выступили слезы. Он вспомнил про белый лоскуток, который Фредди дал ему на прощание и про который он совсем забыл в этом одуряющем одноцветье белого сияния. Брайан медленно, словно боясь совершить пугающее открытие в совершенном одиночестве, опустил голову и увидел в своей руке белоснежный кусочек теплой ткани, в который были завернуты несколько желтых нарциссов. Брайан с трудом разжал вспотевшую ладонь, онемевшие пальцы едва послушались. Он развернул обрывок материи, но из-за света, который вдруг стал просто оглушающее ярким, он сначала не рассмотрел, что на нем было написано. Брайан поднес белое пятно к самым глазам. Лучистой графикой там были выведены лишь два слова: Freddie Mercury.

     Брайан крепко сжал в ладонях белую памятку и нарциссы и взглянул на пейзаж с затопленным небом. Он еще долго-долго смотрел на этот вид, собирая разбегающиеся черты его лица в выражение, которое невозможно было бы забыть.    

 

23

 

     Пасмурным будничным утром Сергей стремительно шел по улице, едва избегая столкновений с немногочисленными прохожими. Время, время… Опаздываю… Быстрее же, ну, быстрее…

     Вдруг какая-то девица в огромных очках, делавших ее похожей на стрекозу, резко толкнула Сергея, неловко на него при этом навалившись.

     - Сколько времени? – не спросила, а как-то отчаянно выкрикнула она.

     Сергей мельком взглянул в подслеповатые стрекозиные зрачки и достал часы.

     - Без двадцати одиннадцать, - пробормотал он, не поднимая глаз на стеклянный взгляд полоумного насекомого.

     - Как? Десять сорок, вы хотите сказать? – каким-то истеричным шепотом, с нестерпимо резко взмывающей интонацией произнесла она.

     Сергей встретился взглядом с двумя белыми непрозрачными плошками и теперь уже не мог оторваться от этой липкой серой белизны под толстенными стеклами.

     - Ну вроде так… - механически проговорил он.

     Вдруг где-то над головой, наверно над самым затылком, разбежался глухой, громоподобный раскат. Мгновенно стало почти темно, уши и глаза заложило задыхающейся ватой. Десять сорок. Нет… Сознание, постой…    

     - Да вставай уже, соня!

      Ио вздрогнул. Кто-то сорвал с него одеяло и тряс за плечо. Он боязливо открыл глаза. Перед ним стояла улыбающаяся Эллен. Он осторожно приподнялся на локте.

     Локоть… локоть… Лета… На каком же моменте я заснул?..  

     -  Ты спал целые сутки! Сколько можно! Всю жизнь проспишь!

     - Всю жизнь… - механически повторил Ио. – Я спал… сутки? – Ио недоверчиво скривил губы.

     - Да, - ответила Эллен, протягивая ему Рыжего Беса… - Ты его так крепко прижимал к себе. Я даже приревновала, - сообщила она.

      Ио взял на ладони маленькое тряпичное тельце, окрашенное скромным дневным светом, долго вглядывался в наивные кукольные черты. Потом аккуратно положил его на подушку. Подошел к окну.

      Свиток неба был залит чудотворной лазурью земного дня. Ласточки бросались под самый купол неба. С его солнечного дна вставали башни Города.

(с) Quinta

13

 

     - Господин Мэй, мы возлагаем огромные надежды на ваш неординарный интеллект…

     Новый директор британского астрономического общества, весьма странный зеленоглазый человек, говорил о каких-то совершенно невозможных вещах. Более того, он говорил о Брайане как о единственном человеке, способном претворить эти идеи в реальность. Брайан мог поклясться, что его одурачивают. Ему наконец удалось выдавить из себя затравленную полуулыбку.

     - Я все-таки не понимаю, о чем вы говорите. Я ведь не чародей какой-нибудь. Я, к вашему сведению, ученый-астрофизик. Моя специализация…

     - Вот именно, господин Мэй, - тихим шепотом произнес Бэлл-Рингс, улыбаясь по-чудесному добрыми карими глазами, - именно поэтому. А еще…

     Бэлл-Рингс смущенно улыбнулся и, достав из-за спины букетик желтых нарциссов, протянул его Брайану.

-         It’s a kind of magic... – здесь голос Бэлл-Рингса дрогнул и покачнулся. Эти слова словно передавали горячий сакральный смысл, который Бэлл-Рингс пытался передать, но не мог.

-         Don’t take offence at my innuendo, - наигранно отсутствующим тоном пробормотал Бэлл-Рингс, слегка отворачивая голову в сторону и начиная легонько насвистывать такой знакомый мотив фламенко… Пахнуло какими-то яркими, красочными цветами, безудержным свистоплясом…

     Брайан ошалело смотрел на солнечную охапку нарциссов, которые переживали в его руках свою тридесятую реинкарнацию в качестве символа намеков, эстетства и еще множества непознанных переживаний. Первое перевоплощение в его скрупулезных руках, не дающих покоя звездам, не знающих покоя от звезд…

     А может, это вовсе и не реинкарнация, а самое что ни на есть воскресение…

     Воскресение. На этих словах Брайану вдруг вспомнился одноименный альбом, который они написали вместе с Пауэллом в стиле незамысловатого поп-харда, как его прозвал какой-то безызвестный человек с блокнотиком в толпе…

     Брайан поморщился при этом воспоминании. Воскресение, да… это слово… это вам не шуточки, оно ко многому обязывает… и это только ведь Queen могли одухотворить даже насущную коммерцию… 

     Он словно впервые в жизни рассматривал сочные, спелые лепестки, теплящиеся своим медовым окрасом. Неужели ему не доводилось видеть их с тех пор?.. Вроде бы у нас на какой-то клумбе позади дома было нечто  подобное… или…

     Пара легко ломающихся стеблей хрустнули. Темные вмятины на них, темнее, чем остальная часть стебля, оставили влагу на подушечках пальцев, которые перебирали драгоценности “Bijou” и горстями закидывали их прямо в космос, как фейерверк – он вдруг вспомнил. Скромные солнечные цветы он видел тогда, у той стены… той самой… Они стояли там в банках с водой, рядом с белыми розами, свечами и фотографиями. Они означают…

     Ну конечно же. Память, вечную память. А память, длящаяся, покуда дано длиться – это и есть Рождество… Ну да, конечно же… Рождество! Как он раньше не догадался!.. Сеанс у психоаналитика, тоже мне… ха! Рождество!..

     Брайан порывисто прижал нарциссы к темно-синей мантии. Их упругие  желтые лепестки так наивно и непосредственно выделялись на фоне ученой запылившейся драпировки Брайанова существа, они являли с ним такой контраст, что лучи солнца, скользящие сквозь жалюзи, задержались на этом участке земного шара немного дольше обычного. Лучи впервые за многие дни  увидели улыбку на лице этого человека, морщины которого множились и углублялись день ото дня, так же верно и методично, как и складки на его почтенном докторском одеянии. Добродушные полоски света, которые вплывали сквозь дамбу жалюзи, были настолько удивлены этой переменой, что несколько лучевых параллелей скосились и пронзили друг друга крест-накрест.

     …Торопливо покидая кабинет Брайана, Бэлл-Рингс говорил  быстрым шепотом без пауз, будто боялся, что если эта молитва, пришедшая на ум, как вдохновение, прервется хоть на мгновение, она не возымеет действия:

-         It’s a kind of magic… It’s a kind of magic… magic… magic…

     Надо было плотно, не жалея веры, которая пропадала в этом спонтанном, бессознательном порыве, утыкать все паузы беспрерывным речитативом, чтобы не было ни одной мельчайшей остановки… чтобы не было времени на сомнение в правильности происходящего… чтобы вся душа выговорилась в этом заклинании, вся без остатка…

 

14

    

      В один прекрасный летний вечер, через несколько месяцев после того запуска злополучного диска, Ио удалось выбраться с работы немного раньше обычного, и он поспешил как можно незаметнее проскользнуть между толстомордых стен и через косолапые пороги, через слишком узкие стеклянные двери, которые дают пинка, если их не придержать, по шаткому мраморному крыльцу с подгнившими и изъеденными червем мраморными же перильцами – на открытую улицу. С тех пор, как он повернул ключик в заводной игрушке Фримена, Ио начало казаться, что их умничающую конторку кто-то перестроил  по законом какой-то неправильной геометрии. Словно вдруг все углы, которые влачили свое вечно обороняющееся от кого-то и неприступное существование, сдвинулись на несколько роковых градусов, из-за чего Ио, всегда предпочитавший окольным любезностям резкую прямоту, то и дело натыкался на них.

     На сегодня карточный домик позади. Можно пока забыть о нем. Пока…

     Ио быстро шел по знакомым улицам, перепрыгивая через лужи. Дышать, дышать вымокшим воздухом, пока снова не настигли картонные коробки и кукольные домики! Вот маленький уютный скверик, кусты сирени, кажущиеся еще пушистее из-за капель дождя…

     Ио невольно замедлил шаг, залюбовавшись еще свежей акварелью. Бахромчатые кустики, такие закругленные, такие милые… Внезапно взгляд Ио упал на лист, который, переворачиваясь на солнце, по временам ловил на себя золотую трель, от чего в глазах разбегались искристые ящерки. Неверное сияние листа дрожало в миражном преломлении немного поодаль от дорожки, по которой шел Ио, в глубинке газона, за огромной липой. Околдованный игрой света, Ио шагнул по направлению к кусту, на котором трепетал волшебный лист. Еще два-три шага – искорки удивительного зеленого островочка вспыхнули ярче и вдруг погасли.

     Ио отскочил назад, чуть не поскользнувшись на сырой траве. Сквозь жидкую листву сирени на него смотрел лучистый зеленый глаз. Ио снова попятился назад, но вдруг остановился. Ясная зелень, проткнутая черным зрачком, притягивала, несмотря на фрагментарность своего явления, неодолимой намагниченной изумрудностью.

     Из-за куста вышел среднего роста, худенький человек в сером костюме. У него были светлые, рыжеватые волосы и огромные раскосые глаза с очень широкой зеленой радужиной, из-за которой было почти не видно белков. Глаза смотрели на Ио с внимательным лукавством из своего тоненького малахитового тиснения. Сам человечек как-то неловко улыбался, то и дело подергивая углом рта, и покачивая головой. В руках он держал небольшой портфель с огромными застежками. Он не спеша подошел к Ио, аккуратно ступая по мокрому травяному покрову, и протянул ему руку.

      - Добрый вечер, Ио. Позвольте представиться – Джон Бэлл-Рингс, личный ассистент доктора Брайана Мэя, - учтиво проговорил он.

      Ио во все глаза смотрел на зеленоокого человека и не находил слов, чтобы ему ответить.

      - Здравствуйте… - наконец пролепетал он. – Как вы меня…

     Он запнулся, не зная как сформулировать нелепый, принимая во внимание обстоятельства, предшествующие разоблачению сиреневого куста, вопрос.

      - Я прибыл в Москву, разумеется, по поручению доктора Мэя… - начал размеренно пояснять Бэлл-Рингс, - и собирался зайти к вам… адресок у меня вот он здесь… - продолжал он, извлекая из кармана пиджачка бумажку и показывая ее Ио, - но опоздал. Когда я подошел к конторе, вас уже там не было, и крыльцо было обвалено…

     - Как?! – изумился Ио. – Крыльцо развалилось?

     Бэлл-Рингс пожал плечами и вздохнул.

     - Что поделаешь. Мешают неисправленные не совсем верные поступки… - многозначительно и корявенько проговорил он, слегка споткнувшись на русском синтаксисе.

     Ио взглянул на него с подозрением.

     - Что вы имеете в виду? – спросил он, приняв вид хмурой отстраненности.

     Бэлл-Рингс смущенно кашлянул и, слегка наклонив голову, начал тереть подошвой ботинка несчастную траву.

     - Нам необходимо немного исправить ваши действия с той самой программой, - тоном сочувствующего, но уставшего воспитателя проговорил Бэлл-Рингс.

     - Нам – это кому? – спросил Ио, чувствуя, что свежесть вечера начинает переходить в легкий озноб.

     - На данный момент – нам с вами, - почему-то шепотом, словно по секрету, произнес зеленоглазый. – Давайте выйдем на аллейку… Я тут вас поджидал, зная, что вы здесь с работы ходите. От вашего сломанного крыльца я срезал путь вон через тот район и успел… - деловым тоном сообщал ассистент, пока они добирались до асфальтовой дорожки.

     - Все ведь случится так, как и было задумано до вашего досадного промаха, уважаемый Ио. Просто из-за этой безответственной оплошности была нарушена дискретность процессов со слишком высокоточной функцией, - продолжал вещать лектор.

     -   Моя вина… - начал Ио неуверенно…

     - Ваша вина – в чрезмерном любопытстве и повиновении однобоким стереотипам, - железным тоном проговорил Бэлл-Рингс. – Однако погодите-ка…

     Он резко остановился, извлек из кармана пиджака ярко-зеленые очки и, надев их, внимательно всмотрелся в лицо Ио. Внешние уголки глаз Бэлл-Рингса вытянулись почти до самых висков, зелень стеклянная, наложенная на зелень радужной оболочки, выродилась в резкий, ядовитый пигмент, от которого зелень окружавшего их мирка померкла в одно мгновение.

     - У вас есть лиса? – задушевно прошептал Бэлл-Рингс.

     Его неимоверно раскосые глаза вдруг странно округлились, выражая, по-видимому, умиление. Ио почувствовал тошноту от взгляда этих изменчивых, выдвижных глаз и заставил себя посмотреть немного в сторону.

     - Есть, - сознался он.

     Бэлл-Рингс продолжал всматриваться в уголок левого глаза Ио, не желая выпускать привлекшие его видения.

     - Ну, и как же поживает у вас наша Леточка? – с необыкновенной теплотой спросил он.

     Вот это да. Ноги приросли к мокрому асфальту. Не только не поскользнешься, не отдерешь ни за что…

     - Ваша?.. В каком смысле? – спросил Ио, попробовав усмехнуться.

     Глаза Бэлл-Рингса засияли неподдельной нежностью.

     - Ну как же, как же… - встрепенулся он, заметно взволновавшись. – У доктора Мэя, когда он был в Москве на гастролях в прошлом году, сбежала Веда, мамаша Леты. Так и не нашли… А потом убили ее, знаем… - печально заключил Бэлл-Рингс.

     - Как? У Брайана тоже есть лиса?! – изумился Ио. – То есть была…

     - Была, - коротко бросил Бэлл-Рингс. – После того случая он больше не заводил. Да вы не берите в голову… У нас с вами сейчас…

     Он выдержал паузу, в течение которой Ио вдруг ощутил, как безгранично свежи сумерки, так безгранично, словно не только над головой, но и вокруг была чудовищных размеров пропасть. А теперь, казалось, что и под ногами тоже…

     - В общем, к делу. Доктор Мэй составил формулу, необходимую для расчета траектории движения астероидов или путеводных звезд, судьбоносных светил… Определения разнятся, но суть остается одинаковой. И тогда мы сможем вернуть миры на круги своя… Все свершится именно так, как нам и причиталось… Если же нет… Звездочки продолжат двигаться по своему безнадежно исковерканному пути… Но для завершения формулы ему нужен один элементик, который… - Тут Бэлл-Рингс слегка замялся. - …в общем, который… почти есть, но он плоховато работает. Так вот… - ясные сумерки снова прогнулись под неловкой паузой Бэлл-Рингса, - …Сергей Маврин, который в омутах погряз безраздельных…

     На этих словах Ио в очередной раз с бесконечным удивлением посмотрел на Бэлл-Рингса, едва ли ожидая от него такого метафорического изъяснения.

     - …должен написать мелодию… и если она сравнится по совершенству с мелодиями Брайана… то самый, необходимый нам, элемент… послушно пойдет к нам в руки и будет себя хорошо вести… - Бэлл-Рингс коротко вздохнул и, прикрыв глаза, медленно потер пальцами вспотевшие виски.

     - Ваша миссия, Ио… - продолжал ассистент, - заключается в том, чтобы донести до Сергея Маврина эту информацию, да… Слышите, вы будете вестником! – тихонько воскликнул Бэлл-Рингс и по-детски весело рассмеялся.

     Ио стоял, мертвой хваткой вцепившись в ремни своего рюкзака, и молчал, нисколько не разделяя неожиданного восторга зеленоглазого.

     - Идите же к нему… Не медлите, - продолжая улыбаться, проговорил чудесный ассистент доктора Мэя, - мы обо всем узнаем.

     Он с горячностью пожал руку Ио и, еще раз улыбнувшись, быстро отошел на несколько шагов. Свернув за густую липу, загадочный ассистент скрылся из вида.  

      - Забавно, - проговорил Ио почти про себя, голосом, практически лишенным какого-либо оттенка. – Забавно…

     Он исподлобья взглянул на небо, покрытое перистыми сиреневыми облаками с рыжими брюшками. Солнечная свеча, истомившись по сумеркам, оплавлялась медленно.

      - Небо само тебя найдет, - вдруг пробормотал Ио, как бы отвечая этой фразой на безмолвные реплики собственных мыслей. Он стоял, боясь пошевелиться, боясь подтолкнуть моток размышлений – мохнатых, цепляющихся ниток, который – он знал – будет разматываться до тех пор, пока не оставит измученное сознание голым и тупо-деревянным, как катушка. Удерживая состояние неподвижности, Ио безотчетно пересчитывал перышки облака, похожего на огромную хищную рыбу. Ее пасть как будто бы собиралась заглотнуть несчастное светило, слизав капли воска прежде, чем они бы упали в тлеющее зарево цивилизации, там, внизу, среди златоглавых церквей и бесконечных проводков, строящих цепи реакций… Небеса каждый день служили панихиду по человечьему мирку; воском были закапаны все вершины в великолепной урбанистической клоаке.   

       - Небо мольбы не ждет… небо угроз не слышит…, - бессердечная катушка роняла обрывки ниток, норовя сорваться и покатиться. Надо идти. Поскорей. Бежать, просто бежать. К нему.

      Безжалостно наступив на катушку усилием воли, Ио направился к ближайшей станции метро.  

