Найдено на submarine.id.ru  Проняло. Хороший рассказ.

Вопрос - что творилось в тот день в РВСН? То же самое? Или уровни готовности не повышали? Кто-то в курсе? В СВ и ВВС повышенную готовность в Группах точно вводили, а у остальных - не знаю

УМЕР ВОЖДЬ. ПРИГОТОВИТЬСЯ К БОЮ!

В последнее время немало сказано о Карибском кризисе, поставившем мир на грань военной катастрофы. Мы расскажем о другом кризисе. Неизвестном, но, может быть, не менее чреватом последствиями, чем Карибский. Мир, подталкиваемый к краю пропасти безответственностью политиков, уцелел тогда благодаря военным, их выдержке и ответственности. Военным, которых и некоторые сегодняшние политики считают пешками в своих планах, пешками, с которыми можно не церемониться...

Почти два десятка лет назад автор материала, Леонид БЕЛЬТЮКОВ, в то время мичман, старшина команды электриков ракетного подводного крейсера стратегического назначения пр.667Б, волей судьбы оказался вместе с сослуживцами на самом острие этого кризиса... Итак, ноябрь 1982 года -


В тот раз пять дней подряд мы не могли оторваться от американской многоцелевой атомной лодки. Командир испробовал все. Мы “проваливались” на такие глубины, на которых не ходили даже при специальном глубоководном погружении. На борту действовал жесточайший режим тишины. Все команды и связь ГКП только по телефону. Никаких кинофильмов, никакого радио. Пытались оторваться на скорости, ничего не выходило. Нервы у всех – на пределе. Наш командир капитан 1 ранга Щербатюк – тертый калач. Обхитрил-таки американского кэпа. И мы вздохнули было с облегчением. Только заснул я после боевого напряжения нескольких суток, вдруг в динамике непривычно подрагивающий голос командира.

В каюте уже горел свет, трое моих сокаютников, старшины команд БЧ-5, уже одетые, с ПДУ-2 (портативное дыхательное устройство) на поясах, чуть ли не засовывали уши в динамик трансляции. Глянул на часы. До вахты еще, как минимум, часов шесть. И вообще, чего это командиру взбрело среди ночи в риторике упражняться?

Еще не улавливая смысла происходящего, по привычке начинаю одеваться:

– Мужики, нам орден дали?

Перед автономкой в “массах” прошел слух, что нашему экипажу должны дать орден Красного Знамени за предыдущий поход, а командиру, естественно, награда повыше. Всем нам этого очень хотелось, поэтому и поинтересовался. Но...

–Молчи, дурак, – сердито зашипел старшина команды трюмных Володя Судаков.

Смотрю, на лицах мичманов какая-то растерянность.

– Брежнев умер!

Постепенно “вхожу в меридиан”. Динамик замолкает, и в каюте воцаряется гробовая тишина. В глазах моих товарищей смятение. А ведь они, в отличие от меня, двадцатилетнего пацана, люди бывалые, прошедшие по пять-шесть автономок, умеющие нервы собрать в кулак при любой ситуации. В чем же дело:

Володя Судаков тихо произносит:

– Ну, теперь самый подходящий момент, чтоб ихние ракеты по нам долбанули...

Я поймал себя на том, что думаю так же. И тогда уже никакая сила не в состоянии остановить наши “изделия”. Что будет потом – страшно подумать... Неужели американцы этого не понимают? Не из другого же вещества у них мозги...

Мои внутренние терзания были прерваны резко и жестоко. Вновь ожила корабельная трансляция. Без предварительных трех звонков, означающих, что тревога все-таки учебная, бьющие по слуху звуки ревуна известили – тревога боевая!

Выскакиваю из каюты и бегом на свой боевой пост.

У командира электротехнической группы, передающего мне вахту, лицо белее простыни. Пока он делает последнюю запись в журнале, бросаю взгляд на глубиномер – над нами двести метров. Сажусь в кресло, осматриваю приборы. Их показания, как на фотографии, отпечатываются в сознании, расписываюсь в вахтенном журнале о приеме боевого поста. Поворачиваюсь к командиру группы управления главной энергетической установкой для доклада о состоянии электротехнических систем корабля. Вдруг слышу за спиной знакомый голос своего комдива – он, когда все началось, как раз стоял вахтенным инженер-механиком на ГКП:

– Неужели пустим ракеты?

Никто не мог ответить ему, наоборот, даже чей-то голос спросил:

– Володя, ты ж всплывал на сеанс связи, просвети...

