Первый выпуск "Ышшо Одного" формируется. У нас есть Астана, Чебоксары, Курган, Рязань и Омск.
Всё хорошо, но есть вопрос:
Казахстанские поэты - вы где? У нас что, только Астана пишет?
Мои переводы — с английского 20 века, английского 19 в и одно стихотворение с белорусского
Чарльз Симик, Мэри Рюфл, Оскар Уайльд, Грегори Корсо, Билли Коллинз, Робинсон Джефферс, Тобиас Хилл и Андрей Хаданович
С ней было нелегко, её сложно было любить, но невозможно было не уважать и не благодарить судьбу за встречу с Ольгой Борисовной.
Всем, кто учился и работал вместе с этим человеком — мои соболезнования.
Друзья и коллеги — когда вам будет трудно и будут опускаться руки, вспоминайте упорство и силу духа Ольги Борисовны.
Теперь вся ответственность за русскую литературу в Казахстане лежит на нас.
Если чего и пожелать Европе в начале текущего века, так это того, чтобы XXI век был не веком одного языка, но веком «переводчиков», единственно способных передать особенности культур, разнообразие которых необходимо спасти.
Морис Эймар. ДОЛГИЙ ПУТЬ ЦИВИЛИЗАЦИЙ[1]
Начну с главного. Я считаю, что только поэт может перевести текст с одного языка на другой, не убив его при этом. Мало того, современный писатель не просто имеет возможность переводить, но и таковую обязанность.
Прежде чем говорить об обязанностях, нужно признать, что утеряна связь между русской литературой и мировой. В русской литературе традиция прервана в 30-е годы 20 века. Традиция писательства на русском языке, но чтения как минимум еще на двух языках. Традиция творчества в мировом литературном поле. Современная русская поэзия обвиняется в западничестве, как ни глупо это звучит, несмотря на то, что и силлабо-тоника в свое время была заимствована и пришла на место заимствованного же силлабического стихосложения. Об этом как-то забывают апологеты "русскости" (а по моему мнению — "совка") в поэзии и повсеместно объявляют о "ненашести" и смерти современной литературы, недопустимости вливаний и невозможности перевода, непригодности чужой картины мира и даже ее вреде. Хотя достаточно простой для филолога или писателя анализ истории любого из мировых языков и литератур показывает, что сильный язык и культура не ослабевают от заимствований, а обогащаются ими, органично вписывая в свой контекст. Что мы знаем об иностранной поэзии? Первое — она есть. Второе — она создается в другой языковой картине мира. И три-четыре-пять-шесть имен зарубежных поэтов второй половины 20 века. При этом большинство из нас знакомы с переводами различной степени качества, в оригинале читают очень немногие — по-английски, большее количество, но если взять другие европейские языки, а еще добавить к ним восточные — картина неутешительная.
Современный писатель не может работать в рамках одной языковой традиции. Потому что в этом случае русская поэзия рискует окуклиться, закрыться от информации извне. В такой ситуации поэт, как никто другой должен понимать ответственность за язык и культуру в рамках которой он работает. Ответственность за выбор — участвовать в окукливании и консервации языка или развивать его и обогащать. Не только путем написания текстов, но и путем перевода. По мере своих сил и возможностей расширять языковую картину. Перевод художественного текста — лучший способ к пониманию другого и этот способ необходимо использовать.
__________________________ [1] Перевод с французского А.А.Юлдашходжаева. ЛХИ «Аполлинарий», 2002, № 4 (17), с.82-93
Чем отличается художник от публициста? Вроде обычный вопрос, вполне решаемый с помощью соотнесения произведений того или иного автора с жанрами художественной литературы или же публицистическими. Однако ввиду смешения жанров, использования художниками публицистических приемов и наоборот, а также еще некоторых причин — не выходит.
На мой взгляд, существует важное корневое отличие. Художник всегда говорит правду, какую бы красивую ложь он не писал/описывал, какие бы фантастические построения не выходили бы из под его пера/клавиатуры. Публицист же, какими бы достоверными фактами он ни оперировал, насколько бы верны ни были его выкладки — всегда лжёт. И вот почему. Художник, создавая произведение, делает две вещи: пытается в чем-то разобраться, в первую очередь для себя, исследовать проблему, и создает собственно факт искусства, осознавая его как таковой и мало беспокоясь о социально-политических ценностях и последствиях этого факта, потому что они находятся вне эстетического поля и эстетической проблемы, волнующей автора в данный момент. Ценность произведения определяется автором, исходя из его внутренней шкалы красоты и художественной истины. Публицист садясь за работу над текстом, в первую очередь ожидает от него именно социального эффекта, просчитывает этот эффект, ожидая как минимум скандала, как максимум претендуя на роль пифии, внезапно лишившейся метафор и заговорившей человеческим языком. Сколь бы художествен ни был язык публициста, его произведению сложно претендовать на художественную ценность. И не нужно.
Именно эта разница — в изначальной цели: создать произведение и получить эффект от произведения — определяет пишущего в ту или иную категорию.
У меня нет предубеждений против публицистики и публицистов. Это не менее важное дело, чем художественная литература. Меня волнует другое: как отделить художественное от нехудожественного, вовремя отделить, не возвести правду публицистическую в ранг художественной, не распространять первую под видом второй. Складывается ощущение, что это возможно только по прошествии большого времени и то со скрипом и кровью. Как в случае с великим публицистом Александром Исаевичем Солженицыным. Споры, идущие сейчас, отталкиваются от места А.И. в русской литературе. А места этого у него нет. И рассматривать А.И. в контексте русской литературы не имеет смысла, только в контексте русской публицистики и истории. Здесь мы смело можем утверждать, — Солженицын — публицист огромного масштаба, с которым мало кто может сравниться в ХХ веке, не забывая, конечно, о масштабе времени, событий, приходящихся на век А.И., тоталитарной стране, в которой он появился и о стране, стоявшей на другом полюсе.
Называть же Солженицына последним представителем великой русской литературы, означает что мы уравниваем публицистическую и художественную правду, либо сводим всю русскую литературу к публицистике. Тогда все остальное — пшик, выеденные яйца, и ответ "я этого не читал", со ссылкой на отсутствие прагмы в тексте — нормален. Готовы мы к такому повороту? Продолжим ставить икону А.И. во все литературные углы? Если да, то единственным возможным ответом на объявление Александра Исаевича Солженицына крупнейшим и последним представителем великой русской литературы, становится такой: Надеюсь, что так оно и есть и великая русская литература закончилась. Теперь наконец-то можно заниматься литературой, не вещая и не пророчествуя. Давайте в конце-то концов займемся ей.
И давайте оставим в покое кости великого публициста, не будем разворовывать мощи и прикреплять их на знамёна. Это его след в истории. Давайте посмотрим на нашу реальность, художественную, социально-политическую и будем сами разбираться в ней и с ней, публицистически ли, художественно, — сами, со своей.