      …Волнующий запах лис, неизменно витавший возле заветного дома на Каширском шоссе, в тот вечер, казалось, был едва уловим и то и дело исчезал вовсе от мелких ветерков. Внезапно Ио поморщился. Ио в растерянности переминался с ноги на ногу, разглядывая безликие каменные блоки дома, втягивая в себя безликий воздух, морщась и покорно пропуская в уши безликую шумную тишину улицы. Краски были безнадежно смазаны. Любимые и прочно связанные с Сергеем ассоциации отошли со сцены, на которой стоял Ио, одинокий актер, со вложенными в уста шершавыми, вязкими словами какого-то необходимого монолога, который он должен был…

      «Вестник», - вспомнилось Ио слово, которое зеленоглазый ассистент произнес таким восторженным тоном. Он усмехнулся.

      Вдруг к самому подъезду, в котором находилась квартира Маврина, подъехала машина. Это был автомобиль Сергея. Ио крепче сжал ремни рюкзака, словно пытаясь набраться храбрости. Резко распахнув дверцу, из машины порывисто выскочил Сергей. Он молниеносно распахнул заднюю дверцу и осторожно вытащил предмет, завернутый в похожую на брезент ткань. С одного конца свертка свисали белые собачьи лапы. Сергей с бессильным раздражением оглянулся по сторонам и увидел Ио, который со смущенным видом стоял в нескольких шагах от него.  

      -  Слушай, подержи, пожалуйста, - взволнованным, слегка срывающимся голосом проговорил Сергей и протянул Ио сверток. – Уроды какие-то поиздевались… сейчас перевяжем… - сбивчиво бормотал Сергей, снова залезая в машину и извлекая второй сверток.

      - Да, еще одна, - словно смущаясь, сказал Маврин. Казалось, что ему было неловко от растерянного взгляда Ио. Сергей вдруг как-то брезгливо скривил губы, иронично, будто бы издеваясь над кем-то, хмыкнул, и закрыл машину.

      - Поможешь донести их до дома? – уже на ходу спрашивал Сергей.

      - Конечно, Сергей Константинович… - едва слыша свой голос, говорил Ио…

      …Вечерняя тишина теплой, палево-шоколадной квартиры болезненно прогнулась, когда Сергей, торопясь, открыл дверь и влетел в прихожую. Пыль в золотых столбах заходящего солнца, падающих из окна, взметнулась вокруг головы Сергея. Следом за ним вошел Ио, который от волнения спотыкался на ровном месте и едва не упал со своей драгоценной ношей, переступая порог дурманящего пространства квартиры.

      Убегая от взглядов незнакомых вещей, то едва ощущая под ногами деревянный… или одеревеневший паркет… ковер, рыхлый, колючий, весь в иголках… то проваливаясь в них, Ио вошел в комнату за Сергеем. Они осторожно опустили свертки на пол и начали их развязывать. Обе собаки были грязно-рыжеватого оттенка, с ранами, сочащимися кровью. Сергей убежал на кухню и через несколько минут вернулся с миской воды и бинтами.

     - Подержи ее, - попросил Сергей Ио…

     Закончив перевязку, Сергей устало опустился на диван и откинулся на его спинку. Сквозь прищуренные глаза он внимательно разглядывал Ио, который теперь, после возни с собаками, отчаянно пытался собрать в одно свои посланнические мысли, разбежавшиеся кто куда, и крошечный юркие словечки, которые должны были рассказать о невозможно наивной, но совершенно серьезной идее.

     - Как ваш новый альбом, Сергей? Работаете? – напрямую спросил Ио.

     Сергей не спеша вынул сигарету и потянулся к журнальному столику за зажигалкой. 

     - Работаем понемногу, - промолвил он глухим голосом, прикуривая. Сергей терпеть не мог эту тему, но теперь им вдруг овладела такая неодолимая усталость, что ему было просто лень сказать какие-нибудь тяжелые слова, которые бы обрубили вечную любопытствующую веревочку вопросов.

     -  Хотя в последнее время, - продолжал Сергей, - меня больше тянет работать одному…

     Ио, старательно обдумывавший свой следующий вопрос, весь внутренне встрепенулся при этих словах и осторожно обратился к собеседнику.

     - Вы имеете в виду инструментальные композиции? Для альбома группы?..

     - Не совсем… Вернее, нет… Совсем нет. - Сергей с едва заметным раздражением стряхнул пепел. – Это будет… должно быть… что-то совершенно мое, совсем мое… - он вдруг печально улыбнулся. – Понимаешь?

     - Это было здорово, - тихо проговорил Ио. – Магия музыки часто творит чудеса… Иногда красота способна менять законы природы…

     Ио осекся, злясь на себя. Он не находил подходящих слов для выражения дразнящей сознание идеи. Как нет алгоритма у всякой любви, так нет никакой предуказанной последовательности во всем, что замешано на духовном волшебстве. Музыка и Любовь, Любовь и Музыка… Всю жизнь ему казалось, что в этих двух великих сущностях воплощается для него изречение «там лучше, где нас нет». Они не то, чтобы соперничали, они просто как-то упрямо жили друг без друга, и Ио никогда не удавалось наложить их существования одно на другое, или самому раствориться в них одновременно.

     - Ты думаешь, я могу исправить музыкой чьи-то ошибки? – глядя куда-то сквозь Ио, проговорил Сергей.

     Ио весь внутренне похолодел, но постарался взглянуть на Маврина вопросительно.

     - Чьи… ошибки?.. – вкрадчивым шепотом поинтересовался он.

     Щелочки мавринских глаз сузились еще больше и стали нестерпимо хитрыми. Сергей бросил окурок в пепельницу и стал теребить одну из многочисленных мережек на джинсах. Секунды текли в молчании.

     - Ты знаешь, кто такой Брайан Мэй? – внезапно спросил Сергей как будто с  вызовом.

     Ио проглотил комок в горле. Воздуха стало не хватать.

     - Знаю, - тихо сказал он и добавил, удивившись, что его голос при этом приобрел странный заговорщический тон. – Конечно, знаю.

     - Ему бы стоило заняться Волшебством. Сейчас, больше, чем когда-либо, - произнес Сергей, глядя в одну точку.  – Тебе так не кажется? – снова с легкой усмешкой спросил Сергей Ио.

     - Возможно. Но я думаю, что все еще может быть, - сказал Ио.

     - Я напишу эту музыку, - твердо сказал Сергей, словно отвечая на какие-то собственные мысли. – Я сам обременил свое кредо идеей излишней принципиальности, а ведь и из него должны быть исключения. Я должен исправить. Я хочу исправить… - говорил Сергей сам с собой. – Но я устал…

     - У тебя все получится, - сказал Ио, переходя на «ты». – Я в тебя верю.

     Маврин внимательно посмотрел на Ио. В его глазах запрыгали тени маленьких бесенят.

     - Поможешь мне покрасить волосы? – вдруг спросил Сергей.

     - Покрасить?.. Волосы?.. – на Ио повеяло легким сквозняком палящего безумия. Невыносимо долгий закат сворачивал реальность, как свиток…

     Сергей повел Ио в сумрачный коридорчик, потом исчез куда-то. И вдруг рыжие поблескивающие хвостики вынырнули из полумрака и оказались совсем рядом с Ио, который, стараясь не двигаться, несколько секунд втягивал  их насыщенный сладковатый запах. 

      …В ванной напарено мыльным полумраком и сильным волнением. Воздух весит тысячу тон и словно пихает в грудь, выталкивая обратно, в прохладный коридор. Муть и влажность. Гладь зеркала подернута капельками пота, зеркалу предписано ничего не отражать, оно здесь не при чем и вовсе не свидетель. Неверный свет под потолком отбрасывает на лица боязливую затененность, а белые полотенца просто сдают героев вместе с их бессмертными чувствами.

      «Только не оборачивайся, только не…», - заклинал Ио спину Сергея. Он пытался сосредоточить взгляд на равнодушно-белой майке Маврина, но взгляд не повиновался опасливым предубеждениям и правилам условностей. Дальше… Выше… Взгляд неотвратимо полз выше…

       В считанные мгновения – а вдруг  кто-то увидит – Ио пробежал глазами по верху спины Сергея и его плечам. Такие знакомые узорчатые разводы, росчерки… Столько раз видел… и вот, вблизи… как неправдоподобно это тепло… Сухая, чуть смугловатая кожа, покрытая пятнышками, так близко… такая настоящая и такая… его…

      На мгновение Ио весь съежился – его окатило волной зыбких, щекочущих мурашек. Филигранная, рассыпавшаяся по всему телу дрожь поддразнивала разум и бегала от его неуклюжих лап… Разум тщетно пытался еще вернуть рефлексы на круги своя… Ведь иногда и он забывал, что циклам было давно отказано… Кардиограмма времени бежала по прямой… тук, тук, тук… только по прямой… и слишком быстро…

       Сергей грациозным движением, как будто боясь уронить какую-то невидимую корону, наклонил голову под струю воды. Ио поймал эти мгновения и второпях невольно защелкал внутренним фотоаппаратом. На память… Какая красота…

      Ио закрыл глаза, чтобы проявить полученные картинки и отпечатать в податливой памяти. За одно из последующих мгновений он успел полюбоваться только что запечатленной серией кадров, которые вполне бы сошли за самую настоящую подборку… Красота…

      …Рыжие пряди томно потемнели под водой. Ио набрал на влажную ладонь шампуня, от которого потянуло сквозистым запахом ментола и еще какого-то легкого холодка. В какую-то секунду из-за первого попавшегося угла выскочило очередное изображение, выстроенное по безотчетному ассоциативному принципу – Брайан, Олимпийский… группа Queen… душ в какой-то дешевой гостинице… мрачный кафель… серое окно, распахнутое в пасмурный сентябрьский день… кафель в советском душе… в голове – Брайан… шоу должно продолжаться… да… а на мокрой ладони – ярко-синяя вязкая леденистая лужица - … да-да, ассоциации, наверное, это самые крепкие связи на свете… но что за бред…

      Ио взглянул на этикетку – Business Line, мужской шампунь… да, это был он, тот самый… ничего архиважного… но синий запах ментола, серый день, кафель и Брайан… нет, можете думать обо мне, что хотите, но этого не объяснить… этого волшебства не сотворит никто кроме сознания… 

      Он нарочито механическими движениями нанес густой синеватый гель на  невзрачные пряди, насквозь промокшие под дождем запотевшего неба, и начал втирать это нечаянное синее напоминание кончиками пальцев. Просто мокрые волосы. Обычного человека. Безыскусный, хотя и концептуальный гламур сценического образа остался где-то за пределами разомлевшего аквариума. Ио без оглядки наслаждался приступами теплоты, которые размывали его существо у самого основания.

      …Закончив мытье, Ио сдернул одно из предательски белых полотенец и провел ими по волосам Сергея, отжимая их с какой-то ювелирной осторожностью, самой нежной и высокоточной осторожностью, на какую был способен. Он как будто боялся разрушить это драгоценное рыжее сияние.  

      От чуткого взгляда Маврина не могли ускользнуть даже хвосты задних мыслей. Зорким чутьем Сергей поймал отражение опущенных ресниц Ио в лихорадочном зеркале.

      «Какой эмоциональный мальчик», - с легким удивлением подумал он, глядя на движения Ио, которые, видимо, были такими быстрыми и до безразличия поверхностными из-за какого-то замешательства. 

      Сергей заглянул своими глубокими, кофейного цвета глазами Ио прямо в лицо. Черный, черный кофе… без молока… и без сахара… Сергей вышел из ванной.

      - Я сейчас подойду, - сказал Ио с каким-то пассивным, отстраненным видом.

       На дне ванны взгляд Ио различил какие-то коричневые крупинки. «Хна!», - подумал он, удивившись, что его могло поразить это открытие.

      На него внезапно накатила мутная соленая волна, накрывшая чистые пресные источники горячих ключей в бедрах. Он упал на колени и перегнулся через край ванны. Крупицы хны перед глазами поползли в разные стороны… Ио сплюнул горькую слюну. Рыжие частицы побежали быстрее, и вскоре перед взором Ио, измученным качкой, реяло лишь белое дно.

     

 

11

 

      Ночь. Тихо. Над Москвой расположилось северное сияние. Просто наползло откуда-то, может быть, даже с севера, и разрослось разноцветными кристаллами по державному поднебесью, и приняло форму хитрых, слегка косящих глаз…  

      Лета сидела на подоконнике, и ее неподвижный взгляд охватывал новогоднее зарево сразу и целиком, заглатывая хвост путеводной апокалипсической кометы. Лохматая звезда кружила по звездному полю, как затравленная лисица, помахивала огненным хвостом, осыпала искрами древние башенки и крыши, засиженные воронами Ночного Дозора. Кометы, астероиды, ядерные лучи… путеводителем по Апокалипсису могло оказаться все, что угодно…

      Внезапно чернота под северными кристаллами разразилась вспышками гигантских бенгальских огней. Вороны с картавыми воплями взвились над глухими ударами курантов и скрылись в отблесках полярной зари, напарываясь второпях на белоснежные выступы морозного частокола. Заостренные лучики изгороди прыгали, как скользящая диаграмма, выплясывая вокруг мечущейся кометы. Раскаленные колья неслись клином, перестраивались и струились в новом раскладе. Астероиды, летящие в гулкой, взрывчатой темноте, с издевкой подмигивали испуганным звездочетам, глядящим в небо и надвигающим колпак с кисточкой обратно на вспотевший лоб…  

      Древний свиток неизбежно давал трещины, которые шли все вглубь Вселенной. Трещины шли по орбитам планет и ядрам звезд, протыкая их насквозь. Планеты сгорали, звезды ломались и падали, путеводные кометы Конца Света заметали своим шикарным хвостом непомерные грехи человечества.

      Господи, мы отречемся от нолей и единиц! Мы обещаем! Только поймай, поймай в свои ладони астероид! Не дай ему разрушить наши ноли и единицы. О нет… Куранты… это молитва. Молитва на сон вечный грядущий…

      Все, все могло иметь свой победоносный путеводный смысл Откровения…

      …«Звезда моя путеводная», - с трепетом, теплящимся в самой сердцевинке существа, думал Ио, поглаживая длинные рыжие локоны Эллен. Их ровный матовый блеск заливал теплотой всю подушку, подсвеченную чудной сказочной лампой на стене. Он касался жарких, ненаглядных прядей, вглядываясь в спящее лицо любимой. В последнее время он видел ее все реже, но тревога за нее никогда не оставляла его.

      «Она тоже рыжая. Всегда. Тоже. Зачем», - в сотый раз думал Ио, вспоминая образ Сергея. – «Они… они все такие разные… но я… я их всех люблю, каждого по-своему… Я точно знаю вам цену. Вы – бесценны. Это ваша – бесценность… Никому я вас не отдам. Никому…».

      Ио вытащил из-под подушки Рыжего Беса. Тот уставился на Ио  крошечными глазами-пуговками и засмеялся тихим смехом. Ярко-рыжие, почти морковные его волосы торчали, как сноп лучей, как комета… Он протянул к Ио ручонки и, обхватив его за шею, прижался сияющей макушкой к его щеке.

      - Ты мой Маленький Принц, - с безотчетной нежностью прошептал Ио. – Ты – мое создание… Мое, да… Отражение Сережи… Ты… Да… Такой же безумный, доверчивый и такой же непревзойденно мой…

      Ио принялся наматывать на указательный палец обжигающе-рыжие пряди Беса. Вдруг опасливо покосился на тихонько шевельнувшуюся во сне Эллен, с ласкающей грустью посмотрел на задремавшего Беса и спрятал его обратно под подушку.  

      Он обхватил подушку и уперся подбородком в ее жаркое чрево. Его зачарованный взгляд следовал за плавно рассыпающимися кометами и фейерверками. А фейерверки – тоже путеводители Апокалипсиса, это показали недавние события в… И темнота ночи… да, это не что иное как траур… Все припасается загодя, просто мы об этом не знаем…

      Брызги подожженного воздуха бросались врассыпную, но мороз и стеклянная дверца на улицу замедляли их движение. Частицам было даровано тормозящее, исподволь сдерживающее трение. Отнюдь не апокалипсическое. Да… время тормозило в ледяном, разреженном пространстве Вселенной, время сдерживало свои порывы, отражаясь в стеклышках волшебного фонаря, в самой середине которого мирно притаились Ио и Эллен.

      В украшенную огнями бархатную тишину впилось покалывающее пиканье телефона. Мгновенно, чтобы телефон не успел разбудить Эллен, Ио схватил трубку.

      - Да, - сердитым шепотом сказал он.

      - Привет, - голос у Феликс был немного напуганный, но в то же время возбужденный. – Ты пойдешь со мной завтра на выставку Постапокалипсиса? – Пауза. – С Новым годом, кстати…

      - Тебя тоже… - в первый момент Ио удалось схватить только последние слова, потом начала неловко работать обратная реакция. – Погоди… Куда пойти? Какую выставку?!

      - Ну, понимаешь… - Феликс запнулась. Ее голос выдавал некоторое смущение. – Понимаешь, тут ребята проект устроили… В общем, приходи, сам все увидишь.

      - Погоди-погоди. Какие еще ребята? Ты о чем?! – Ио не любил, когда близкие ему люди начинали говорить загадками, причем такими, которые исключали пресловутое понимание родственных душ с полуслова.

      Феликс нетерпеливо вздохнула на другом конце виртуального провода.

      - Какой ты. Приходи, говорю, сам все узнаешь. Завтра в полдень, на территории бывшей ВДНХ.  

      - А что у нас завтра? – растерянно спросил Ио.

      - Воскресенье, - выразительно, как будто читала стихи, проговорила Феликс. – Придешь? – спросила она каким-то обреченным тоном, сквозь зевок.

      - Спи давай, – коротко бросил Ио. – Приду.

      Он положил трубку и оглянулся на Эллен. Она продолжала спать, ни о чем не ведая.

      «Загадки какие-то», - рассеянно подумал Ио, выключая матовый свет нежной лампочки.

      Перед тем, как закрыть глаза, он еще раз взглянул на просторы оконного проема. Там кто-то спешно задувал фейерверки и бенгальские огни. Вскоре в небе осталась одна комета, тихо реющая в торжественной темноте, и полярные кристаллы, слабо подрагивающие отголосками бурной иллюминации. Хитрые косые глаза удлинились у кончиков, из-под их полуопущенных век были видны испепеляющие зрачки.

