Елизавета II побила рекорд по продолжительности пребывания на английском троне

Дмитрий Быков

Виват, виват, Елизавета!
Судьба монарха тяжела
Однако, несмотря на это,
На троне ты пережила

Двенадцать собственных премьеров,
Ушедших с главного поста,
А сколько пэров, сколько мэров,
Крутых оппозиционеров,
Не меньше ста миллиардеров,
Чужих диктаторов полста!

И наши годы непростые —
И перестройку, и застой, —
И десять лидеров России,
Советской, а потом простой.

Все потому, что, мудро правя
В имперских землях и морях,
Она ничем в своей державе
Не управляет как монарх.

И ни за что не отвечает,
А лишь посланцев привечает,
Верна британской старине,
А также тихо излучает
Любовь к народу и стране.

Виват, виват, Елизавета!
Пусть вьется ваш британский флаг.
У нас под дулом пистолета
Никто не смог бы править так,
Поскольку наша королева —
У нас традиции сильны —
Давно бы лопнула от гнева
Иль завалила полстраны.

Виват, виват, Елизавета!
Желаем вам благая лета,
Желаем без тоски и злобы
Спокойно править много лет,
Застав еще хоть одного бы..
Хоть одного… Но шанса нет.

http://echo.msk.ru/programs/odin/1623582-echo/ Опять Быков, он становится феноменом

Северянин
Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет…
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет.

Вознесенский
Как божественно жить, как нелепо!
С неба хлопья намокшие шли.
Они были темнее, чем небо,
и светлели на фоне земли.

И так же весело и свойски,
Как те арбузы у ворот,
Земля болтается в авоське
Меридианов и широт!

у Андрея Кнышева: «Учёные наконец раскрыли тайну загадочной улыбки Моны Лизы. „Не исключено, — полагает профессор N, — что она была просто дурой“»

http://echo.msk.ru/programs/odin/1623582-echo/ 19.09.15

....Киплинг — один из самых моих любимых литераторов. Не так много, в конце концов, рассказов, над которыми я плакал уже в зрелые годы, а «Садовник» («The Gardener») — наверное, один из самых для меня дорогих...

Нури Джейлан. Некоторые критики называют его „турецким Антониони“». Я послушался этих некоторых критиков, которые и Тарковским его называют. Знаете, может быть, это проблема турецкого общества, но когда я посмотрел «Uzak» (то есть «Отчуждение»), мне эта картина показалась скучной. Честно вам скажу: я не большой любитель кинематографа, скажем, Павла Лунгина (хотя сам Павел Лунгин — человек довольно симпатичный), но мне кажется, что об отчуждении тоже на примере как раз двух мужчин довольно динамично рассказано в «Луна-парке», а особенно в «Такси-блюзе», конечно. И точка зрения, что «Нури Джейлан — это новый Антониони», мне кажется несколько завышенной. Тем более, что я, правду сказать, и прежнего-то Антониони не очень любил, кроме фильма «За облаками», сделанного, мне кажется, всё-таки руками Вима Вендерса скорее.

Вознесенский был удивительно порядочный человек, страшному количеству людей помог, демонстративно и подчёркнуто многие годы верен жене и вообще старается вести себя очень прилично. ... он замечательно сказал: «После опыта русского авангарда надо же удивлять хоть чем-нибудь. Тем, чтобы действительно вести такой несколько футуристический образ жизни, сегодня никого уже не увидишь».
Что сказать о поэзии? Тут же сразу я отвечу на вопрос, пришедший на почту: что я думаю о книге Вирабова о Вознесенском? Я не разделяю негодования Анны Наринской. Я вообще очень редко разделяю какие-либо чувства Анны Наринской (видимо, потому что они слишком предсказуемы) в её негодующей рецензии. Я много лет знаю Вирабова (Игорь, привет вам, если вы меня слышите), и знаю как очень приличного человека. Когда-то сказал Зощенко, насколько я помню, выпивая за здоровье Шварца на его дне рождения: «В наше время сказать „хороший“ — это слишком. Самый большой комплимент сегодня — это „приличный“. Вы, Женечка, очень приличный человек». Мне кажется, что Вирабов — человек очень приличный, и никакого антидиссидентства, конечно, в его книге нет. Она, может быть, недостаточно глубока там, где речь идёт об анализе собственно текстов. Но мы дождёмся ещё этого анализа.
Я разделяю мнение Владимира Новикова, своего журфаковского преподавателя и очень хорошего критика (и, кстати, мнение Михаила Рощина, и мнение самого Вознесенского, уж чего там говорить), что лучший Вознесенский — это вторая половина 70-х. Мне ближе всего даже не «Юнона и Авось» (по-моему, 1972 год), а мне ближе всего книга «Соблазн».