В ответ капитан-лейтенант Медведенко негромко произнес:

– Сам толком ничего не понял. Только погрузились, командир ушел к шифровальщику. От него Щербатюк вылетел, как ошпаренный. И сразу: “Боевая тревога!”. Вахтенный офицер переспросил: “Может, учебная?”. В ответ командир как гаркнет: “Я сказал – боевая!”. Дальше примчался командир БЧ, а я – сюда... Замполит, кстати, тоже к шифровальщику ходил. Так что, вполне возможно, у них у обоих было какое-то указание сверху на руках...

У меня холодок по спине пробежал. Слишком серьезно было это предположение. Как рассказывают бывалые подводники, чтобы застраховаться от несанкционированного пуска баллистической ракеты, на лодках предусмотрена целая система блокировок. Поэтому если предположить с самой необузданной фантазией, что командир, старпом или ракетчик спятят и захотят начать “личную” войну, каждый из них в отдельности не сможет снять блокировку с системы окончательной подготовки ракет.

Новую порцию пищи для тревожных размышлений о будущем подбросил командир электромеханической боевой части:

– Пульт ГКП.

– Есть, пульт!

– Собрать схему гарантированного электропитания!

Это уже серьезно. Схема гарантированного электропитания нужна для того, чтобы все механизмы, работающие на ракетный комплекс, при любой, даже самой непредвиденной, ситуации непрерывно получали постоянную по всем параметрам электроэнергию. Да и голос капитана 2 ранга Коломийца не предвещал ничего хорошего. В обычной обстановке мягкий и добрый человек, никогда не повышающий голоса, он сейчас говорил так, будто весь личный состав БЧ ушел в самоволку и попался военному патрулю. Со стальными нотками говорил наш “дед”.

Вскоре я доложил, что схема гарантированного электропитания собрана. Обычно комдив мне доверял, а тут очень внимательно все проверил, будто ошибку выискивал на зачете.

Медленно, но верно мы шли к той самой последней секунде, за которой уже должен был начаться кошмар и в прямом, и в переносном смысле слова. Кошмар не только для нас... Страшно было думать об этом.

– Внимание по кораблю! – ожил динамик трансляции. – Собрана схема гарантированного электропитания. Категорически запрещены переключения в корабельной электросети, пуск и остановка механизмов без разрешения с ГКП.

Теперь даже обыкновенный вентилятор самостоятельно никто не мог ни включить, ни выключить. Я посмотрел на часы – два часа прошло, как я проснулся. На пульте не произносится ни одного лишнего слова. Лишь щелчки тумблеров, краткие команды и доклады. Усаживаюсь поудобнее в кресле и смотрю на командира дивизиона. Тот примостился на сейфе и смотрит себе под ноги. Обычно же по учебным тревогам он сгоняет меня с кресла и уютно устраивается в нем. Кресло очень удобное, с откидывающейся спинкой. Приобрел я его на свою голову по случаю полгода назад, за “сверхконвертируемую” валюту – два кило спирта. Вот теперь и приходилось сидеть по учебным тревогам на сейфе.

... А вообще, я в эту автономку идти не хотел. Нет, страха перед замкнутым пространством или глубиной я никогда не испытывал. Он появится позже и совсем по другому случаю. И это будет даже не страх, а какое-то постоянное чувство тревоги. Неподводнику понять это сложно. Он не проваливался из-за непредвиденной поломки техники вместе с лодкой с семидесяти метров до двухсот, когда лодка в течение нескольких часов не могла подвсплыть даже на метр. Он не нес, после того как выкарабкались, вахту подряд пятнадцать часов на двух боевых постах. Потому что экипаж уже попрощался с жизнью и друг с другом, и способных к действию моряков осталось на корабле только половина. У него не сохли губы, когда опять же из-за промышленного дефекта в первом контуре прорвался перегретый “звенящий” пар. И если бы его не остановили ценой сверх-усилий наши ребята, экипаж нахватал бы “частиц”не меньше самого защитного контура. Наконец, он не вскакивал с койки под резкую дробь аварийной тревоги и судорожно, наперегонки с удушьем не натягивал на лицо противную резину маски индивидуального дыхательного аппарата. Но по этой причине ни один настоящий подводник не списывается на берег. Эта тревога души, если можно так сказать, приложение к профессии.

У меня причина нежелания идти в море была более простая. Я перед походом только отгулял свой медовый месяц, и расставаться с молодой женой ужас как не хотелось. А тут еще наслушался разных “доброжелателей” про то, как наши подводницкие жены гуляют направо и налево, стоит нашей лодке только выйти за боновые ворота. И такая меня ревность вдруг обуяла, что хоть криком кричи. Пришел я к замполиту и начал просить оставить меня на берегу. Чего я только не плел! Стыдно вспоминать. Зам меня молча выслушал, а потом придвинул лист бумаги и предложил написать официальный рапорт с обязательным указанием всех перечисленных мной причин. А в конце предложил подумать над тремя вопросами. Во-первых. Можно ли удержать женщину, если она хочет изменять мужу? Во-вторых, не лучше ли сразу подать на развод, если так не доверяешь жене? И в-третьих, не стыдно ли профессиональному моряку прятаться под юбку?