 

______________________________

 

    

     …Палящий полдень подвешен высоко в мглистом, из последних сил голубоватом небе. Кругом – зыбучие пески, или, скорей всего, барханы пыли… строительной пыли, нанесенной с Воздвиженья атомных станций, Антикреста великого и нынешней горы Фаворской, где крематории преображают неузнаваемые в серой толпе лица до совершенства узнаваемости. Шаги по песочной пыли, пыльному песку. Кое-где попадаются лесочки, в которых после большого костра остались стоять сгоревшие дотла деревья.

     На пеньках сидят измученные ожиданием строители. Они что-то долго строили, но не видели того, что созидали их быстрые послушные руки. Бесконечные конструкции, сплетения, переплетения, петельки, узелочки, ткани, кучи эпителия с нездоровыми клетками, с шовчиками, готовыми вот-вот разойтись – все мгновенно застилалось чахлым желтеньким туманцем. А когда эта немощная мгла кончилась, они перестали строить и, едва двигая онемевшими конечностями, затекшими нервными окончаниями своих страхов, полупарализованными  моточками свалявшихся в пыльной голове убеждений, осторожно сползли на землю. Говорят, в самый последний момент они оступились и провалились вместе с самой главной лесенкой в топь торфяного болотца, которое образовалось где-то у одной из прихрамывающих ножек всей конструкции… И вот теперь они ждали, ждали увидеть Созданное. Их было практически не видно, и только их черные, безумные глаза зияли среди тленных призраков листвы. Пепел к пеплу, казалось, наконец, постигли они… пепел к пеплу и пыль к пыли…

     Солнце скатывается к западу, умащая теплым елеем голубой свиток, разморенный парной духотой, сочащейся от реакторов в крематориях. Буквы на свитке расплываются, стекают в одну огромную темную лужу. Вдруг на одиноком бархане пыли возникает маленькая церковь с золотыми куполами. Ласточки с криками проносятся над ними, задевая позолоченные вершинки измазанными елеем крыльями. Под крылом одной из птиц вдруг ломается и падает крест…

     Взглянуть под ноги, нечаянно, непреднамеренно… В песках большой стройки можно разглядеть множество новых, совсем недавно родившихся химических элементов. Наклониться, взять пару из них, и еще…  - какое чудо! – несколько забальзамированных насекомых – на вечную память о прошлом…

     - Вечная память тебе, стрекоза обыкновенная, - с тошнотворным пафосом вдруг говорит Эллен и кладет крошечную кубическую гробницу себе в карман, в котором лежат ключи от московской квартиры…

     Под одним из строителей пенек рассыпается в прах, он бесшумно валится на погребенную под пеплом землю и умирает. Остальные нехотя встают со своих пеньков, подходят к нему и начинают выть. Прибегает человек в белой хламиде с огромной охапкой черных тряпок и завязывает строителям глаза…

     - И разорвавшиеся швы уже поздно зашивать… - тихо добавляет Эллен и, со скукой позевывая, смотрит на почерневшее в сумерках золото куполов…

     - Солнышко, пора вставать, - шепотом говорит ей в самое ухо Ио, обнимая за плечи.

     Эллен вздохнула и с наслаждением потянулась, разминая тело после утомительных хождений по пустыне, но сладкая улыбка пробуждения внезапно сменилась легкой ироничной ухмылкой.

     - Ты сходишь со мной сегодня на выставку Постапокалипсиса? – самым что ни на есть будничным тоном спросил Ио, подавая ей чашку кофе.

     Взгляд Эллен на несколько секунд стал неподвижен; потом в нем заплескались искорки какого-то циркаческого безумия и трагикомической издевки.

     - Мне ночью Феликс звонила, звала, - продолжал рассказывать Ио. – Строители, вероятно, создали что-то забавное и полное отчаяния… Пойдешь со мной?

     Эллен наклонила голову, выражая согласие. Она улыбалась, хотя ей за ночь порядком напекло голову, и ступни все еще горели от шагов по песку и пыли.

 

 

12

 

     В дверь раздался аккуратный, вкрадчивый стук.

     «Если это опять эти истеричные дуры… если они снова испохабили…», - в приступе тихой ярости подумал Ио. Он заблаговременно стиснул зубы и надел на лицо непроницаемое забрало участливого равнодушия.

     - Добрый час с минутами… хе-хех…, - процедило сквозь вежливо изогнутые в улыбке губы корявенькое существо на юрких косолапых ножках.

     - Доброго часика с добрыми минутками, - проговорил Ио, почти без удивления глядя на своего старого знакомца, мистера Фримена. - …добрых суток доброго преапока…

     - Я к вам вот по какому делу, милейший господин сталкер… - без предисловий начал Фримен вкрадчивым тоном.

     Мышь под ладонью Ио похолодела и покрылась ледяным потом. Коврик слегка отъехал  в сторону. Ио остановил взгляд на каком-то противно желтом ярлыке, висящем на рабочем столе. Какие у него неприятно острые кончики… какие провокационно напрягшиеся уголки… какие…

     А какого черта про сталкера, а?!

     Ио с трудом поднял глаза на черно-белый костюм. От сочетания этих двух символичных тонов весь кабинет стал в клетку и побежал вокруг себя.

     - Я, собственно… - шепотом прокартавил Фримен, протягивая Ио диск в бумажном конвертике, - прошу покорно сохранить у себя…

     Он оглядел стены, безмолвно несущие на себе его решетчатую тень.

     - Мы с ребятами собственно… игру придумали… «Апокалипсис» называется… хе-хех… - уютно сложив руки на брюшке, пробормотал Фримен с некоторой нежностью, глядя на диск в руках Ио. – Прообраз, так сказать… ну… придумали… знаете, вот этак… когда ждешь… некоторый цинизм спасает, так сказать… Маленькую антиутопию этакую выдумали…

     Ио смотрел на Фримена, как на сумасшедшего.

     - Апокалипсис?.. Игра?! Да вы что же… - брови Ио болезненной складкой сошлись на переносице.

     - Ну-ну, милейший сталкер… Вы же сами… любите ролевые игры? А?.. – заговорщически посмеиваясь, прохихикал Фримен.

     Этот убийственно-желтый ярлык на мониторе… Такой неэмоциональный и такой неоспоримый… Такой вот на тебе и всё!!!

     Раздражение Ио было напугано донельзя, но совладать с его яростной чесоткой было свыше его сил. Ио начал надавливать ногтем на уголок конвертика с диском.

     - Вы это так не надо… - поспешно бормотнул Фримен, слегка подавшись вперед. – Это опасно…

     - Опасно? – из сдавленной груди Ио вырвался легкий смешок. – Там что же, цифровая атомная бомба?

     - Ну, видите ли… хе-хех… - Фримен высунул кончик языка и медленно провел им по верхней губе, закрыл глаза… - Ммм… да…

     - У вас язык раздваивается, мистер… - Ио смотрел потухшим взглядом на тяжеленную квадратную челюсть Фримена.

      - Что?.. – в неподдельном ужасе переспросил черно-белый.

      - Да так, ничего, - наконец совладав с гнетущим волнением, проговорил Ио. – А почему именно я, смею спросить? И зачем это хранить? Вы что, сами не можете? – каким-то обреченным тоном спросил Ио, казалось, не у Фримена, а у пустого пространства.

     Впрочем, он знал, что спрашивать что-либо бесполезно. Просто знал подсознательно. Но достоверно. Это было самое главное.

     - Вы же сталкер… - ровным железным шепотом процедил Фримен. – Вы же бывали в Хо… ну… и все такое…

     Интересный тон. Безоговорочный. Тон имеет в виду, что я сам должен обо всем догадаться. По недомолвкам. По паузам. По молчанию …

     - … вы разводите лис… - на этих словах какая-то жилка в виске сорвалась с привязи и застучала что есть силы в ворота мозга. – Вы ходите с ними по Зонам… А вы знаете… что огоньки, искры, факелы и вообще… рыжее, - Фримен сделал какой-то нехороший акцент на слове «рыжее», - в склепах, находящихся на территории Зон… да и вообще на территории… - он многозначительно кашлянул, - про-ти-во-по-ка-за-но, - Фримен выдолбил слоги последнего слова, как расстрельные пули. – Точка, - он замолчал.

     Точка. Ну да. Это последняя пуля. Типа того что…

     Боль затопала на пороге и вошла в тяжелых грязных ботах в самое сознание. Ио прикрыл глаза, сдерживая внезапные слезы.

     - Так это вы убили… - голос Ио осекся на паузе, которая тут же нырнула в пропасть равнодушного, смирившегося подчинения.

     - Ну не то чтобы… - Фримен замялся, выкручивая губы в поисках слов. Слов не было. Губы были расправлены легким вздохом.

     - Да неужели?.. – Ио поднял глаза на костюм Фримена. Его взгляд с трудом карабкался по железной черной решетке. Взгляд уповал на просветы белых ячеек. Отвратительный, двуличный костюм…

     - И мне надо, понимаете ли, милейший… - Фримен подошел к пластиковому окну и провел ногтем по глухой резиновой полоске. - …ну и щели у вас однако… все ведь слышно наверно… все… - задумчиво пробормотал он, исследовав безупречно задраенную створку окна. – Мне надо, понимаете ли… - Фримен резко развернулся и подошел прямо к Ио, устремил на него тихие, безжизненные глаза. – Идти.

     Идти.

     Ио понял, что ему придется понять. Иначе…

     Усталый взгляд Ио переходил от широченных плеч Фримена к стенам кабинета. Вдруг тень клетки от пиджака побежала вверх по стенам. Быстро-быстро… до потолка… хоп! Верхние зубчики решетки достигли пластикового плинтуса и пожарной сигнализации. Красная лампочка потухла.

     - Хорошо.

     - Вот и чудненько, - довольным шепотом произнес Фримен. Он развернулся на каблуках в направлении двери, но в последний момент затормозил. Он поднял вверх указательный палец, лицо его внезапно приняло затаившееся выражение.

     - Часики у вас хромают, а? Товарищ программирующий…? – наигранно шутливым тоном поинтересовался Фримен.

     - Часики?.. – Ио внезапно вышел из нового приступа столбняка, в который он периодически впадал, - какие еще часики? У нас здесь нет часов…

     - А вот это вы зря, - менторским тоном тихо отчеканил Фримен. Его поднятый вверх указательный палец сделался похожим на указку. – Это вы определенно зря, господин Фокс…

     - Я попросил бы вас оставить в покое мои интересы… - усталый взгляд Ио начал подергиваться красноватой пленкой злобы.

     Фримен мгновенно подобрался, стянув ножки пятке к пятке, носок к носку. Улыбнулся с видом первооткрывателя.

     - Ваши интересы? Интересы, вы сказали? – Фримен картинно поднял вверх согнутые в локтях ручки, как будто собирался начать дирижировать оркестром. – В ваших интересах сейчас…

     - Довольно, - резко оборвал его Ио. Его руки вцепились в несчастную столешницу. – Я сохраню вашу игрушку.

     - Но это не все, господин сталкер… - Фримен подошел к столу Ио и начал скрести ногтем край столешницы, противоположный тому, который разрывался под ладонями Ио. – Если бы вы… запустили эту программку… скажем… вот на этом компьютере… - Фримен провел ладошкой по серебристому краю монитора, стоявшего на столе Ио, - я бы подсказал вам… и показал… в окрестностях Чернобыля, знаете ли… есть очень занимательная область…

     Ладони Ио замерли. По ним как будто прихлопнули еще одной такой же столешницей, по которой бегали пальцы Ио.

     - И еще… может получиться так… что вашу Брешь… заметет неожиданный циклончик… радиационный этакий … - Фримен небрежным движением сложенных в трубочку губ сдул с кончиков пальцев несуществующие пылинки. – А еще Сергей Маврин… в последнее время уж слишком неразлучен стал с зеленым змием… окутает его змий, так того и гляди черных коней Апокалипсиса проспит, обкуренный зельями… Обойдет свою Брешь стороной… А Брайан Мэй… замучают его треклятые сновидения, ох замучают… Я прямо даже не знаю… Закружит его взгляд звездная пыль и засосет в воронку… где уж ему будет Брешь найти… Замотаетесь вы с ними, бедный, зря только время потратите… эх, что и говорить…

     Фримен деланно поджал губы, слегка покачивая головой.

     - Я поступаю так, как считаю нужным, - безжизненным, но удивительно твердым голосом сказал Ио.

     - Безусловно, безусловно…, - с печальной улыбкой шепотом проговорил Фримен, - только… осмелюсь напомнить…, - он сморщился по подобию печеного яблока, заметив на мониторе ярлык Fire Fox, - обстоятельства сейчас в нашей… гм… Вселенной… форс… нет! Фокс-мажорные, хе-хех… Ну-ну, это я иногда люблю пошутить просто… Обстоятельства, значит, такие, что… мудрая жизненная философия, которую вы так любите брать на вооружение, здесь вас не спасет…

     - Я поступлю так, как считаю нужным, - твердо сказал Ио.

     - А у вас уши порыжели… ой, и, кажется, они начинают вытягиваться… Ооо… - напустив на себя глубоко озабоченный вид, прошептал Фримен. – Ну, до свиданья…

     Дверь аккуратно и вкрадчиво закрылась за Фрименом.

     Еще одно небольшое авторское отступление, значит… Все знаете, стало быть, мистер…

     Ио вяло теребил в негнущихся пальцах конвертик с мятыми уголками. Оглянувшись по сторонам, он двумя пальцами вытащил диск на свет, казалось, еще божий… Обычный диск, стоит, наверно, рублей тридцать… На розовой маркированной стороне корявенько выведено черным стрельчатым почерком слово Apocalypse…  

     «Какой-то эмо-гламур», - вскользь подумал Ио с легкой дрожью отвращения.

     Дисковод с легкостью сжевал диск. Из глубин процессора послышалось довольное утробное бормотание.

     В считанные секунды Ио добрался до установочного файла. Часто кликающая клавиша мыши как-то резко осеклась… Ио в мрачном замешательстве смотрел на значок программы. Он являл собой игрушечную девушку, похожую на куклу Барби, с длинными блондинистыми волосами и огромными томными ресницами, наполовину прикрывающими глаза. Внизу картинки располагалась виньеточка с надписью “bye-bye”. Ио навел курсор на значок. Install_Apocalypse.exe. Как все просто…

     Ио дважды щелкнул по картинке. Синие квадратики моментально начали выстраиваться в безупречно прямую линию. Еще… еще чуть-чуть… два квадратика… один…

     Им овладело странное бессильное равнодушие. Мы выработали один, общий для всех элемент условности. Один множитель для любого индекса IQ, один общий для всех знак равенства. Было наивностью полагать, что наши потрясающе удобные выкладки неуязвимы… защищены от внешних влияний… ха…

     …Когда последний синий квадратик реагента заполнил пробирку, в качестве побочного продукта реакции вверху окошечка появился забавный белый щенок, прохаживающийся по дорожке, выложенной веселыми розовыми цветочками. Под каждым цветком стояли числа по нарастающей – слева направо. Под цветочками стояла подпись «Мой пес умер 2 года 8 месяцев 23 дня», и в уголке – “Romantic Collection”.

     «Гениально», успел подумать Ио. Слишком контрастная по идейной наполненности визуальная информация вызывала странный трагикомический эффект.

     «Театр абсурда какой-то», продолжал успевать думать Ио, «…какой-то прием в литературе… когда определенный эффект достигается использованием противоположных по эмоциональному содержанию выразительных средств… Чудненько… Прелесть… но как же он называется…», - мысли пробегали как бы между делом, с таким видом, что «могли бы и не пробежать, но так получилось»…

     Белый песик сделал еще несколько шагов, и вдруг на окошко налез мигающий красный кружок с черным восклицательным знаком.  Песик с цветочками резво убежал, и на его место вылезла надпись FATAL ERROR.

     Fatal?.. Ио показалось, что он упал в обморок от сильного внезапного удара по голове. И вот через секунду – возвращение к реальности. Тет-а-тет с монитором и… Что означает эта угрожающая подергивающаяся надпись?!

     Окошко свернулось в свиток. Небо… Куда же девалось небо?!

     Откуда-то наползла удушающая тишина. Вероятно, она была в кабинете и раньше, просто Ио по своему человеческому обыкновению не заметил ее. А теперь он вдруг так явственно ощутил ее, и это чувство было преподнесено как ее приход…

     “Apocalypse” has been successfully installed.

     Эта надпись маячила поверх скрученных в свиток окон, неба… Просто как факт. Непререкаемый, готовый отдаться прямо в руки и не требующий погони за собой. Все вам преподнесено, как видите. На блюдечке с черной креповой каемочкой. Хе-хех… По кабинету, в котором совершенно внезапно наступили сумерки, пронеслось отдаленное эхо смешков Фримена. 

     Мышь не действовала, дисковод, перезагрузка – все отказало. Кнопочки отказали. Ио на каком-то подсознательном режиме выстукивал на столе пальцами мелодию «Последнего заката». Верить в чудо никогда не поздно… Его взгляд бросался наугад по бумажкам, сложенным стопками на столе, вдруг упал на одинокий листочек – «Выходя из кабинета, выключайте компьютеры». Как чертовски глупо. «Соблюдайте правила техники безопасности»… Соблюдайте, да. Не участвуйте в реализации теории неестественного отбора. Вот как это называется.

     Все равно это случилось бы. Все чувствуют, все знают. Но почему программа. Почему именно я.

     Ио взял пару цветных стикеров и написал на них следующее:

     «Система временно используется всем человечеством. Вход посторонним запрещен. Возможные профилактические работы окончатся в 10:40 по Москве. День будет уточнен позже».

     Наклеил на краешек монитора, который все еще нес на себе отпечатки пальцев Фримена. Вышел из-за стола. Сколько же он здесь просидел. Наверно, долго. Нестерпимо долго.

     Посмотрел на часики, сковавшие одеревеневшее запястье. Пять двадцать. Ага, все нормально. Я даже опоздал на выход с работы…

(с) Quinta

9

 

      …Время исподволь продолжало свой путь. Никто не знал, когда главные режиссеры скажут «стоп, снято», и каждый день часы и даже будильники заводились вновь и вновь. Это отчеканенное постоянство было на руку тем, кто привык существовать в красивом, грациозном синхроне с обстоятельствами. Все продолжали подчиняться условному распорядку мелких событий, на которые беспощадно кромсался каждый день.