Были ли у него стихи поверхностные? Наверное, были. Он же на всякий случай конкретный отзывался, и отзывался вполне серьёзно. Но при всём при этом он написал количественно очень много шедевров. Сейчас Георгий Трубников, которому я тоже, пользуясь случаем, передаю привет большой… К сожалению, мы не успели, Георгий, с вами увидеться в Питере, но я приеду скоро опять. Георгий Трубников составил его двухтомник для Большой серии «Библиотеки поэта». То ли это отбор хороший, то ли это дело любящей руки, но там действительно засияло очень много шедевров.

Многие (Бродский в частности) говорили, что на фоне Евтушенко он проигрывает, потому что у Евтушенко есть что-то серьёзное, а Вознесенский, что называется, слишком косит под поэта, под авангардиста. Я не разделяю этой точки зрения. И вообще я считаю, что когда высказываешься о писателях прошлого, тут как раз избыточный пиетет не нужен, потому что нужно быть трезвым.
Мне кажется, что имя Вознесенского будет в ряду таких же поэтов, как Кушнер, как Юрий Кузнецов, как Олег Чухонцев, как тогдашняя Юнна Мориц, как Окуджава. Это ряд высокий, это ряд, безусловно, первоклассный. И никакими более поздними провалами или ошибками это невозможно погубить.

«Всякий раз, когда вижу, как известный человек (например, любимый актёр), творчеством которого никогда не перестану восторгаться, на склоне лет несёт какую-то жуть, будто не осознавая, что в действительности происходит, задаюсь вопросами: а может, достигнув определённого возраста, человек перестаёт критически мыслить?»

Знаете, я уже сталкивался в одном обсуждении с такой мыслью, что как бы старики уже не совсем здесь, поэтому у них пропадает здравость мысли и на них ложится как бы смертная тень. Мне показалась эта мысль даже хуже, чем сексизм, потому что критиковать людей за возраст и классифицировать людей по возрастному признаку — это ничем не лучше, чем премия «Дебют», которую я, как я уже много раз говорил, не люблю. Я не понимаю, зачем нужно из старости делать какие-то выводы. А почему не предположить, что… Помните, как у Андрея Кнышева: «Учёные наконец раскрыли тайну загадочной улыбки Моны Лизы. „Не исключено, — полагает профессор N, — что она была просто дурой“». Ну, подумаешь. Ум или глупость совершенно не зависят от возраста. Иногда человек утрачивает критичность на волнах славы, баюкающей его, но чаще всё-таки он таким и рождается. Мы все понимаем, о каком артисте идёт речь. (На слуху звучит фамилия Гафт?) Знаете, на американской футболке мне очень нравится надпись: «I’m not totally useless, I can be used as a bad example» — «Я не тотально бесполезен, я могу служить дурным примером». Мне жена как-то привезла такую футболку, почему я и знаю её. Иногда поэт должен заблуждаться, актёр должен заблуждаться. Их дело — служить дурным примером. Это жертвенная профессия во многом, поэтому артист — постоянный персонаж общественного мнения: за ним следят, за его браками, разводами. Это естественные вещи.