И ведь “достал” меня замполит этими вопросами. Видно, не первым я был ходоком к нему по столь деликатному делу... Вот такие мысли одолевали меня, когда лодка наша шла полным ходом в томительную неизвестность.

А тем временем четко, как никогда, сработали управленцы по экстренному вводу реактора левого борта. Обычно под наблюдением старших это делали наши лейтенанты, так сказать, для практической отработки навыков. На этот же раз “дед” выдал командиру дивизиона управления главной энергетической установкой жесткую схему действий, обласкав для верности того напоследок крепким словцом. Правда, через несколько минут сам позвонил на пульт и деликатно извинился, посоветовав всем глубже осознать, что происходит.

– Принять нагрузку на левый турбогенератор. Собрать схему гарантированного электропитания побортно! – вновь ожил динамик трансляции.

Мой командир дивизиона встает и смотрит, как я делаю необходимые переключения. А я вдруг становлюсь спокойным, как танк перед кукурузным полем. Пришла спасительная мысль – боевая тревога не что иное, как самая заурядная перестраховка. “На случай, если...” Потому что если возникнет этот случай, то нужна еще специальная команда. А ее, насколько я понял, пока нет. Господи, как все просто! Что ж это мы бежим впереди собственного визга и еще пугаемся...

Только доложил, что схема питания побортно собрана, заходит прикомандированный на время похода особист. Обычно он появляется через вахту. Никто не встает, и никто ему не докладывает. Он посидит, поговорит “за жизнь”, попьет чайку и пойдет. Милейший человек. А тут выражение лица, что у железобетонной сваи. Как реагировать, никто не знает. Неловкое молчание затягивается. Решаюсь доложить, чтобы как-то разрядить ситуацию:

– Товарищ капитан-лейтенант...

– Почему вы встали, товарищ мичман? – официально прерывает он меня. – По инструкции вы докладываете сидя и не отворачиваясь от пульта, и только тем лицам, которым подчинены!

Злюсь на себя – мне что, больше всех надо?

А особист без всякого перехода продолжает:

Товарищи, действовать строго по инструкциям, никаких нарушений. Малейший отход от них будет рассматриваться как преступление.

Повернулся и вышел. Впрочем, и до “накачки” никто не собирался действовать как-то иначе, в обход инструкции, а уж преступником никто теперь и вовсе не собирался становиться. Почему-то после этого посещения мы долго не могли смотреть друг другу в глаза.

– Внимание в отсеках! Всплываем на глубину залпа” – сообщил очередную информацию главный командный пункт.

Меня вдруг пронзило острейшее желание кому-нибудь задать вопрос: “Ну хоть кто-нибудь спросил бы у меня, а хочу ли я воевать?”.

Тогда к воинской службе я относился, как к игре для взрослых. И в школу техников ВМФ поступил не с мыслью, что когда-то придется воевать, а ради диплома о техническом образовании и отвлеченной романтики. Рассуждал просто: коль уж тридцать лет не воюем, то с чего бы этой войне начаться именно в те годы, когда мне предстоит служить?

– Встали на сеанс связи, – вновь прохрипел динамик голосом командира БЧ-5.

Ну, теперь дело за Москвой. Но не дураки же там сидят, чтобы вот так просто поставить точку всему...

Потом было целых восемнадцать часов полной неизвестности, которая, кстати, не располагает к оптимистическим раздумьям. С ГКП ни одной команды. Звонить туда по телефону по инструкции можно только в самом экстренном случае. И одному Богу известно, что каждый из нас за эти проклятые восемнадцать часов передумал. Я лично раз десять, не меньше, мысленно ощущал пуск ракеты и столько же раз захлебывался в тонущем ракетоносце после ответного удара. В воспаленном мозгу повторялась одна и та же картина: после первого пуска нас засекают и немедленно уничтожают. Самое страшное –<LETTERSPACE -0.01> тишина в отсеках. Каждый был наедине с собой. Только положенные по инструкции доклады. Не более.