      «Заведите будильник на конец света», - шептали про себя слабые душой, устремив остановившийся взгляд в неизвестном направлении. Их мольба вместе с капельками дыхания оседала на ближних, разнося меланхолию и новую породу в энный раз мутированного гриппа.

      Их мирки были обиты мягким, уютным велюром. В уголке мирка, на месте подписи художника, стояла чашка горячего кофе. Ласкающийся к рукам и сердцу велюр и чашка кофе со сливками были ключевыми элементами в типичном квартирном натюрморте. Но иногда этот не произносимый вслух, но популярный слоган тех дней… «заведите… будильник…» (можно было затыкать уши – смысл бил на поражение изнутри, и продолжение было уже знакомо)… этот слоган… вдруг запрыгивал в сознание из какой-то мимо пробегающей мысли и прямо с порога выкрикивал свою суть в самое ухо - изнутри. Изнутри – в этом была самая подлость. Рамка сваливалась. Чудесная  акварель летела на пол. Чашка разбивалась. Кофе заливало прекрасный велюр…    

      Они просили завести будильник на конец света. Скажите, как угодно. Например… 10:40 по Москве: Апокалипсис. Лучше заснуть до…

      Они боялись встретить апокалипсис в кажущейся бессознательности сна. Они сомневались в чудодейственной силе Бреши.

      …Время звало на исповедь и толкало на поиски. Те, кто от страха не прятал часы-будильник, заворачивая их в три одеяла, вынюхивали запахи ветра и следов на ледяном полу мостовых, как только принимали в подкорку дозу импульса осознания. Некоторые совершенно внезапно переезжали в другие районы, города и даже страны. Одни уезжали в сельскую местность, где была полузаброшенная дачка с засохшей яблоней в садике, и начинали наводить подобие порядка, строя заборчик и вскапывая мерзлую землю. Они понимали, что придут сюда. Тогда. Потом. Придут сюда… 

      Другие останавливались у какого-нибудь фонаря, уголка здания или зазубрины в мостовой, мимо которых каждый день пролетали, не замечая их и краем глаза. Останавливались и непроизвольным усилием краеугольного инстинкта понимали, что… что… ( ).

      …Время летело. Ноябрь пришел откуда-то со стороны того серого склепа в захолустном краю города, где Ио нашел Лету. Золотые афишки осени, растянутые над проспектами еще в солнечном сентябре, наскоро сдергивались морозными дождями и пронзительным ветром.

      …Время бежало, ни на секунду не переходя на шаг. Ах, как неуютно было сворачивать с цикла на прямую!.. Прямая бежала быстрей, и не было на ней ни одного благословенного кусочка спирали, на котором можно было бы притормозить, слегка свернув вправо… или влево...      

      …Время вынуждено было двигаться по прямой, никуда не сворачивая. Время бежало по сухому, теплому асфальту, желтым листьям, лужам, взболтанной грязи, голому льду… Скорость его бега не менялась от вещества беговой дорожки, и сила трения во всех случаях равнялась всегда одному и тому же числу.

      Всеобщее историческое время двигалось равномерно и прямолинейно. Это время было равнодушно к приборам с цифрами, в которые люди вживляли какие-то игрушечные колокольчики и называли часами.

 

_______________________

 

      В утро воскресенья, где-то в середине ноября, Ио проснулся от того, что с него грубо сорвали одеяло. От такой беззастенчивой неожиданности он привскочил с кровати резким, почти конвульсивным  движением и проскреб локтем по жесткой льняной простыне.  У сонного  локтя вовремя не сработал рефлекс опоры, и теперь он бесславно кровоточил.

      Ио смотрел на ссадину, которой его ни за что ни про что наградил случай.  Возможно, это был вовсе не случай, а самая что ни на есть закономерность; но грань между правилом и исключением была самым условным понятием в те дни… Ио провел по кровянистым бороздкам другой рукой и теперь смотрел, как в желобки трех росчерков на мякоти ладони втекала красная влага.

      Только слизнув кровь с ладони и почувствовав, как его начинает пробирать холод, он огляделся. Около кровати сидела Лета. У самого кончика ее острой мордочки торчал кончик одеяла.

      - Вот это «с добрым утром» называется… - беззлобно пробурчал он. Ему было до сих пор не по себе от драматичности его пробуждения в святой воскресный день. 

      Частицы изумрудной лазури лисьих глаз перекатывалась вокруг зрачков, как шарики ртути. Взгляд Леты скользил то к глазам Ио, то к его раненому локтю – но выражал мысль о чем-то еще. Третьем.

      Лета подобралась к Ио, положила передние лапы ему на колени и заглянула поверх устремленного на нее взгляда куда-то в самую глубь его глаз. Ио как-то внезапно забыл о нелепо ссаженном локте и с удивлением для себя почувствовал легкое смущение от лисьего взгляда, ступающего по дну его души. Лете не были страшны ни подводные камни, ни зыбучие пески этого дна. Ио знал об этом и держал ракушки с жемчужинками открытыми – своей Лете он доверял полностью.

      - Брось, брось это… - невнятно пробормотал он. – Только и знаешь, что беситься… Хватит…

      Однако Ио понимал, что из-за одного желания поиграть лиса не решилась бы на такой дерзкий поступок. Он взял ее на руки. Лета лизнула его в шею и потерлась меховым лобиком о его подбородок. Подняв мордочку к самому уху Ио, она задела его мочку своим мокрым носом.

      - Рррр, - мягко, но настойчиво выдохнула Лета.

      Ио вздрогнул от легкой, пушистой вибрации, прошедшей по виску и всему левому полушарию.

      - Рррррррр… - повторила Лета тише, но протяжнее. Это был новый повтор… Нет, это было эхо первого раската… Это было – эхо океана в левом полушарии Земли и человеческого мозга.

      Ио вскочил с постели и начал проворно натягивать джинсы, свитер… Рука с расческой разогналась, приготовившись парой стремительных движений расчесать волосы, но промахнулась, и маленькие металлические спицы прошлись по щеке. Алюминиевые тычинки скользнули в нескольких миллиметрах от левого глаза.

      - Да что такое! – наполовину в испуге, наполовину в раздражении как будто спросил Ио у зеркала. Оно смотрело на него, как на человека, совершившего какой-то неудобный, неуклюжий поступок, бесстрастно и немного свысока, его же собственными глазами, как будто хотело этим взглядом посадить его в лужу…  

      «Крови», - подумал Ио, косясь на вспухшие, розовые дорожки вдоль щеки. Ирония в его словах отдавала горечью.

      День без бухгалтерш и их глючной программы 1С. День без дураков, дур, дурок, придурков, дурачащихся и дурнушек. Выходной день. И у меня важные дела. У меня Брайан. И Сергей. И Бреши. Десять сорок по Москве будет ровно в десять сорок… вся неловкость лишь в том, что наступить оно может в любой  момент…

      Ограничились всего лишь одной точкой отсчета, и то обрекли ее на статус абстрактного символа… Ну да ладно, ладно… Я-то ведь не сплю… Одеяло, значит, даже забрали… Я ищу, да… Только не ходите за мной по пятам! Я знаю, знаю! Я сам все знаю!.. Да понял я все… Поторопиться надо…

      Ио разговаривал с собой, Летой, зеркалом, силами, которые, проносясь мимо, оставляли следы в виде ссадин. Разговаривал, возясь с завтраком для себя и своей рыжей дозорной. Пролив кипяток из чайника, Ио понял, что из дома надо выбраться как можно скорее.

      Он наскоро зашнуровал боты, нацепил ошейник на Лету, и они выбежали из подъезда в пасмурный день. По цвету день напоминал серый бетон в том склепе…

      - Черт, поводок забыл! – с досадой сказал Ио.

      Возвращаться – плохая примета. Ио за целое слово, а то и фразу сторонился любых суеверий, но возвращаться не стал. Он высвободил шнурки из ботинок, и, связав их в одно, привязал к ошейнику Леты. Свои боты застегнул на запасной вариант крошечной сломанной молнии.

      Посмотрел на бетонные стены серого дня, бетонный потолок серого неба. Рыжая Лета пламенела маленьким комочком на пасмурном сером асфальте, покрытом серыми лужами и серой грязью, похожей опять же на жидкий бетон…   

      - Ну что… Пошли в Хо, что ли…

 

______________________

 

      Старый склеп отчасти любил Ио  - за верность традициям сталкеров и неординарный склад ума, который был выполнен по спецпроекту писателей модерна, научной фантастики и современного соцреализма, пространно философствующего с сигаретой в руке о смысле контрастов в объективной действительности. Да, когда объективность находилась с насущной реальностью в соотношении один к одному, можно было со спокойной совестью, например, идти на работу – этот масштаб был наиболее оптимальным при раскладе вещей в свете обычного, будничного дня.

      Но сейчас разум был предоставлен самому себе. Никто не несся на всех парах и не втыкал слету в хаотичный порядок вполне полезных конструктивных мыслей какую-нибудь флешку с ненужными файлами, зараженными до вульгарности депрессивной дурью и бестолочью. Сейчас можно было не только стать вещью в себе, но и полностью ощутить это состояние на вкус, запах, цвет и изменчивость.

      У сознания Ио был отличный иммунитет. Он укреплял его различными информационными прививками, которые сам же для себя и разрабатывал. Часто ему в этом помогали его сородичи и близкие по духу существа. Ио  никогда не высчитывал соотношение бактерий и прочих веществ в необходимой вакцине. Он просто чуял нужную пропорцию элементов, как только предполагаемая опасность начинала выглядывать из какого-нибудь совсем еще далекого угла. Его инстинкты самосохранения (а у него их было несколько, на каждый тип опасности и каждый – при своей антивирусной примочке) были прекрасно осведомлены об этом. Они были хорошо выдрессированы и поэтому были всегда готовы встать на задние лапки.

      С другой стороны, склеп недолюбливал Ио за некоторый искусственный оптимизм, тот, который не был заложен в Ио природой и попыткой перебороть последствия печальных обстоятельств его жизни. Ио просто брал его из ниоткуда и запихивал во все уголки и прорехи существования, из которых потенциально могли набежать дурка и депресняк. Нет, по большому счету Ио не относился к клану шестнадцати тысяч… хотя одним из первых притягивал оптимизм за уши. В любой ситуации. Просто надевал ему на уши прищепки и тянул к себе, без всяких лишних разговоров. Именно за это склеп и относился к Ио с немалой толикой подозрительности. Ведь, как никак, склеп был склепом, и не любил в своих стенах праздно шатающейся жизнерадостности.

      Однако сейчас, на пороге события, которое тысячелетиями откладывалось по разным предвзятым и, честно говоря, глупым причинам типа случайного миротворческого порыва в какой-нибудь азиатской стране или проекта дамб для Тихого океана с целью ликвидации последствий глобального потепления, склеп стал все чаще пожимать плечами и нахохливаться. Склеп стоял в задумчивости, и уже не придирался к эмоциям сталкеров и случайных обывателей, которые наведывались в его недра  за разным сверхъестественным добром.

      …Когда тусклый огонечек солнца, похожий на догорающую свечу у постели умирающего, прожег в непроницаемом сером саване неба крохотную дырочку, Ио внезапно почувствовал, что мир не один. Нет, до того, как солнце вырвалось из мутного тошнотворного мракобесия облаков, ему вовсе не казалось, что он, не осознавая того, делит с миром его одиночество. Просто не ощущал этого. И не думал об этом. Теперь он понял. Некоторые вещи своим внезапным рождением заставали врасплох…  

      Ио с лисой подошли к громадной пасмурной коробке. Пустоты на месте наружных стен сияли, как обычно, приятным нездешним светом. Склеп исподлобья посмотрел на непривычно задумчивое лицо Ио и не стал на этот раз задерживать его на пороге. Он поднял невидимые железные решетки на пустых глазницах и перекинул к ногам Ио ступенчатый подвесной мост. Ио и Лета прошли над пропастью, на дне которой лежали души художников-сюрреалистов. Ио никогда не заглядывал за край моста. Он не любил сюрреализм… 

      Они ступили в гулкую пустошь, поросшую многочисленными следами украдкой забегающих сюда любителей. Ио был профессионалом и не чурался всякий раз предлагаемой ему возможности стать прозрачнее. Внезапно его краски начали растворяться в пространстве, как будто его окунали в воду. Эта визуальная метаморфоза никак не отразилась на его человеческом существе. Даже чуткая Лета не обратила на нее внимания.       

      Лиса настороженно поводила ушами – она боялась склепа, в котором была убита ее мать. Она встала на задние лапы и начала скрести Ио за джинсу на коленке; белый кончик ее хвоста был весь в серой пыли и жалобно подрагивал.

      Ио наклонился над рыжим тельцем Леты и провел по ее дрожащей спинке ладонью. По лисьей шерсти прошла невидимая волна, и она стала покрываться от корней к кончикам бело-серебристым колером. Тонкие черты Летиной мордочки поползли вширь и начали грубеть. Волшебные мозаичные глаза заплыли холодной коричневатой серостью.

      Ио стоял, скрестив руки на груди, и держал глаза Леты на поводке своего взгляда. Внезапно он ощерился и, резко выбросив руки с растопыренными пальцами вперед, зарычал по-волчьи. Все его лицо посуровело, скулы раздулись, брови насупились и стали срастаться на переносице. Лета невольно  попятилась назад, замерла, но через несколько секунд оскалилась в ответ.

      - Ну вот. Побудешь пока волком, - проговорил Ио, тяжело выдохнув.

      Они скрылись за выступившей из серых коридоров полумглой…

     

 

10

     

     Двадцать четвертого ноября Лондон был одет в туман по самую макушку Тауэра. Холодная духота набивалась в легкие вместе с грязью воздуха. Темные фигурки с неровными краями пальто и дипломатов и не пытались сплюнуть ее. Они бежали до дома, до офиса, до кофейни –  поставить горлу горячий чайный компресс, сглотнуть пепел цивилизации в надежде, что он перестанет застревать между хрящей гортани.

     Улицы дымились клубами белого морока. Несметные толпы были отчасти рады этому, теперь каждый мог проскользнуть мимо вчерашнего прохожего, и позавчерашнего, и третьего дня, и прошлой пятницы… и не увидеть в стомиллионный раз равнодушное, просто до ненависти равнодушное изображение лица, постоянно, неизменно, денно и нощно толпящегося в пространстве.

     Под сводами тумана из вспоротого города текли бескрайние массы. Они были твердыми телами за бумажными стенами учреждений, своих домов, которые они считали крепостью. Когда они выходили на улицы, они безоговорочно превращались в жидкость. Их составные частицы, перехваченные обручами молекулярных связей, начинали бегать быстрее. Этот бег подзуживал шестеренки скелетов толпы, которые пускались рысью, переходящей в галоп при взгляде на часы, которые никуда не спешили и не замедляли шаг. Часы могли позволить себе быть самими собой, они знали, что в местах, где мало солнца… где оно почти никогда не играет на лицах… они оставались единственной вещью, по ценности равной только самой себе. Люди придавали такое значение этим, казалось бы, бесхитростным приборам.

     Часики на башенке Вестминстера иронично улыбнулись стрелками, глядя сверху на стеклянные пробирки улиц, в которых проводился химический эксперимент. Взгляда часов никто не заметил – белый морок еще не рассеялся.

     Вы знаете… вам осталось так немного до перехода в газообразное состояние… На облаке вы подниметесь высоко… далеко за пределы самой высокой башни туманной громады…

 

___________________________

 

 

     В этот день Брайан с самого утра мечтал только о том, чтобы поскорее вернуться домой. Как только он вышел на крыльцо своей обители, его сразу же начало тянуть сквозняком за рукав, обратно, в еще не успевшие захлопнуться двери. Он поспешил укрыться за стеклянной дверцей своего авто.

     Машина легко скользила по белым улицам, прочерченным в стороне от транспортного гестапо столицы. Напоенное оксидами молоко тумана стояло в очередь за человеческим дыханием в других районах. В кварталах, прилегающих к окраинам, стояла нечасто испещренная призвуками тишина. Она могла укачать на руках до дремоты, но не давала уснуть.

     Брайан сидел на переднем сиденье, по-детски зажав холодные ладони между коленями.

     Я не вижу ничего справа… слева… только серую полоску впереди. Главное – проскользнуть по ней как можно быстрее. Не задерживаться, никаких остановок… Ни шага вправо, ни шага влево. И ни в коем случае не смотреть по сторонам…

     …На улице темными хлопьями вовсю падал вечер. Было промозгло. Ветви деревьев вздулись от сквозящей сырости. Оцепеневшие капельки боялись сорваться и изо всех сил держались за скользкую, всю в морщинках, кору. Скорей бы уже иней… Иней сковал бы лужи, и они перестали бы так чертовски походить  на зеркала…  

     Возможно, Брайан был бы доволен своей работой за то день, если бы знал, что стрелки часов никогда не доберутся до цифры «семь». Но он слишком хорошо знал, что стрелки найдут все и вся. И даже цифру «семь», с какими-то там минутами… Она настанет и пройдет, эта цифра. И вернется через год… Хотя…

     От порыва ветра тысяча капелек сорвалась с веток. Взгляд Брайана, прикованный к одной-единственной капле воды, смутился и прекратил это созерцание.

     Капельки. И все разом, да…

     Ассоциация прошла, как акробат, по хрупкой ниточке в его мозге. Ему вспомнились какие-то предсказания, которые он мельком прочитывал, роясь среди ученых томов. Ни одна версия не внушала ему доверия. Хотя… Нет, все-таки что-то странное происходит с сердцем…

     Брайан плотнее закутался в разноцветный шарф, прошел по склизкой дорожке мимо твердокаменной стены, напичканной сигнализациями.

     Он знал, что люди соберутся вечером у Доминион-Театр и Гарден-Лодж. Люди, которые тоже прекрасно предчувствовали цифру «семь», и знали то ее значение, которое не было учтено ни одной магической теорией.

     - В Кенсингтон, - попытался коротко бросить Брайан шоферу. Он не рассчитал, что засевшая в горле сырость может отозваться хрипотой.