«Согласно вашей теории цикличности русской культуры, были ли предшественники и последователи у Льва Толстого?» Это очень интересный вопрос.
Предшественников не было, поскольку Толстой — строго говоря, это фигура первого Золотого века русской литературы, XIX века. Я хочу только сказать, что это же не преемственность личностей, а это преемственность и возобновление ниши. В этом смысле, скажем, Окуджава типологичен Блоку, конечно, но это не значит, что Окуджава наследует Блока.
Просто чтобы уже от этого отойти, скажем, что ниша Толстого в советской литературе существовала. И вы мне легко скажете, кем она заполнялась, у кого был первый очень хороший четырёхтомный роман, потом двухтомный, а потом незаконченный, так и не написанный трёхтомник. У «Воскресения», если вы помните, три части, но оно чудом, толстовской мощью было всё-таки завершено. Конечно, ниша была шолоховская. Лепили из Шолохова именно Толстого.

Давайте сейчас не обсуждать вопрос: Шолохов ли написал книгу? Ну, кто-то её написал. Кто-то написал «Поднятую целину». Это одна и та же рука сделала, это очевидно (во всяком случае, для меня очевидно). Давайте исходить из того… Почему не были написаны «Они сражались [за Родину]» и почему, собственно говоря, 30 лет писалась «Поднятая целина»? Потому что все советские эпопеи забуксовали, как забуксовала советская история, советская власть. Горький не закончил «Жизнь Клима Самгина», Фадеев не дописал «Последнего из Удэге», Федин не дописал «Костёр» и всю трилогию, Леонов чудом завершил «Пирамиду», но многие считают, что не завершил, Горбатов не написал, Казакевич не написал свой эпос, — люди начали буксовать (это естественное дело) вместе с буксующей историей. Чудо ещё, что Гроссман написал дилогию, и то вторая её часть исчезла.

Философия "Тихого Дона" спрятана. Эта книга об агонии, это роман-агония. Она противопоставлена «Войне и миру» по множеству параметров. Как замечательно сформулировал Лев Аннинский: «„Война и мир» — это поток. А все советские эпопеи — это осыпь: сыплется песок, сыплются эпизоды. Нет единой реки, которая бы это уносила. Нет единой мысли, которая бы это объясняла». «Война и мир» — это роман о формировании русского общества, о том, как скрытая теплота патриотизма сплачивает, организует разрозненных индивидов в общество. «Тихий Дон» — это роман о том, как традиция перестаёт сплачивать общество в одно, как вместо традиции, религии, воинской доблести остаётся простейшая органика, родство — самая низменная и самая глубокая связь. Помните замечательную фразу Искандера: «Социальное ярче, а родовое глубже». Вот тут ничего не поделаешь… Архаика, род. Национальное глубже.

Ваш покорный слуга попытался прочесть эти романы, написанные, в общем, на один сюжет, потому что это роман о русском Гамлете и о русской Гретхен, это роман о растлении раннем. Вспомните, что и Лару, и Анисью, то есть Аксинью (Анисья у меня в «Иксе»), растлили в одном возрасте, и это такой символ растления властью собственной страны. Конечно, и Аксинья — это Россия, и Лара — это Россия. Так что «Тихий Дон» надо читать, попытаться прочесть роман правильно. А если вас отталкивает облик Шолохова, пытайтесь понять, что иногда умный человек бывает нам неприятен. Тут же, кстати, очень интересный вопрос о том, где в этой моей типологической цепочке место Алексея Иванова. Всё совершенно очевидно: там же, где место Алексея Толстого.

Есть Алексей Николаевич Толстой нашего времени, у него тоже есть романы современные, романы исторические и романы фантастические (на мой взгляд, наиболее удачные). Его «Ненастье» типологически и идеологически очень похоже на «Хмурое утро» — перекликаются не только названия, но и концепции. Кстати говоря, это не только моя мысль. Давеча с Прилепиным, который тоже хорошо знает и чувствует русскую литературу, мы говорили ровно об этом.

«Как вы оцениваете собственную прозу и стихи? Как вам кажется, в чём вы лучше?» Я, в общем, без ужаса оцениваю собственную прозу и стихи, потому что, если бы я их плохо оценивал, я бы их, наверное, не печатал. И довольно многого я не печатаю. У меня лежит несколько ненапечатанных романов (правда, я просто их не печатаю, может быть, из-за страха), лежит довольно много ненапечатанных стихов. Ну, когда-то они, может, и выйдут в книжке. Я же пишу-то в основном лирику, а фельетоны я просто печатаю. Лирические стихи я пишу. Я готовлю новую книжку, которая выйдет, по всей вероятности, в феврале-марте будущего года. Да, я стараюсь как-то, конечно.