А воображение наше было вышколено как надо. На политических занятиях и политинформациях нам не раз говорили о том, что наш мощный ядерный ракетный комплекс будет применен лишь в крайнем случае. Сначала, мол, будут ристалища на дипломатических аренах, потом, если не удается договориться, война обычными средствами, и лишь когда запылают наши города и деревни, в крайнем случае, будет применено стратегическое ядерное оружие – меч возмездия. После такой политработы о чем я должен был думать в прочной бочке подводного стратегического ракетоносца, после того, как объявили боевую тревогу и мы всплыли на глубину залпа, когда все это время шла непрерывная сверка координат. Наверное, не меня одного терзали мысли о том, что творится там, на земле, живы ли родные и близкие, что со страной?

Я уже воображал, как натовские танки подминают под себя родительский дом, как огонь и дым лижут нашу землю. Чем больше я об этом думал, тем больше росла уверенность: именно так все сейчас и происходит. И как бы в подтверждение моих мыслей вновь ожил динамик:

– Товарищи, для Родины настал тяжкий час...

По голосу узнал замполита. До сих пор помню каждое слово:

... Родина кормила и одевала нас, зная, что в трудный момент мы отплатим ей верностью. Сынки, говорю прямо, мы можем погибнуть при выполнении своего священного долга, но выполнить его надо. Трудно это осознать, только нашим близким сейчас там, на Родине, еще труднее.

Моряки всегда были гордостью и славой Отчизны. Недаром фашисты прозвали нас “черной смертью”. Не посрамим славу отцов. Погибнем, но долг перед Родиной выполним!

Может быть, сейчас и очевидна некоторая нескладность короткого экспромта политработника, а тогда каждое слово падало в благодатную почву наших вспаханных раздумьями душ. И мы созрели. Мы были готовы выполнить свой долг и умереть.

После короткой паузы вновь грохнул динамик трансляции:

– Получен сигнал на разблокировку ракетного оружия!

Все. Последний барьер на пути к ядерной войне рухнул. Теперь лишь легкое нажатие на кнопку чьего-то пальца отделяет нас, весь мир от начала глобального смерча.

Странно, но, кроме облегчения, это известие у меня не вызвало ничего. Выход на финишную прямую подавил все сомнения.

– Эх, обнять бы да поцеловать сейчас бабоньку! Ну хоть самую некрасивую, а потом и помирать не жалко. А, мужики? – Лицо нашего убежденного холостяка командира группы дистанционного управления перекосилось вымученной улыбкой.

Попал “каплей” в самую точку. Я вдруг успел подумать – самое последнее и самое страстное мое желание – глянуть в глаза жене и хотя бы пять минуток побыть с ней рядом. Не я один, пожалуй, подумал так. Понял это по лицам мужиков.

– Дам не обещаю, а по 250 граммов неразбавленного – гарантирую, – вздохнул мой комдив и звякнул ключами от своего сейфа. – Как только выйдут ракеты, разливаем.

Кто-то придумал шутку, что трезвые военные предпочитают разговоры о женщинах, а навеселе – о службе. Верно на все сто процентов. Все те долгие часы, что мы шли тогда в океане, по крайней мере в нашем отсеке, разговор шел о женщинах. Один выговаривался, начинал другой, и так без конца. Наверное, потому что паузы были невыносимы. Нам казалось, как только замолчим, услышим характерные толчки корпуса – так выходят ракеты. Потому и говорили, говорили, говорили.

К счастью, комдивовский спирт выпить нам так и не пришлось: через восемь часов Москва дала отбой, и мы ушли на обычную глубину патрулирования.

Не до женщин в эти часы, скорей всего, было нашему кэпу – капитану 1 ранга Щербатюку. До последней секунды он держал земной шар на своих плечах. Трудно представить, скольких лет жизни стоила ему эта растяжка нервов.

Уже позже, из рассказов тех, кто был во время тревоги на ГКП, я узнал, что после получения радиограммы с берега офицерам, которые должны были нажимать на залповые кнопки, командир, вопреки инструкции, приказал встать с кресел и отойти от пульта стрельбы. Так они и простояли все восемь часов лицом к лицу. Можно представить, что творилось в их душах...

После автономки я у многих спрашивал, что происходило в тот памятный день 10 ноября 1982 года в стране.

– Да ничего. Траур, и все, – недоуменно пожимали плечами сограждане. – А что еще может быть?

Так уж случилось, что 9 февраля 1984 года, в день смерти Ю.В. Андропова, наш экипаж вновь был в автономном плавании. Вновь среди ночи выступал командир. Была и тревога, но с тремя предварительными звонками – учебная. После этого мы посидели несколько часов на боевых постах и вспомнили события двухлетней давности. Каждый, наверное, вспоминал свое из тех двадцати шести часов, которые, как нам тогда казалось, оставались до войны, которая, к счастью человечества, так и не началась...