     Брайан повторил название еще раз. Силы, которые он украдкой отбирал у кропотливой работы и так трепетно хранил до вечера, улетучились в одно мгновенье. Он вновь откинулся на спинку сиденья. Казалось, что тело тяжело набрякло кровью. Влажный продрогший воздух, захваченный еще на улице и не согревшийся в легких, обжигал грудь. Шерстинки шарфа блестели от жара и лезли в рот. Брайан смотрел на них, пока они не начали скатываться прямо на глазах. Он оттянул горячий шарф. Рука послушалась нехотя.

     На одной тихой улочке Брайан попросил остановить машину. Порывисто вышел, чуть не запнувшись. Ветер схватил его за концы цветастого шарфа и повел по сумеречному, слезящемуся коридору.

     Пройдя еще немного, Брайан очутился перед Гарден-Лодж. Он встал поодаль, под навес темноты, и всмотрелся в здание. Он не был здесь уже очень давно. Последний раз он проезжал мимо этого места года три назад и даже не обернулся. А может быть, тогда он и не вспомнил …

     Около маленькой зеленой дверки группками и по одному стояли люди. Они просто стояли на фоне серо-черной стены и изредка перешептывались. Некоторые молчали. Особенно те, кто стоял отдельно от каких-либо группок. Кто-то ведь считал, что два – это уже толпа…

     Они просто подходили к стене, к двери, ставили цветы, фотографии и отходили. Если даже кто-то плакал, Брайан не мог этого разглядеть.

      - Ну что ж… Иди…, - Брайан усмехнулся как-то обреченно, обращаясь к одному ему ведомому «ты». 

      Внутри него наступило странное затишье. Мертвое молчанье раздалось внезапно, и было настолько непривычным, что Брайан начал плотнее закутываться в шарф. Тяжелая тишь не переставала. Окоченевшими пальцами он попытался застегнуть какие-то пуговицы, но пальто было и так замуровано  наглухо.

      Он вцепился в концы разноцветного шарфа. Попытался усмехнуться, но вместо этого закашлялся. Было поздно. Слова обладали слишком неслыханной властью. Почувствовав на груди какое-то шевеленье, он забыл, как еще несколько секунд назад оборонялся пуговицами от цепкого морозного воздуха, и, что было силы, рванул пальто на груди. Пара пуговиц отлетела и шлепнулась в лужу. Брайан зажмурился до рези в глазах и выдохнул.

      Ему показалось, что вместе с горсткой утыканного иглами воздуха из его легких вырвалось какое-то старенькое, засиженное молью убеждение.

      - Ты уже и шарф мой начала грызть? – обратился он к какой-то плохо осознаваемой сущности, которая только что покинула его.

      Душа вытянулась вдоль шарфа. Потом медленно отделилась от ярких шерстяных полосок и повисла в темном, казавшемся сейчас непрозрачным,  воздухе.

      Брайан смотрел на нее, и вся космическая пыль, которой он нахватался по застенкам академий и лабораторий, начала высыпаться, выплетаться из бесконечных венков формул и уравнений.

      Душа. Я никогда не думал о ее значениях. У нас, в Европо-Америке, все было так просто. И слово «душа» казалось таким же однозначным, как слова «бэби» или «байк». Я не копал глубже. Мне хватало расхожих толкований.

      Другой мир. Слова были легковесны, и без труда ложились на аккорды. Никто не требовал быть ответственным за них. В западных песнях слова всегда играли вторую роль, особенно если речь шла о звездах мировой величины, вроде нас. Многие из нас не знали, чего на самом деле стоят слова. А кто-то всегда стоял рядом и записывал. И запоминал – тот, чьей памяти хватает на каждое вскользь плюнутое междометие, и даже на паузы… Иногда и пауза значит больше, чем  молитва целой толпы. Я не знал этого…

      Душа. Фредди завещал ее каждому камню, в котором эхом отдавались раскаты концертных стадионов. Ему больше просто ничего не оставалось на самом деле, как просто отдать ее. Куда бы он ее еще мог деть?..

      Фредди. Я разглядывал эту звезду не через телескоп, а сквозь пальцы. А после его смерти Солнце и прочие светила достали этот самый телескоп, и я… Они умели им пользоваться, а я… я подсказал им, с какого ракурса лучше смотреть. Слова имели слишком большую власть. Я не знал этого. У меня на руках были совершенно особенные карты, гадальные – со значком Queen Productions…

      Брайан неотрывно смотрел на колеблющуюся размытую во мраке фигурку души. Глаза слезились, но он не вытирал колючие капли, которые скользили по сухим морщинкам на щеках…

     Вдруг в сумерках замелькали огоньки. Светящиеся точки дрожали на ветру, и ладони ставились куполом над пламенем, чтобы свечи не погасли. Люди ставили их прямо на землю. Маленькие кусочки огня выхватывали из сумерек то лепесток цветка, то край фотографии, то обрывок мостовой.

     Он поднес часы к самым глазам, повернув циферблат в сторону огонечков у стены Меркьюри. Было без двадцати семь. Брайан резко дернул вниз рукав пальто, пряча ненавистные часы. Обхватив себя руками что было силы и сжавшись в комок, он быстро зашагал к машине.

     …Дома он размотал красный, воспаленный шарф, едва не запутавшись в нем. Бесшумно, чтобы избежать непонятных и ненужных расспросов, он прокрался к себе. Приоткрыл дверь своей темной комнаты, но не зашел в нее сразу. В изнеможении приложил лоб к косяку.

     По комнате с завязанными глазами бегало тиканье часов. Как только Брайан скрипнул дверью, тиканье повернулось к нему и, присмотревшись сквозь повязку, начало протягивать к нему руки, похожие на фигурные стрелки напыщенных антикварных часов, стоявших в углу комнаты.

     Брайан, не отрывая лба от косяка, спокойно смотрел на бесноватое тиканье, домогавшееся его сознания. В какой-то момент он презрительно и даже брезгливо поджал губы. Повернул взгляд на безучастное дерево косяка, рассматривая виточки древесины, которые то сходились, то расходились, играя со зрачками в косоглазие.

     Семь. Или, сколько там вы сказали? Тринадцать?..

     Брайан неверной походкой прошел к часам, на ощупь нашел их позвоночник. Перед тем, как переломить его, он несколько секунд гладил прихотливые изразцы хрящей. Только когда механизм покорно хрустнул, Брайан разрешил себе оглянуться назад. Как он и ожидал, тиканья там он больше не увидел. Только черная повязка валялась на полу, непостижимым образом выделяясь на темном ковре разорванной мертвой петлей.

     Теперь можно было зажечь свет. Брайан включил маленький светильник рядом с крошечным диванчиком-канапе – он никого не хотел спугнуть слишком ярким светом. Остановленные стрелки застыли, показывая десять минут девятого.

     Вот пусть так и будет. Тише, тише… Тссс…

     Он подошел к полкам, которые громоздились вдоль стены до самого потолка на манер вавилонской башни. Астрономия, физика, математика, ни много, ни мало – книжка про Большой Взрыв, происхождение Вселенной…  Тут же был какой-то толстенный том, на корешке которого красовался Джимми Хендрикс, «1984» Оруэлла…

     Из угла полки Брайан вытащил старый, залатанный альбом. Бережно донес его на руках до своего скромного вечернего света и начал расправлять ему листья. Посыпались кадры запечатленной в веках бумажной памяти…  

     Вдруг его глаза зацепило яркое, желтое пятнышко. Это была фотография Фредди из клипа “Headlong”. Брайан подхватил ее за истертый край и поставил на стол рядом с пресс-папье. Из нижнего ящика стола он извлек завалявшуюся маленькую свечечку, зажег ее и поставил рядом с фотографией.

     Да, Утиный домик стоял потом на бензоколонке, а потом…

     Ну да, возможно небо зальет нефтью, свернет свитком и сожжет ядерной энергией…

     Так что же было потом?.. Главное, что сейчас домик остался на обложке “Made In Heaven”…

     Фредди на фото, в желтой кофте под цвет свечи, не мог дать Брайану никакого ответа. Он просто держал в руках микрофонную стойку и прятал боль под белилами на щеках.

     Сколько! Сколько можно!

     Внезапно Брайану дико захотелось поднести фото к огню священной свечи и сжечь дотла это невыносимое напоминание. Он сжал изображение пальцами так, что побелевшая кожа на них чуть не лопнула. Как, как уничтожить этот порыв, который его самого привел бы в ужас, если бы не…

     Брайан медленно смял фотографию. Стиснул в кулаке бумажный комочек с острыми уголками. Моментально задул едва начавшую оплавляться свечечку. Еле дойдя до кровати, он упал лицом на слишком жесткое покрывало и забылся тяжелым сном, так и не разжав кулак с искаженными чертами смятого лица.

     …In the quiet of the night let our candle always burn… Let us never lose the lessons we have learnt…

(с) Quinta

6

 

     Часов в девять утра Брайан надорвал веками бежевую кромку беспокойной дремоты. Солнце как-то уж слишком безжалостно ударило по покрасневшим глазам. Брайан быстро захлопнул слезящееся зеркало души.

     Последний раз он просыпался накануне рассвета. Ему снилось, что Пол подставил ему микрофонную стойку под колени, когда он брал разбег по сцене с гитарой наперевес. Улыбка Роджерса внезапно показалась Брайану чудовищным оскалом, короткая щетинка на подбородке напомнила… Нет! Брайан со всей силой сонного сознания отрекся от внезапно вспомнившегося, прямо во сне, апокалипсического комикса, но не успел отпрыгнуть от холодного, горизонтально проложенного блеска растопыренной у подножия стойки. Кроссовки неуклюже шаркнули по полу, и этот скрипящий звук, казалось, заглушил звуки We are the champions…

     Брайан споткнулся, чтобы упасть. В последний момент какая-то упругая сила резко дернула его за рубаху на спине. Он почувствовал себя войлочной куклой, но не подал виду. Выпрямился и по инерции поправил осанку. Та же самая сила легонько пихнула его под левую лопатку. Хотя толчок был несильным, сердце покрылось капельками кровавого пота, а потом похолодело. “Cause we are the champions of the world”…  Red Special на руках молчала. Все молчало.

     Он обернулся, хотя он и так уже знал, кто потянул его назад. Фредди, вот такой, каким он был в последнем концертном 1986 году, стоял к нему боком, и искоса поглядывал на него.

     «И чего это вы нарисовали на обложке No-one but you? М?.. Забыл?», - Фредди хитро ухмыльнулся.

     Брайан и так уже знал. Просто начал чувствовать с недавних пор, и все.

     Вдруг Фредди покрылся белыми и черными ромбиками, превращаясь в Арлекина давних-давних дней. Потом внезапно ромбы перешились в белый костюм из Bohemian Rhapsody. Печаль обвела глаза Фредди черной тушью. Но Пьеро не заплакал.

     Брайан инстинктивно сжимал гитару, пытаясь ухватиться хоть за какой-нибудь кусочек реальности. На кончиках его длинных тонких пальцев сосредоточились влажные электрические разряды.

     Хамелеон, по самую душу влюбленный в переодевания, растворился.

     Чемпионы давно знали, с каким счетом выиграли. Бесконечное множество Queen против нолика всех остальных. Queen были абсолютной единицей в своей непревзойденной уникальности. Но были обведены нолем нашумевшей смерти и последующих игр в возрождение.

     …Насквозь промокшая белая рубаха колола пронизывающим холодом. Мокрые кудри облепили лицо, которое он хотел спрятать, спрятать ото всех…    

     Брайан проснулся. Увидел невзрачный предрассветный полумрак, уснул еще, но без сновидений  - часов до девяти.

     …Глаза надо было открыть. Брайан выглянул из-под уставших век на улицу за окном. Любимые звезды угасли, и теперь на пасмурные лондонские крыши накрапывали скудные лучи. На улице было очень прохладно, и даже крепкие стены Логан-Плейс слегка подрагивали.  Брайан судорожно поежился, вылезая из-под одеяла, хотя в доме было тепло. Он быстро вскочил, извлек из шкафов теплый свитер и мигом в него облачился.

     Какой Роджерс? С чего?.. Мы ведь уже не…

     - Анита, помоги мне найти мои теплые штаны. Пожалуйста.

     Анита, которая в последнее время спала в соседней комнате, с удивлением воззрилась на мужа, появившегося на пороге ее комнаты в свитере и трусах с такой непривычной просьбой.

     - Что случилось, дорогой? – спросила она, с тревогой взглянув на его будто постаревшее лицо.

     На него внезапно накатила ярость. Дверь истерично захлопнулась.

     - Кэти! Где ты, черт подери?! Кэти!!!

     Испуганная горничная выскочила из каких-то боковых дверей.

     - Доброе утро, мистер Мэй…

     - Я хочу знать, где мои теплые штаны, - внезапный порыв схлынул так же мгновенно, как и накрыл голову Брайана. Его голос расслабился и как-то завял.

     - Они были в стирке. Я сейчас их принесу, - взгляд Кэти поспешно убежал от воспаленных каштановых глаз Брайана.

     Он внезапно понял, в каком виде стоял посреди коридора. Не успел он вернуться в свою комнату, как в дверь раздался стук. Брайан открыл дверь, забрал штаны и быстро, как будто опасаясь быть замеченным, натянул их на себя. Усевшись в кресло, он поджал под себя ноги.

     Сердце как-то неудобно торчало в грудной клетке. Брайан попытался стряхнуть неприятное ощущение и шевельнул плечом, от чего пульсирующий комок жизни вытянулся как по струнке. Он поморщился, осторожно переводя дыхание. Струнка ослабла, и беспокойные стрелки пошли дальше ровнее.

     В последнее время его все чаще тянуло побыть наедине с самим собой. Но поток людей никак не иссякал, людей, бегающих со своими фотоаппаратами вокруг арены, по которой он ходил во фраке волшебника и в профессорской шапочке с кисточкой вместо цилиндра. Досужие толпы людей и мыслей как-то неловко толкали его в левый бок, как будто намекая на что-то. Намеки эти становились все грубее, но смысл их не начинал казаться более явным. От этих костлявых локтей невозможно было скрыться ни за какими стенами, не говоря уже о снах, которые были вечно раскрыты нараспашку всем ветрам.

     Новый альбом… О нет… Избавьте, избавьте меня от намеков!.. Вам не был ясен намек 1991-го?.. Вам его не хватило?

     Он вел диалог с какой-то нематериальной субстанцией, инстинктивно отбрыкиваясь от ее цепких лапок. В роли извечного собеседника могло выступить что угодно, все, что не являлось самим Брайаном.

     Я не могу этот альбом… Там есть пара мотивов, которые уже были. Даже если те, в фэн-зоне, притворятся, что забыли их… Тот, кто записывает каждое слово, каждую паузу… Он не притворится. Не сделает вид. Подойдет и скажет. В лицо. А кто-то возьмет и фотоаппарат достанет в этот момент…

     Легкое раздраженье торчало, как заноза. Брайан сжал тонкие губы, глубоко надавливая, медленно проскреб ногтями по ворсистой обшивке кресла, как будто хотел пустить ему кровь. Заноза противно зудела в самых зарослях  вороха неоконченных мелодий. Она зудела и мешала пестрым гитарным лоскуткам срастаться в одно.

     Сегодня надо прослушать, как вчера записали бэк-вокал… И все-таки пересмотреть концовку, все-таки, все-таки поработать с ритм-секцией на том отрывке…

     Брайан надевал ошейник на свое сознание, но все время терял поводок. Он знал, что ночной сюжет вернется еще не раз. У этого сюжета были тысячи многоликих вариаций. Он был так же разнообразен, как и его герой.

 

     7

  

     Лучи катились по стеклам, карнизам, и падали прямо к ногам Ио вместе с потоками синевы и желтыми листьями. Ио знал, где находились окна квартиры Сергея Маврина, и теперь смотрел на них, не отрываясь, как будто собирался загипнотизировать их или внушить им какую-то мысль.  

     Слышишь, Сергей… Ты должен найти эту Брешь… Она существует для каждого, понимаешь?.. Но не все смогут ее найти… А ты должен…

     В твоей жизни было столько свидетелей. Которые дадут самые разные показания. Там будет жесткая гонка за каждый черный или белый камушек. Эти и те, те и эти… Все будут пытаться добавить хоть миллиграмм к своей чашке весов. Поэтому мы… я… соберусь с силами, чтобы ты все-таки нашел эту лазейку…

     Изнутри окна безразлично подсвечивались сумраком. Сквозь несуществующие щели в рамах до Ио доносилась строгая, непривычная тишина.

     Ио привстал на цыпочки, потянувшись всей душой к этим окнам. Он насторожился, и в тот же самый момент почувствовал, как Лета, оставшаяся дома, навострила уши и начала царапать когтями ковер.

     Все в порядке. До него дошло. Он причастился таинства. Теперь остается наталкивать его сознание. Надо дать толчок, чтобы инерции хватило на бесконечное движение. Если понадобится, не один… И надо создать необходимую концентрацию усилия… И чтобы погрешность не шла дальше его темени… Надо, чтобы в самую точку…

     Маврик… ты слышишь меня?.. Я знаю, что тебе хочется побыть одному. Но ты должен послушать меня. Тсс… Я это говорю одному тебе только. Ради тебя и во имя тебя. Я был самым благодарным свидетелем твоей жизни. Да, я бы не сказал тебе этих слов, если бы не этот конец света… Но, как видишь…

     Ио ступил в пахнущий лисами подъезд. На стенах он увидел знакомые надписи, помеченные 2006-м и 2007-м годами от Рождества Христова. Вокруг также были небрежно разбросаны древние иероглифы и письмена новейшей истории. Почти все из них были знакомы Ио. Люди признавались в своей любви – невесомой, легковесной – у кого как… Они пытались замолвить за себя словечко перед самим маэстро, которого некоторые называли мессиром. И за Покаяние и Падшего они прощали ему многое. Они верили в то, что знают его, и бросали понимающие улыбки в его сторону. Но это было не так.

     Это была стена тех шестнадцати тысяч. Ну… примерно тех шестнадцати.

     Вместо точки Ио поставил улыбающийся смайл в конце ряда мыслей.  