«Ваше мнение о Викторе Петровиче Астафьеве и его творчестве?» Это был писатель совершенно медвежьей силы, и эта медвежья сила ссорила его со всеми, кто пытался его приватизировать. Он разругался и с земляками, и с сибирской прозой, и с вологодской, и с костромской, куда его жизнь заносила. Хотя в Вологде он написал и «Пастуха и пастушку», и, по-моему, «Кражу» — лучшие свои вещи, и «Оду русскому огороду». Он поссорился и с патриотами, и не нашёл себя в среде либералов. Это был действительно писатель фантастической изобразительной мощи.
Я не могу сказать, что «Прокляты и убиты» мне казались стопроцентным шедевром. Жена его заставила, уговорила — и он напечатал. «Прокляты и убиты» — очень сильный текст. Мне больше нравится «Весёлый солдат» (кстати, одна из любимых военных книг Окуджавы). Я не скажу, что он более весёлый (может быть, он и более страшный), но там есть какая-то трогательность, он более человечный...И Петрович был совершенно грандиозным писателем. Из всей перестроечной литературы я особенно люблю «Печального детектива» — это какая-то очень острая и очень хорошая вещь.

„Как улавливать метафизические божественные нити в повседневной жизни?“ Довольно просто: прислушивайтесь к себе. Всегда чувствуется в жизни присутствие потустороннего. Необязательно напрягаться, как пёс при виде призрака. Просто когда происходит что-то слишком хорошее или слишком плохое, или слишком непредсказуемое (чаще — слишком хорошее), вот тогда прислушивайтесь — тогда Бог вмешался. Я таких вмешательств Бога не только в своей биографии (что о ней говорить?), но и в биографии XX века вижу очень много. То, что Гитлер, например, не получил атомную бомбу — это, конечно, Господь подстроил комбинацию.

„Пророком XX века считают Мережковского. На ваш взгляд, кто может стать пророком XXI века?“
Очень трудно мне сказать. Премию „Кассандра“ получил в своё время из рук Марьи Васильевны Розановой Дмитрий Фурман (не путать с писателем). Он многое предсказал, конечно. Из социологов, из мыслителей, из философов? Трудно мне сказать. Очень многие думают, что пророческими были последние записи, последние работы Мамардашвили. Не могу этого сказать, не чувствую этого.
Мне кажется, что очень многое угадал Аверинцев. И я вообще совершенно согласен с этой антитезой, которую проводит так точно Денис Драгунский, — антитезой культуры и культурности, противопоставляя Аверинцева как носителя культуры и Лихачёва как носителя внешней благостности. Всегда приятно, когда твоя интенция совпадает ещё с чьей-то (по крайней мере, негодование отдельных пуристов делится надвое). Но мне кажется, что Аверинцев с его гениальной формулой „выбор у дьявола — всегда выбор из двух“, с его гениальной формулой „XX век скомпрометировал ответы, но не снял вопросов“ может быть пророком XXI века. Во всяком случае, сейчас мне острейшим образом его не хватает.

„Что вы думаете о творчестве Николая Климонтовича?“ Очень люблю „Последнюю газету“. „Дорога в Рим“ — интересная книга. Потрясающие его последние предсмертные записи для себя, по-моему, в „Октябре“.

„Следите ли вы за творчеством Алины Кудряшевой? Если да, что можете сказать о качестве её нынешних стихов?“
Дело в том, что Кудряшева очень испорчена ранней славой — даже не ранней, а вот этим хором восторженных девушек, которые пишут: „До слёз! Пробило! Продрало! Вы святая! Неописуемо!“ (или в лучшем случае: „Улыбнуло“). Всё это — такая пошлятина! Мне кажется, поэт не должен зависеть от аудитории, или зависеть от неё минимально, или эта зависимость должна быть другой, а не каментовой. Когда есть возможность у аудитории мгновенно откаментить, она может и забить поэта, и наоборот — его поднять. Я всегда напоминаю, что в 1918 году „королём поэтов“ в Политехе был провозглашён всё-таки Северянин, а не Маяковский, который проиграл ему, кажется, 60 голосов. Это не так много по масштабам переполненного Политеха, но это всё-таки порядочно. Поэтому я с горечью должен сказать, что зависимость поэта от аудитории должна минимизироваться.