     Он сел на первую попавшуюся ступеньку. Так получилось, что это была самая нижняя ступенька самой нижней лестницы.

     «Первая ступенька первой лестницы», - безотчетно поправил Ио оговорившуюся, на его взгляд, мысль.

     Он чуть-чуть затерялся среди трех стен и одной двери. Дверь в подъезд была открыта настежь, дверь в мозг Ио – тоже, и соринки беспрепятственно пролетали в текущий кадр сознания. Какие-то  нелепые мыслишки зарождались буквально на автопилоте. Никто никому не собирался давать в них отчет.

     Иногда одни вещи слишком недвусмысленно, слишком явно, откровенно и категорично напоминают о других вещах, никак не связанных с теми, первыми, вещами.

     «Ты ненавидишь эти  двери и ступени…». Ассоциации безошибочны по умолчанию. Но не всегда их можно разгадать. А неразгаданные ассоциации остаются всего лишь поверхностным эстетическим переживанием. Хотя… бывает… то, что ты чувствуешь, не дает тебе покоя…

     Когда-то Ио пел песни вот в этом самом подъезде со своей хорошей подругой Феликс… Когда-то было прошлое, да…

     Ио отвлекся от мыслей, ходящих вокруг да около Маврина. Тем более, что Сергей закрыл окно и опустил жалюзи своего сознания. Его мысли были заняты другим. Он все еще работал в студии.

     Ио лениво скользил взглядом по стенам, бессознательно надеясь наткнуться на какую-нибудь интересную породу бетона. Но здесь ничего не было. Толпы слизали все, а ничего другого не принесли… Ио задремал.

     Лета уже давно мирно спала. Даже ее слух спал.

     В какой-то момент холод лестницы покачнул завесу забвения. Ио встал со ступеньки и вышел под косые лучи собирающегося на запад солнца.

    

 

 

 

8

 

      Сергей сидел на низенькой табуретке, подперев кулаком измученную голову. Вокруг него в беспорядке валялись нотные листки, исписанные неразборчивой вязью. Вдохновенье давно перестало быть безотчетным, всепоглощающим стремлением, приходящим внезапно и бескорыстно отдающим себя. Вдохновение могло лишь согласиться за мелкую монету на быстрый секс в укромном уголке студии, но любви больше не было.

      В темной студии Маврику было разрешено не думать о жеманном изяществе жестов. Неяркий свет и отсутствие глаз, не чающих в нем души, разрешали свободу и естественность движений. В такие моменты можно было не работать моделью, курить и не думать о том, на какой цветок должны походить губы при очередной затяжке. Фанатов не было. Не было и их любопытных глаз, готовых обсудить траекторию движения дымной струйки от его сигареты.

      Сергей заставил себя подняться с табуретки, которая вот уже битых два часа удерживала его прозаической гравитацией от полетной творческой невесомости. Он прошел тяжелой походкой прямо по разбросанным листкам, мешая и без того спутанные аккорды. Дошел до диванчика и, спросив разрешения только у усталости, лег, повернувшись лицом к скрипящей ворсистой спинке.

      Те шестнадцать тысяч любили грешить притянутой за уши аксиомой о том, что Сергей Маврин не может плакать. Понабравшись раскопированных и непроверенных цитат о позитиве и смысле счастья, они исподволь уговаривали самих себя поклоняться этим универсалиям, которые никто не собирался подстраивать под их сокровенные изломы. Кроме того, шестнадцать тысяч обожали обрекать на эти непроверенные цитаты своих героев… Ведь можно было просто поставить неважно к кому относящийся значок (с), и ответственность за содеянные слова с вас автоматически снималась.

      Маврин не хотел сводить на нет аксиомы, которые люди с таким упорством высасывали из виртуального мира и любовно обводили в разноцветные рамочки. Но он любил быть исключением. Потому – что ему слишком часто просто приходилось быть исключением. Чтобы выжить. Иногда можно было позволить себе отойти от правил бессознательно…  

      Да, не просто мужчина, а рокер. Посланник, поборник, ученик и учитель от хеви-метала, если хотите. А словосочетание «хеви-метал» пишется через слово «мавринг», это исключение номер один. На одном из московских перекрестков, где-то у “Plan B” я поставил указатель со стрелкой на Город, стоящий у солнца. Кому надо, те увидели. Это два… И еще… еще в гитарах есть колокола… Это три… А все, что кроме этого, - то от лукавого…   

      Меня зовут… зовут… Нет, не так, как вы подумали. Не так, как вы думали, что знали. И не так, как вы знали, что думали. Меня зовут… неееет… догадайтесь же сами наконец, послушайте себя. Ведь вы же видели ту стрелку на перекрестке, я же вам показывал ее… Я же вам на ухо рассказал о ней, шепотом, чтобы никто другой не подслушал…

      Меня зовут…   

      Он плакал тихо-тихо, под большим секретом и под страхом смертной казни от рук оптимистичных любителей аксиом. Плакал совсем чуть-чуть.

      Да, у меня есть немного слез. И не закатывайте истерики. Ни одно указание, в какую бы оно ни было сторону, не дается просто так. Мы всегда в ответе за путь, который кому-то указали. И за тех, кому указали… 

      Сергей закрыл лицо от полумрака едко-рыжими прядями. Иногда слезы – это оттепель души, да… Он потерся мокрой щекой о твердую, жесткую подушку, и принялся водить пальцем по колючей ткани. Монотонное размеренное движение нарушало притихшую неподвижность и создавало иллюзию изменения состояния.

      Колокола… Сергею  смутно припомнилось ночное откровение Джексон. Он осторожно вобрал в себя тихого воздуха, чтобы выдохнуть из груди тайно  вкравшееся, но плохо осознаваемое предчувствие, которое суетливо заскребло коготками чуть повыше солнечного сплетения.

      Мучительный выдох. Искривленные губы. Щекочущее мельтешение не прекратилось и продолжало осаждать прутья грудной клетки.

      А у этого оптимизма ведь изрядно натертые уши… Его столько за них притягивали… к каждому маленькому бытию… каждой маленькой травинки… каждой маленькой букашки на травинке…

      Он перевернулся на живот и медленно потянулся, расправляя стиснутую слезами грудь. Вытянув затекшие руки, уцепился за диванный валик. Уперся в подушку подбородком, посмотрел на привычный, мутноватый полумрак, который теперь скрадывал сиротливо лежащие на полу листы, расчерченные частыми полосками по пять…

      Надо идти…  Как будто бы… Но куда?..

      В левое плечо подталкивал океанский прибой. Опять. Вечный и вездесущий, как душа и колокола. Океан просто упирался девятым валом в плечо, покрытое сиреневыми разводами, но не давал указаний по направлению движения…

      Что же это?.. Куда идти?..

      Надо спросить у Джексон.

      Маврин сполз с дивана и подошел к гитаре, которая скромно стояла у комбика и спокойно смотрела на него. Ее синяя вуаль была сегодня прозрачнее, чем обычно, и в какой-то момент Сергею показалось, что она почти подходит под цвет неба. Он испытующе посмотрел на загадочную гитару.

      - Что ты мне скажешь, Ли? – тихо спросил он, и почти не удивился тому, что вопрос прозвучал с утвердительной интонацией.

      С Джексон упало лазурное одеяние и вуаль. Сергей взял на руки свою обнаженную леди, обнял и прижался лбом к ее шее – на этот раз она не пробовала увернуться. Он долго слушал ее пронизанную колоколами тишь с закрытыми глазами. Вдруг медленно отстранил ее от себя и посмотрел на ее колки.

      - Туда идти?.. Значит, туда?..

      Маврин сгреб листки с пола и распихал их по карманам. Взял гитару и, не упаковывая ее в чехол, вышел на улицу. В машине он положил Джексон на заднее сиденье. В скучном, послезакатном сиянии ее королевский ультрамарин отливал серым.

      …Опасаясь теней, которые иногда дежурили в ожидании него под лестницей, Маврин попытался быстро проскочить по ней, но споткнулся уже на первой ступеньке, той, на которой еще несколько часов назад сидел Ио.

      «Наставили капканов. Мыслители… Тоже мне. Кузьмичу бы таких в ежовые рукавицы отдать», - с внезапной досадой подумал Маврин о своих фанатах, чье богатое воображение гнездилось по углам всех мест, где ему случалось проходить.

      Через десять минут он сидел на своей кухне, цедил крепкий чай и думал о том, что Джексон как всегда все-таки права.   

                      

События, описанные в этом фанфике, является вымыслом автора.

-----------

Все условно, потому что символично. Все символично, потому что условно.

 

Город, стоящий у Солнца

     

 

      Тихонько тикали часы, шуршали и скреблись секунды в часах. Время, времечко, дорогое, не уходи. Без тебя плохо, без тебя будет незнакомо и непонятно, страшно.

      Лучик сентябрьского солнца бесцеремонно отодвинул палевую шторку и скользнул на циферблат. Часы напыжились, недовольно надули циферки. Трык-трык, трык… Каждое мановение стрелки давалось все труднее – луч тормозил секундную. Еще несколько секунд и – тррррык – стрелка споткнулась и умолкла.

      Ио вздрогнул. В голове вылупились какие-то непривычные мысли, мысли, только прикидывающиеся знакомыми. Две ноты, на которых прыгало разлюбезное времечко, отдавались в мозге. Теперь ноты заглохли. Боль продолжала колупаться в мозге, боль заигрывала с ним… Скорлупа кровавая валяется, фу…  

      Перед глазами маячило сияние монитора. Рябил новым сообщением значок аськи. Ио слегка задремал перед компьютером, а теперь налетевшая после ухода стрелок тишина тряхнула его, тормошила и расклеивала ему слипавшиеся глаза. Наглый лучик рванул под ресницы.

      - Что за черт…, - Ио вспомнил вдруг, что никаких часов со стрелками в его комнате не было, были только электронные, вечно безмолвствующие. Он обернулся, глядя в ту сторону, откуда, как ему казалось, доносилось сквозь дремоту охрипшее тиканье часов. Ничего не было, кроме стайки лучей, кружащихся сквозь перелистываемое ветром дерево во дворе и колеблющуюся шторку.

      Ио совершенно точно знал, как это должно было произойти. На тот случай у него существовала своя собственная, славно прижившаяся в его голове теория. А запасной не было. И он даже не допускал и мысли о том, что могло быть иначе. Приходилось надеяться на то, что было, общаться с этой идеей и пить с ней вечерами чай, чтобы задобрить. Чтобы ночью и на порог сознания не смела ступить…

      Он подошел к окну. Все было, как и прежде. Воздух был очень теплым. Синева раскрывала глаза, мутные от обилия тепла, и смыкала их снова. Какие-то птицы топорщились быстрым полетом в неподвижном синем амфитеатре. Тиканья не было нигде.

      Случайно взгляд Ио упал на жирное пятно бензина на асфальте.

      «А вчера кто-то подумал, что небо вовсе не свернется свитком, а будет залито нефтью», - отметил он про себя чью-то мысль.  

 

1

 

      Ничего такого громкого не произошло, чтобы могло бы претендовать на роль вселенского сигнала. Радио и телевидение несло мешками ту же легковесную труху, что и всегда. Каждый должен был сам в определенный момент почувствовать приближение этого бесконечно оттягиваемого события. Никто не знал, в какой оно явится форме, и, в зависимости от склада щекотливой невесомости своего существа – души, или количества поворотов в извилинах серого вещества, оставленных энным количеством железа и гранита вещества информации, каждый ожидал столкнуться с импульсом, уколом, покалыванием в сердце, тошнотой, прозрением, вдохновением, одышкой, галлюцинацией, призраком в окошке, миражом или мыслью, насыщенной вполне однозначной ассоциацией с Армагеддоном.

      Ио верил в гибель мира от ядерного взрыва и в то, что повестка об этом явится в форме ощущения прибоя крови в сердце. Шум, волнение и соленые брызги – как у моря, только в герметичной оболочке тела.

      Когда импульс разгрызет ядра… когда с ядер свалится скорлупа и шелуха – когда зерна отделятся от плевел… и вырвутся лучики… пространство лопнет, не успев ослепнуть и оглохнуть… я должен находиться в эпицентре…

      Люди могли попытаться найти Брешь в пространстве и уйти сквозь порванную плаценту озона, духов и домыслов в безболезненное и пустынное никуда. Они получали это знание наряду с толчками или видениями о начале  конца. По сути, человек мало выигрывал – тот же уход, но более чистый и красивый из-за Той стороны, маячащей прозрачным баннером… В этом случае у людей оставалась иллюзия возможности повелевать своей судьбой. К тому же, найдя такую брешь раньше Конца, можно было скоротать мучительное ожидание. Да, можно было… Через озоновую дыру можно было перелезть через изгородь райского сада или… И ни один человек не знал, что для этого требуется, что необходимо сделать, чтобы встать в звездную воронку, вытягивающую душу за вихры в льдистый рассыпчатый холод космоса… или синеву с белыми колоннами?..

      Давно приготовив свою драгоценную невесомость к любым полетам, Ио все-таки хотел найти одну из Брешей, которые были разбросаны по всему балдахину токсичных летучих соединений, накрывающем материки.

      «Надо найти их», - думал Ио о своих героях, поглаживая лисицу Лету, лакающую молоко из блюдца. Лета почуяла дым его мыслей и уставилась на него встревоженными глазами. Она была еще совсем маленьким лисенком. Ее мать была убита ночью Ведуном, сторожем и Хароном заброшенного многоэтажного склепа на окраине города, в котором уже не хоронили, а только играли в кости. Лису убили за то, что рыжая. За то, что в темноте в таких местах не положены факелы… Откуда она взялась там, было непонятно. На следующий день Ио, занимаясь сталкингом  в тех местах и исследуя панельные ячейки на предмет бетонных пор, закупоренных внеземными сущностями, нашел мертвую лису в главном оссарии склепа и ее дочь, сидящую рядом.             

      Ио обожал лис. Он с нежностью смотрел на черные кончики ушей Леты, которыми она часто поводила. Лиса… лисичка моя рыжеволосая… ты еще сослужишь мне службу, мой друг коварный…

      Он провел пальцем против шерсти на голове Леты. Из подшерстка, как вши, бросились бежать рыжие искорки. Обугленные кончики ушей стояли торчком с царственной горделивостью. В глазах наросли кристаллы зеленого льда. Ио взял ее за шкирку и поднял к свету. Угольки на кончиках лисьих ушей вспыхнули, кристаллы в глазах заострились.

       - Ну-ну, детеныш… Ну как же с тобой не поцацкаться…, - игриво и заговорщически прошептал Ио, поворачивая пушистый комок с белоконечным хвостом и любуясь оттенками рыжего.

      Они не могли друг на друга насмотреться. Оба с лукавой улыбкой безжалостно сканировали взглядом донца душ друг друга, и, убедившись, что они схожи в главных вещах, исподтишка ухмылялись. В такие моменты картина их единения обретала свою золоченую экспонатную рамку. Ио взял лису на руки и принялся качать, как ребенка.

      - Я не могу пойти на поиски Бреши один… Я должен найти их, и проводить к ней… Возможно, они еще не почувствовали, еще ничего не знают…

      Лета пошевелила носом и, вырвавшись из его рук, уселась в позе сфинкса у дивана, приютив уши между старой бахромой.

      - Знаю, ты думаешь, они меня могут не понять… Но стоит попробовать. Кто знает, как могло измениться их сознание. Возможно, они переключились на режим апокалипсического синдрома, - Ио нервно захихикал, чтобы было ему не свойственно.

      Лета положила мордочку на передние лапы и смотрела на Ио сквозь щелочки глаз. Ио подошел к ней, слегка растянул мохнатые щеки, вновь всматриваясь в поросшие кристаллами пещерки ее глаз.

      Вдруг он побледнел. Кадры лисьей памяти, вываливавшиеся перед его взглядом, ударили его в солнечное сплетение и теперь давили до тошноты на виски. Это не было что-то конкретное, не было обрисовано материальными образами. Это были всего лишь зыбкие очертания, перетянутые абстрактными линиями, но эффект, который они производили на Ио, заставлял подозревать в этом гипнотизирующем шоке вполне осязаемую силу и преступную связь с необъяснимыми, но безошибочными ассоциациями, которыми он долгие годы познавал то, что казалось ему познаваемым.

      Ио подошел к окну и прижался лбом к открытой раме.

      - Я должен их найти, должен, должен, должен… Прийти с ними туда…    

      Внезапно он со всей силой стиснул край подоконника, так, что тот начал обламываться.

      - Они должны быть мне подвластны, хоть немного, совсем немного… Ведь я писал о них…

      В ушах мучительно отдавались застарелые мысли о… о чем – он никогда никому не говорил, да и сам себе мог признаться только в одиночной камере одинокой ночи.

 

2

 

      Тринадцать, тринадцать… номер трррринадцать…

      Жарко… Горячо… Жжет… Всепоглощающая лава…

      Трррринадцать… трр… тррррык. Вздрагивание и пробуждение пришлись на одну секунду. Брайан  споткнулся сознанием об углы внезапно оборвавшегося сна. Жадно захватил в легкие пинту душного пьяного воздуха. Сорвался с кровати. В оцепенении оглядел окружавшую его темноту.

      Тринадцать… тринадцать… Навязчивое воспоминание кололо его мудрую подкорку. С 24 ноября 1991 года, когда по верховному промыслу в дневнике Брайана была проведена черная траурная линия под последней записью, его осаждали следы тех событий. В жизни были толпы людей, которые не знали ничего, и которым надо было знать, во что бы то ни стало. Но узнать было неоткуда, и они придумывали, порой угадывая настоящее, но чаще всего ошибаясь.

      Брайан сидел на краю кровати. На мгновение ему показалось, что это край пропасти. Он медленно потер переносицу, надавливая на нее и морщась. Он как будто пытался додумать одну неприятную, но нужную мысль. В сонном омуте сознания их было множество. И, хотя они лежали по полкам, Брайан никогда не хотел стряхивать с них пыль, чтобы  не напороться на неприятности в отношениях с самим собой.

      Тринадцать. Если одного приговорило Провидение, то мой случай – это приговор сознания. В космосе – там пыль… облака пыли… А в наших песнях был кто-то еще. Какого черта эта дура написала эту книжку? Да еще и положила свой бред на музыку Фредди?

      Да, он часто вспоминал Фредди. И очень редко – эту неправдоподобную книжку о нем, которую написала некая экзальтированная злобная госпожа из далекой страны. Редко, но вспоминал – вдруг просыпаясь среди ночи от игр, которые сны устраивали в голове. Вся эта чушь - несерьезна… но… почти вся… Что-то мешало, застревало и начинало воспаляться. Что-то было правдой, хоть и плохо сказанной.

      Тринадцать. Не было. Не было, не было, не было никакого умысла! Это был конец, а дальше – небеса, которые сделали свое дело – сделали Фредди и его смерть. Название – условно, как правило – говорится номер: трэк номер тринадцать.

      Тринадцать. Лицо Фредди могло проскользнуть перед глазами в окне, за резко распахнутой дверью и в небе, заселенном облаками пыли, которую Брайан растирал в формулах, как в ладонях. Изогнутые стеклышки… в которых можно рассмотреть всю косметику вселенной. Они не отражали ни души. Но иногда… когда облачка пыли сгущались…

      Тринадцать. Не надо было ничего говорить. Вообще не надо было говорить. После него. О Фредди ничего не надо было говорить. Ничего не надо о Фредди было говорить. Говорить ничего о Фредди было не надо. Не надо о Фредди было чего говорить не… Нет… нет… Голова – это не космос, потому что в голове нет порядка. Но если в космосе есть пыль… и в голове на полках… то стало быть…

      Он присел на подоконник и посмотрел в окно на вселенную, которую днем скрадывало солнце. Шестьдесят с лишним. А может, не суждено стать даже облаком пыли… В мире останутся ноты, слова, ноты слов и слова нот. А может… Что-то подкрадывалось к сердцу с другой стороны, откуда Фредди почти не приходил.

      Тринадцать. Часы пробили тринадцать.

3

 

      Ветер гулял на воле. Ветер распинывал импульсы, которые приземлялись на людей то касанием птичьего пера о висок, то ударом кирпича по темени. Сновидения были  - на перине и на тюремной койке. И всем братьям и сестрам – обухом по сновиденью. …А может – если предчувствовать, то не придется чувствовать?

      Ветер посвистывал на воле. Ветер освистывал человеческую дрожь. Он отнесет на руках любое облако, любых веществ, в любую точку нижнего слоя атмосферы. Прикроет собой от духоты. Закроет тебе уши, чтобы ты ничего не слышал. Развеет по вселенной и ее окрестностям частицы Армагеддона. Развеет память о тебе.

      Настороженно понюхав себя, ветерок прыгнул на подоконник открытого окна, о стекла которого импульсы шлепались как-то монотонно и обреченно. Уронил вазу с клобуком ромашек, который веселые фанаты принесли третьего дня на концерт... Потянул слегка забитым с холоду носом вялый стоячий запах комнаты, а через минуту снова изготовился к прыжку и выбросился в окно. Он не решился порвать дымные разводы, накрученные в воздухе кухонного оазиса.

      …Распластанная по столу пепельница, загнувшиеся окурки, почти пустая бутылка водки. Рядом стоял ноутбук. Голубое дрожание на черном дисплее заслоняло теперь страницу ВКонтакте, обладатель которой имел больше шестнадцати тысяч друзей.

      Стрелки часов не были пьяны, они шатались от усталости. Неровно тикали часы, неровно стучало сердце.

      Сергей Маврин не обратил никакого внимания на падение ромашек. Он сидел на табуретке, прислонившись спиной к стене. Медленно подносил сигарету к губам и так же медленно отводил руку. Усталый, отсутствующий взгляд чаще всего был сосредоточен на кончике сигареты. Он смотрел на пепел сквозь щелочки глаз, и ему было лень отвести от него взгляд.

      Он курил, лениво и царственно растекаясь по табуретке. Придя домой в депрессии, надвинутой на глаза на манер вездесущей кепки, он не почувствовал ни малейшего желания освободиться от покрытого клепками ремня и стянуть с себя две штанины безупречно разодранной  джинсы.     

      Распущенные волосы сочились жирным блеском хны. Он взял в щепотку  обсеченную прядь и начал слегка покусывать  подпушенные кончики… 

      Лиловатое узорочье извивалось по его похудевшему телу, впиваясь в плечи и грудь. Самый верхний заостренный штрих торчал в шее. Письмена и росписи на теле были его страстью, и татуировщики изрядно черкались на нем…

      В пальцах суставы были – не промерзшие, не каменные, а хуже – не его. Безжалостно болела нудная косточка под разлапистым металлическим кольцом.

      В этот день недосочиненные риффы снова убежали от него и злобно посмеивались из угла над медиатором, который Маврик в сердцах отшвырнул за непослушание пальцам.

      В последнее время гитара перестала хотеть его. Почувствовав ее отчужденность, он тоже перестал становиться перед ней на колено и целовать ее руку. Неправдоподобный факт был налицо – они перестали быть любовниками.

      Надо сказать, что леди Джексон никогда не отличалась покладистым характером, а после того, как скалопировали ее гриф, она стала ставить подножки пальцам Сергея дома и на репетициях. Иногда она сама спотыкалась на концертах, увлекшись поддразниванием Маврина. Он подозревал, что она делает это нарочно, поэтому из всех своих гитар чаще всего брал на руки именно ее, когда репетировал свои соло. Джексон млела от них. Маврин знал эту ее слабую струнку…и пытался ублажить ее капризное кокетство тем, что доверял ей самые родные ему гармонии. И если она вела себя, как и подобает истинной леди гитариста, то всего лишь одно соло могло заменить все партии всех возможных инструментов в красивом, уютном мирке мавринских импровизаций. В такие моменты она приседала в благодарном реверансе, слегка запутываясь от смущения в своем синем кринолине.

      В течение многих лет она хранила верность его рукам. Она знала каждую вновь появляющуюся на них морщинку. Каждый день эти руки возвращали ее к жизни из безмолвия,  подобного забвению. А сейчас… Сейчас с ней случилось что-то… ранее не случавшееся… определенно…

      Сергей осторожно коснулся ее изгиба кончиком пальца. Джексон выгнулась еще сильнее и напрягла струны, внезапно став похожей на сердитую кошку. Маврин с удивлением отдернул руку. Он принял этот жест за внезапно проснувшиеся нежные чувства. Последние несколько месяцев любимой гитаре были чужды какие-либо проявления чувственной эмоциональности. Изящно очерченные губы Сергея слегка закрасились подобием улыбки.

      - Что? Что ты сказала, Ли?.. – он приблизил к ней внимательный темный взгляд и попытался приспустить с нее холодную синюю вуаль. Вдруг гитару потряс молниеносный разряд. Она конвульсивно сжалась в болезненном напряжении. Пафосный дурман дремоты окончательно вытряхнул Маврина из своих туманных простыней.      

      - Что с тобой, Ли? – эти слова беззвучно выговорил его сжатый ноющими висками мозг. Он протянул к ней ладони, как к огню, с благоговением и опаской, но не коснулся.

      Джексон слегка шевельнулась, пытаясь перевалиться на бок. Ультрамарин ее тела начал клубиться. Лазурные частицы передвигались беспорядочно, как под напором некой движущей силы, и выстраивались в растекающиеся завитки, которые, закручиваясь, плыли дальше.

      В какой-то момент струны начали тихо гудеть, как колокола. Сергей остолбенел на несколько секунд. Резко размотав последнюю дымчато-лиловую простынь, он начал выпытывать у гитары источник звона.

       С замирающим сердцем, сжав зубы и зажмурившись, он провел влажными от волнения ладонями по частым синим волнам. Колокольное гудение нарастало, как жар, и отдавалось в его пальцах. Ему, оглохшему от беспокойства, сообщались раскаты звучания. Он вспомнил, как втыкал под гитарные струны спички, чтобы  воскресить вечные, вечные колокола… как она выплевывала эти маленькие деревянные щепочки, но потом сдавалась.

      Теперь она сама разродилась звоном. Дон, дон, доннн…

      Своды какого-то храма внезапно надвинулись Сергею на темя, впитывая куполами его сознание, которое синие колокола обволокли медовой поволокой. У внутреннего  собора хорошая акустика, да… Все слышно…

      Ассонанс успокаивающегося стука в левой половинке тела внезапно увел единственную осознаваемую мысль Маврина в свой придел – сердце резонировало в тон с колоколами, взлетая над хорами и целясь каким-то неосознанным порывом в главный купол. Тело было всего лишь картинкой, изображением в ткани воздуха - чтобы не было страшно с непривычки. Разбег… взлет… Сергей не успел испугаться удара о вышнюю точку купола – купол раскрылся сам, как бутон тюльпана.

      Рядом падали звезды. Вдруг прокатился шелест, похожий на бумажный, и звезды на черном застелило синевой. С обветшавшего синего краешка посыпались какие-то картонные фигурки, напоминающие саранчу, лошадей, львов… Потом вывалились какие-то люди в белом, снежно-белые камни, похожие на обломки разрушенной стены, выпорхнул белый голубь с засохшим листком в клюве. Наконец, вылилось немного воды, отдающей застоявшимися микроэлементами, и синий свиток с шумом свернулся. Полуистлевшая веревочка с сургучом, свисавшая с синевы, была оборвана в черных пределах новой падающей звездой.

 

___________________

 

 

      …Потрясенные морщинки на лбу Маврина сочились каплями пота. Дышалось как-то особенно глубоко и горячо, как после обморока. Тише… тише… Колокольчики перестали… купола унеслись вверх… в большом океане начался отлив, со дна встали красные и белые звезды, которые лежали на шельфовой отмели вперемежку с розовыми жемчужинками…

      Взгляд падал на большой темный камень, острым выступом пускающий кровь великому океану. В этот раз вода не успела сглотнуть собственную кровь и чистой унеслась кланяться луне… Красноватая жидкость лохмотьями висела на черных зубцах камня. Взгляд различал наслоившиеся пластинки неизвестной породы, тесно громоздящиеся одна над другой и разноцветные камушки, сдавленные между ними.

      Выше… Покрытые солью водоросли вились по темным клеткам каменного массива, оплетая темные кристалловидные отростки, то и дело выныривающие из темноты и иногда прорывающие незадачливые водоросли насквозь.

      Выше… Кровь воды, свисающая лоскутками и просто нитками, гирляндой вилась вокруг пластин и кристаллов.

      Выше, выше… Темнота, уже почти ничего не различить. Темнота… и на черном – очертания, похожие на каемку шерсти. Выше. Хвост. Взгляд скользит неотрывно… Проступающий костяными изразцами позвоночник… Выше, выше… Короткая щетинка на подбородке, печальная, понимающая улыбка… Выше… Глаза.

      Глаза. Что? Что? Чьи?!

      Это были такие знакомые, самые знакомые, знакомые дальше некуда, добрые, каштановые глаза! Нет!

      Сергей неимоверным усилием реальности схватил за угол голубой морок и сдернул с себя. Скрипя зубами, скомкал в кулаке. Трясущимися руками достал зажигалку, медленно, чтобы точно попасть на кончик пламени, он поднес угол голубой простыни к огню, и сжег ее до последнего волокна.

      Зажег сигарету. Сел на табуретку. Надо завести будильник. Завтра репетиция.

      …Все вокруг искрилось, слезилось, капало… Во вселенной стояла оттепель.

 

4

 

      Ио проснулся от полосок света, гуляющих по лицу. Едва открыв глаза, он по своему обыкновению чуть было не улыбнулся.

      Он всегда улыбался лучам. Улыбался, даже заходя в болотную трясину по самое сердце. Ведь с незапамятных времен самой дорогой вещью на свете была утренняя игра солнца на лице. Она стоила случая, который каждый день выдергивал из рядов потенциальных смертников, выпихивал депрессию загорать на солнышке и следил, как обретенные лучи щекочут нос новоявленного спасшегося.

      Но в то солнечное субботнее утро к мыслям не мог воззвать даже безупречный Мистер Фримен, который вместо галстука повязал себе на шею стереотип, но до сих пор так и не заметил этого. В то утро мыслям полагалось быть суровыми, размашистыми, не наносить макияж и быть одетыми под цвет небольшой тревоги. Мыслям разрешалось поиграть со своим припрятанным заячьим хвостом…

      Внезапно инерция взяла свое – Ио не смог сдержать улыбку, наблюдая за Летой. Она прыгала по полу за солнечным зайчиком, отбрасываемым сияющей на солнце пластинкой, которая свисала со старого фонаря на улице и болталась на ветру. Лиса гоняла зайчика из угла в угол. Когда сверкающий клубок выныривал из-под ее лап, чтобы укатиться, она подскакивала с каким-то вздрагиванием и кубарем неслась за ним.

       Наигравшись со своей иллюзией, Лета устроилась на диване подле ноутбука Ио. Рядом с ним сидела игрушечная кошка со свалявшейся шерстью и огромными, оплывшими глазами. Лиса боялась этой кошки, а Ио любил ее. Лета отвернулась. От этого взгляда на ее лисьей душе скребли хозяин не знает какие кошки…

       Пятнистая штора, бросающаяся на Лету своими светотенями, делала ее похожей на маленького леопарда. Пятнышки кружились по ее спине. Свет приносил тепло, радость и изменение состояния.

      Ио улыбался. Вдруг он вспомнил – дневничок-то идет на убыль, да… А в голове три тысячи мыслей и полторы тысячи идей… А в книжке оборванные на полуслове судьбы. А надо бы дописать… Ведь я их приручил… А они такие доверчивые…

      Он вновь с нежностью подумал о своих героях, которые слонялись по просторам книги в ожидании его – единственного человека, у которого был настоящий, не игрушечный компас. Кроме того, герои знали, что только у Ио были настоящие часы на солнечных батарейках. Эти часы обычно подзаряжались ультрафиолетом, но - Ио не зря двенадцать лет проходил теорию чародейства у великих волшебников всея Вселенной – английской группы Queen. Он мог не только безошибочно определить на глаз количество карат в каждом драгоценном луче, но еще и выжать фотоны для своих часиков из рыжего, пахнущего хной сияния волос Сер…

      - Серьезно? Тсс…

      Ио снова рассматривал глаза Леты. Их кристаллы впивались в зеленый океан виточков Летиного разума.

      - Ну и загнала же ты их!.. Носятся как молекулы… - с усмешкой прокомментировал он беснующиеся картинки.

      - Только не говори никому. У меня самого мысли чуть не оговорились…

      Внезапно он недовольно поморщился.

      Картиночки накрашенные. Как я от вас устал. Вы бы в виде единиц и нолей ну хотя бы только хранились, что ли – запихнул бы я вас в программку, и дело с концом. А то целая галерея картинная. А картины теперь на реставрацию не носят. Некуда. Главный мастер-то вовсе и не мастером оказался, а только ткнул на меня пальцем и ушел…  

      Далеко не все я рисовал сам, кстати говоря. Многое наляпали художники-самозванцы, которые кисточку в руках держать не умеют. А кто-то пальцами рисовал, сволочи… И сбежали же все, сбежали! Когда пришел экскурсовод… Ха-хааа!..

      Воспоминание об экскурсоводе изрядно позабавило Ио. Это маленькое, черно-белое существо, похожее на набросок, прыгало на тонких, кривых ножках и прохаживалось на них по ужасно общим местам, когда читало свои мертвые искусствоведческие лекции. Излишне общим. Отвратительно общим. Просто по-уборному общим. Эти места не имели абсолютно ничего общего с индивидуальностью Ио, которая как и у всех людей была благородно-уникальной, а потому – одинокой. Сейчас экскурсовод топтался на одном месте. Ему было жаль покидать галерею. С другой стороны, он понимал, что сейчас он не нужен больше, чем когда-либо.

      Разыскать их. Вот что бы то ни стало.

      Вдруг на порог ступил вопрос «а что я им скажу?», но сразу осекся. Ведь все условно. Все всегда было условно. А сейчас тем более. И Армагеддон – это тоже всего лишь программа. А единички будут нам крестами. А нолики – нимбами.

      Ио вырвался на улицу, перескакивая через две ступеньки. Споткнулся по пути три раза. «Бог любит Троицу», - промелькнуло в его голове. – «Бог… А Бог – он равен единице… Или?..». Или – были еще ноли…

      Он окунулся в московский сентябрь и поплыл. Хотя почему-то хотелось взлететь.

 

 

 

 

5

 

      Улицы с легкостью вытекали одна из другой. Следствия плавно отталкивались от причин и неслись вперед, и смешивались со следствиями совсем других причин. И с каждым кварталом химическая формула все усложнялась, обрастая новыми молекулами.   

      Прозрачные волны сентябрьских мостовых поспешно расступались перед Ио. В этот день упругие гребни не чинили препятствий, а, наоборот, мягко подталкивали его и тут же передавали следующему валу с рук на руки. Грести самому почти совсем не приходилось. Свобода выходного дня давалась так легко, так естественно плыла раскованным потоком в выспавшемся мозге Ио и – прямо перед ним, рефлексом, следующим параллельно полуденному колыханию отдохнувших мыслей…

      Бррр… Тринадцать, тррринадцать же… Неловкая иррациональность корявого числа полоснула по лбу, вынырнув из какого-то левого проулка, врезанного со стороны сердца в главный поток. Вопреки безотчетной, пьянящей свободе движения, непреложное знание давало о себе знать. За сутки с момента его появления Ио еще не совсем свыкся с ним, хотя давно уже все обдумал.

      Все равно, все равно вариант один. Я только постепенно буду сдирать ценники… Назвав вещи бесценными, мы перестали уметь их ценить. Мы назвали их бесценными, и успокоились на этом. А они тем временем стали терять свое значение. Они просто ушли с молотка за копейки. Люди ловили их растопыренными пальцами и наскоро распихивали по карманам.

      А мы продолжали считать их бесценными. Потому что слишком идеализировали понятие абсолютной ценности, лишив его возможности помериться силами с чем бы то ни было. Все познается в контрасте, или, по крайней мере, в обычном объективном сравнении… Кто сказал, что есть бесценные вещи? Ха. Таких нет. Если бы они были бесценными, кто бы тогда знал, как правильно их ценить?.. Их просто не продать и не купить, но цена у них есть. И это вовсе не деньги… Бесценный – даже если вы не можете найти ему эквивалентов – этот тот, который дороже всего.

      Последним я сдеру ярлычок с игры солнца на лице… Безусловно… А чего стоит она? Единственная вещь, которая стоит только самой себя, пожалуй… Хм… Ну да, ну да…

      Волны бесшумно перекатывались по тротуарам. Только изредка шуршала асфальтовая и булыжная галька. Ио нырнул ближе ко дну. Увидел аморфные ласты черных носатых ботинок и туфель неопределенного цвета на шпильках. Не подпускайте мне шпильки, мадам. С вас ценник был сорван раньше всех…

      Дно отдавало куцей, бесплодной серостью.

      Ага, жемчуг уже весь собрали. А может, свиньи сожрали весь. Разбрасываются тут некоторые.

      …Она бросила в него горстью слез и убегает, убегает восвояси… А он думает «Уф, ну и слава богу», смахивает с воротника жалобные, наивные перлы ее слез. Перлы падают на черные носатые ботинки. Он достает крем для чистки обуви, и перлы моментально зачищены под асфальт… А чье-то рыло сейчас подойдет и сожрет.

      Ио знал этот замороченный, обывательский бред наизусть. Сторонясь перловых плевков, он быстро проплыл пошловатую территорию с изрядно утоптанным дном. Здесь было совсем неглубоко и порядком скучно.

     У какого-то перекрестка Ио вынырнул и дальше шел уже по сухой дорожке. В небе гордо раздавалось сияние только что послеполуденного солнца. Ио поднял голову. В вышине вихрились желтые листья. Тонкие ветки деревьев корнями уходили в синеву. А у их подножий, прямо на земле, отражалось небо.   

     Он не слишком думал о том, куда направляется. Он знал, что сейчас все было уже слишком условно.

     Ио остановился и понюхал воздух. Листья, осень, асфальт, лиса, пепел, гитара. Все в порядке. Условно.

     Он стоял перед тем самым домом на Каширском шоссе.

 

 

One life, one vision, one miracle..

Сегодня 5-е сентября. Сегодня День Рождения Фредди Меркьюри. И именно по этому определению это – очень светлый день. И по погоде это тоже очень светлый, солнечный, синий, прозрачный, мягкий, теплый день. За 4 года моей любви к Queen было только так. Раньше я всегда за неделю примерно начинала как-то ждать этого дня как приближения к некоей светлой точке во времени, и утром этого дня, только проснувшись, я смотрела в окно на небо и говорила «С днем рождения, моя ласточка», и ходила в этот день с таким чувством, как будто ДР у меня самой, совершенно особенный день такой.
У меня накладка в биографии. Я точно помнила про пятое сентября. Но вчера была пятница. Я свалилась спать моментально. То ли ночью приснился Маврин, то ли что, но с утра у меня мысли были о Маврине (когда отсвечивает рыжим в мозгах и глазах, то многие вещи могут выпасть из головы совершенно случайно, кто этого не испытал, не моги меня осуждать), хожу, хожу по квартире… Что-то начала маман про Маврина, т.к. на неделе нет времени с ней поболтать… Она вдруг «Сегодня же день рожденья Фредди!! Чего ты мне про Маврина болтаешь?? А ну иди давай за белой розой быстро!». Млин. Бывают же накладки в расписании, а лучше бы окно было…%
Пошла за розой. Белая роза – это священный символ такой после поездки нашей в Монтре, где к памятнику белая роза была принесена. Выбрала самую белую розу, пошла к озеру погулять. У нас тут под домом почти озеро есть, сегодня оно такое тихое, облака в нем отражаются. И задолго до того, как я смогла увидеть Монтре, это озеро наше уже для меня было как бы Женевским. Да и памятник уже там стоял) И сейчас стоит. А вообще он везде стоит, конечно. Просто Квин они как появились в моей жизни, они рассеялись по всему пространству, они занимали не только то пространство, которое я могла видеть, но и все то, что могла представить. Они были абсолютно во всем. Чтобы еще какое-либо явление претендовало на глобальность в таких масштабах, в моей жизни такого никогда и ни с кем не было. Квин? Да они везде, в облаках над этим нашим озером, в зеленых и желтых листьях, могу с точностью сказать, что они были над колокольней в словацком городе Попраде, над которой кружились птицы, и в курящихся вершинах Татр, и эти Татры – они для меня тогда были как Альпы, которые, как я знала окружают Женевское озеро… Поэтому когда я попала в Монтре, там не ощущалось, что Квин и Фредди как бы больше в этом месте присутствуют, чем в каком-либо другом… То есть на тот момент, в прошлом году, 19 августа, др Джона Дикона), когда я была в Монтре, для меня уже вся прежде виденная мной земля впитала и поселила в/на себе квинов, поэтому эмоционально это все в Монтре произошло относительно тише, чем я предполагала…
Вот момент, который я помню больше всего, какой-то он самый такой был… это должно было быть откровенье, только никаких слов не было, мыслей не было… это всего лишь было – как, кажется, и должно оно быть, чтобы мне быть счастливой… нет, не так… чтобы смысл какой-то был… живешь, чувствуешь, а потом – помнишь… что-то вроде I was born to love you. Момент этот был – у Шильонского замка, там, где мостки, на которых сидели квины и камушки там есть у воды…спускаются в нее. Вот когда я там сидела одна, маман попросила уйти тоже… вот там и посетило меня… а еще какие-то откровенья нужны? Монтре было впереди (оно просто с другого края озера немного), и вот тут меня никто не гнал, а дали зависнуть немного во времени… Это не объяснить словами, это такое ощущение – когда представьте, как бы глупо это для кого-нибудь ни прозвучало, ты чувствуешь, что ты как бы родился для этого, или по крайней мере вот то, что ты сейчас на этих камушках сидишь – это оправдало всю боль, которую ты испытал прежде… которую ты вытерпел, чтобы жить и дожить до этого вот момента… Тихая вода, солнце, горы, рядом Шильонский замок, какая-то тетка, высунувшаяся из окошечка замка и кричавшая мне hello пока я не помахала ей… А в общем-то тихо, тихо так…
Монтре. Там, где памятник. Я думала, что побегу к нему бегом. Почему-то. Короче везли меня до него на разных видах транспорта. Вот сейчас на поезде, потом на автобусе, а на автобусе куча переездов, еще до Монтре был с утра Грюйер, сыр, овцы какие-то… перебежки, переезды, все мельче и мельче… и вот… Шильон… и Монтре… выпускают из автобуса, до памятника площадка такая от дороги метров 50… и вот уже эти 50 метров я как бы сама должна добежать… везли, везли… ну и вот – еще кусочек… нет, я не побежала… я торопила время раньше, а сейчас, когда он уже был перед глазами, время хотелось потянуть…У меня нормально с географией. Но почему-то я считала, что Монтре находится на краю континента))) где Атлантический океан, хотя Женевское – это всего лишь внутреннее озеро… Но для меня это был почему-то – как край земли, до которого любящие клянутся любимым дойти вместе) ну вот он и был собственно это край – до которого надо было доехать, дойти, добраться… Я пошла за цветком и купила одну белую розу. Я думаю почему-то, что один цветок значительней, чем целый букет, особенно когда речь идет о памятниках (имхо). И с этой розой я и подошла к нему. Стояла, обнимала его за ногу, это был оттиск Фредди в вечной материи, это был край света, это было озеро, это был дух всего светлого в моей жизни, Made In Heaven, призрак Утиного домика…
Я приложила к памятнику диск с синглом No one but you, который мне перед самым отъездом в Швейцарию подарил мой друг-квиноман, с которым мы встретились в Москве) Так и держала этот желтый диск в руках, пока гуляла там. То есть – я здесь не кто-нибудь, я самая что ни на есть ПРИЧАСТНАЯ) в ушах был плейер и Made in Heaven, шла по набережной и пела с Фредди, ну и пусть смотрят, мне какая разница… это же Фредди…
Потом сидела и смотрела на озера и без конца ставила Too much love will kill you. Пейзаж и песня. И Фредди… На памятнике там лежал журнал от итальянцев, в котором были написаны тексты квиновских песен и перевод на итальянский. А на первой странице листок о том, что «Брайан и Роджер, прекратите уже «шоу»…». Да, тогда вот мне не хотелось идти после этого на концерт, который должен был быть через 3 недели…
А мама сидела на круглой площадке, которая вдается в озеро, и читала «Последнее отражение», венок сонетов, который я посвятила Фредди, написала его за год до поездки, и там есть про памятник, как будто я его уже видела на тот момент) Там все время были люди, около него… Когда надо было уходить, я в последний раз уже обняла его за ногу и поцеловала в области кроссовка (с тремя полосочками которые)), ну мне все равно, что кто-то там ждал пока я отойду, чтобы сфоткаться, да уж… они правда замолчали когда я его поцеловала… и когда я мельком уходя уже взглянула на них, у них странные какие-то лица были… У них что, таких проявлений любви и преклонения не водится?.. Ну в принципе неважно это…
Фредди… Ты самый…самый… лучший…
Тот самый венок сонетов. Выкладывала на квинроксе пару лет назад, некоторые люди читали… Выложу и здесь.

Последнее отраженье


Не в тишине – в беспамятстве течет
Сплетенье голосов в узлах сознанья
И скользкой линией созвучия влечет
К своим тычинкам трепет обонянья.

Настой горячих пряностей пролит,
И воздух приторный сгустился в упоенье,
Уже в преддверье вдоха не болит,
Лишь на секунду снизойдет оцепененье.

По шатким мостикам еще один дать круг,
Чтобы коснуться мыслью всех воздетых рук
И тем умножить благодати божьей бремя.

До солнечных вершин во льду дойдешь,
От высоты охрипнешь… и уйдешь. В
Беззвучное, бессмысленное время.

* * *

Беззвучное, бессмысленное время –
Мне нареченной божьей падчерицей быть,
Лишь задержать последний выдох, сжать колени
И, с тенью сверившись своей, уйти-остыть.

Но утром пробудилось сновиденье,
Что отогрел ты на груди на память мне.
Я вижу сон без проблеска сомненья,
Твой теплый сон - на страшной глубине.

Мне при свечах очей твоих янтарных
Лазурь привиделась, когда угас и свет алтарный,
Когда на дни молитв пошел мой счет.

Жила быстрей, и второпях все отставала.
Мой пульс, теперь, когда тебя уже не стало,
Стучит в висках уставших – чет, нечет.


* * *

Стучит в висках уставших – чет, нечет…
Ночь запрокинет тебе голову, любуясь
Бровями тонкого письма, и совлечет
Свой звездный морок, солнцу повинуясь.

Тем приворотным зельем на губах,
Что полночь в лунной маске подносила,
С лихвою опьянен промозглый страх,
За сценой - за спиной стянувший силы.

Тебя так верно очертили – невесом
Малейший штрих в безвольной неге, словно сон;
С поспешностью сомкнув, спугнули тени.

Взведен так резко – беззащитности броня,
Нацелен – метче нет – боясь огня,
Но в темноте – последние ступени.

* * *

Но в темноте – последние ступени.
О, эта изморозь на лбу, до самых глаз…
Пусть накалятся твои преданные вены,
Когда очнешься в точке взлета в сотый раз.

Снежноатласных крыльев взмах сплеча и…
Вонзится в сумрак хрупкий твой извив,
Молниеносною улыбкою печали
Поманишь чьи-то стоны, воскресив

Мгновенным переходом в слиток света
Наброски первообраза планеты,
Когда все краски в мире взяли верный тон.

Для гордой поступи твоей – шипы в подмостках,
Ведь стебли роз чисты, вокруг все в блестках –
Средь бела дня склонило в тяжкий сон.


* * *

Средь бела дня склонило в тяжкий сон:
Шажок, испарина, жар, ранка, соль… Нагонит
Сквозного ветра пыль со всех сторон.
Пусть безраздельный крик подавленных агоний

Под сводами твоей души стоит…
Во тьме горячечная радуга склонилась
Под веками от ливней слез. Таит
Объятье светлой королевы неба милость.

О, я б хотела на руках тебя снести
От главных площадей, мечи скрестить
С путем созвездий, но тебя уже отняли.

Пусть через край прольется чернота –
Твое дыханье ровно, и уста
У неба зыбкость тайны переняли.

* * *

У неба зыбкость тайны переняли,
Чтобы к лицу быть очарованной Земле,
И походить, и различаться перестали,
Чтоб в превращеньях себе равных не иметь;

И, заручившись беспокойною мечтою,
Ваять из хаоса порывов волшебство,
Ведь этой вычурной игры изящность стоит
Решенья с болью вступить в кровное родство.

Попытка совершенства бесконечна,
Идея вечности бездумно быстротечна,
Но с колокольни сердца слышен перезвон.

Греху отдаться ль, быть отшельником в пустыне,
С молитвой, без молитвы – все едино –
Чтоб только под извечный этот звон…

* * *

Чтоб только под извечный этот звон
Исчезли складки зла на лбах тиранов,
В напевах святости чтоб было заодно
Добро всех наших Библий и Коранов.

И повернули вспять пошедшие под нож,
И те, кто его поднял поневоле,
Прошла по позвонкам витая дрожь
От музыки, неслыханной дотоле.

Чтобы мы спешились в заоблачных краях
После походов, ран в бессмысленных боях,
И по простившим нас глазам тебя узнали,

Чтобы, напрягшись в слепоте немой
И чутко слушая лишь голос теплый твой,
Века сердцебиенье не уняли.

* * *

Века сердцебиенье не уняли…
Они подслушали твой шелест так давно,
И, в прошлое песчинки лет роняя,
Раскладывало время домино.

«Вот эта косточка – в сочельник волшебство их,
Вот эта – в Рио разноцветный карнавал,
А эта… это он один откроет
Среди чумы шальной вселенский бал».

Предугадали вариации гармоний,
Чтобы сбежать рывком от загнанной погони,
Сорвав последний с сердца лепесток.

Переливаешься в лучах самозабвенно.
Гремучей смеси море – внутривенно.
На цыпочках, босыми – марш-бросок.

* * *

На цыпочках, босыми – марш-бросок
По пьедесталам театральных улиц,
Вдоль городских канав и… на восток,
К тем островам, под бредом толп ссутулясь.

У света в стражниках, у темных сил в тылу,
Когда вся черная работа состраданья
В одних руках. Едва ступив во мглу,
Ты причастился обольщающего знанья.

Да, небеса лелеют смертников своих.
Пусть это блюдце не распить на четверых,
Ты пустишь, скрывшись в тишь, свой маленький росток.

Иди и не оглядывайся. Встань,
Где плоскость солнца образует тени грань
По залам и дворцам, что – лишь песок.

* * *

По залам и дворцам, что – лишь песок
На побережье наступающей вселенной…
Уже так ясно близок мира эпилог,
Под ювелирною пилой шар драгоценный.

Я буду знать до бессознательной черты,
В забвенье помнить и в безверье верить:
Ты сочетал пути времен и красоты,
Их обрученьем смысл свой дал поверить.

Молчанья башня опечатана молвой,
Не охранять мне твой измученный покой:
Сошлась в мозаике вся ненависть и праздность.

Так много черных, белых и… слепых,
И не сойдутся в твоем храме тропы их,
Хоть смертная настигла сердце слабость.


* * *

Хоть смертная настигла сердце слабость,
Но партитура твоим чувствам так верна:
Ключом скрипичным вся враждующая разность
К пустому множеству да будет сведена…

Карминная гитара отзовется
Вся, до последнего жемчужного колка,
А завтра на руку осечка навернется,
И поразит в мозг королевского стрелка.

Под сердцем выносил, в тени течений томных,
В разгаре крови, в тайне грез укромных
Рапсодию души своей без слов.

Рояль расстроен, навсегда закрыты ноты.
Хоть на коленях доползти бы до дремоты.
Опущен занавес, и снова – глубже вдох.

* * *

Опущен занавес, и снова – глубже вдох –
Осилить перевал в горах небесных,
Поставить белый флаг в пыли снегов,
И выйти на арену в латах тесных.

…Все глубже, злей, желанней и больней
За вдохом вдох: написано так в роли.
Сценарий давит плечи все сильней,
Теперь, когда король сменил пароли.

Спектакль был принят к постановке так давно.
Окошки плотно занавешены. Темно.
За шторой старый переулок тих и нов.

После костра большого выпустила явь,
Воспоминаньем реял, и вдоль ветра вплавь –
Последним отраженьем – словно Бог.


* * *

Последним отраженьем – словно Бог,
Вернись к земным приделам светотени,
На муку первых по твоей земле шагов
Я у тебя прошу благословенья.

Просвет так краток – ты стоишь вблизи
С желанно-белою голубкой на ладони,
Крыло к крылу ты будешь с ней скользить
В том акварельно-призрачном затоне.

Роса с лугов альпийских, всплеск зеркал –
В огранке мелкой на закате отсверкал,
На сотах губ в улыбке выступила сладость.

В душе на заповедях твой раскрыт завет.
Под гладью неба, всем лучам вослед
Плывешь в женевских волнах, моя радость.


* * *

Плывешь в женевских волнах, моя радость,
И по утрам распевку синих слышишь птиц,
Земные тебе чужды грех и благость
На тихих пустошах заброшенных границ.

Занявшись на рассвете, ты разводишь
Огонь, цветущий в сумрачном раю,
И со свечой ты тех без устали обходишь,
Кого ты здесь оставил на краю.

Заговори этой зари проникновенье,
Чтобы являлась день за днем в час отраженья,
Пока земля, забывшись, без тебя поет.

Я не могу воображенье не поранить…
Но о тебе в нещадной нежности пусть память
Не в тишине – в беспамятстве течет.

* * *

Не в тишине – в беспамятстве течет
Беззвучное, бессмысленное время,
Стучит в висках уставших – чет, нечет;
Но в темноте – последние ступени.

Средь бела дня склонило в тяжкий сон –
У неба зыбкость тайны переняли,
Чтоб только под извечный этот звон
Века сердцебиенье не уняли.

На цыпочках, босыми – марш-бросок
По залам и дворцам, что лишь - песок,
Хоть смертная настигла сердце слабость.

Опущен занавес, и снова – глубже вдох…
Последним отраженьем - словно Бог,
Плывешь в женевских волнах, моя радость.