„Что подсказывает вам писательское чутьё в отношении книг Кастанеды?“ Мне интересно было читать первую, я просмотрел вторую и третью, а дальше мне стало совсем неинтересно. Хотя утверждается, что вторая и третья во многом отрицают первую. И там речь идёт уж совсем не о веществах, а о том, как обходиться без веществ. Но меня проблема веществ вообще не занимает, меня занимает другое. Мне это читать скучно. И когда абсолютные трюизмы преподносятся как великие откровения, исходящие от дона Хуана, ничего не поделаешь. Хотя там есть замечательные куски (про поиски своего места на полу).

„Вопрос по поводу высказывания поэта Рейна в программе Волгина „Игра в бисер“. Рейн сказал: „Протестую! Высоцкий не поэт!““ Ну, сказал — и сказал. „Бог умер“, — сказал Ницше. „Ницше умер“, — сказал Бог. Какая разница? Рейн всё равно имеет заслуги перед русской литературой даже несмотря на то, что говорит иногда ужасную ерунду.

„По вашей рекомендации прочёл книгу Стайрона. Восторг! Буду продолжать“. Продолжайте. „Дошёл до Капоте, и после прочтения трёх четвертей книги запомнились лишь „Мириам“ и „Дети в день рождения“. Отличаются ли его крупные произведения от рассказов?“
Капоте — не самый сильный рассказчик. Действительно вы правильно назвали „Мириам“ и „Дети в день рождения“. Я бы назвал „A Tree of Night“ («Ночное древо“). А остальные рассказы — „Бутыль серебра“ или, скажем, „Безголовый ястреб“, один из моих любимых, — они немножко похожи на сны, на страшные сны. Прочтите „Музыку для хамелеонов“ (это сборник поздних рассказов) и прежде всего, конечно, „Самодельные гробики“ и „Мохаве“. Это страшноватые вещи, но очень сильные. А в принципе, конечно, он писатель большого дыхания. Наверное, в этом смысле „Луговая арфа“, „In Cold Blood“ [«Хладнокровное убийство“] и три сохранившиеся главы „Answered Prayers“ [«Отвеченные молитвы“] — наверное, лучшее, что он написал.

„Как вы оцениваете книгу Докинза „Бог как иллюзия“?“ „Докинз как иллюзия“, — сказал бы… Я не люблю Докинза — и не потому, что я что-то не понимаю, или не потому, что я вообще, в принципе, страдаю „православием головного мозга“ (хотя я им страдаю, наверное, поскольку я православный). Но дело в том, что православный — это не значит сторонник РПЦ в её нынешнем виде. Там всё очень сложно. Я могу сказать вам совершенно откровенно, что в книге Докинза меня отталкивает интонация — интонация высокомерия, иронии. Мне кажется, Бог читает эту книгу со снисходительным смехом.

Я никогда не видел Самойлова живьём. Я его считаю очень крупным поэтом. Долго в моём сознании боролись Слуцкий и Самойлов — два вечных и главных конкурента русской литературы. Самойлов побеждает сейчас. Я понимаю, что Слуцкий и крупнее, и глубже, и лучше у него многие стихи. Он раньше состоялся. Слуцкий состоялся в 50–60-е, а Самойлов по-настоящему — в 70-е. Но такие стихи Самойлова, как его „Сербские песни“ или как вся книга „Залив“, или как цикл „Беатриче“, — они, понимаете, проще Слуцкого, прозрачнее и музыкальнее. Он не так глубок, он более гармоничен. И Пётр Горелик, Царствие ему небесное, хорошо знавший обоих и бывший просто близким другом Слуцкого, меня удивил тем, что он Самойлова как поэта однозначно предпочитал. И действительно в Самойлове есть такая пушкинианская гармония. Я сейчас вспоминал как раз его стихи: „Благодаренье богу — ты свободен — // В России, в Болдине, в карантине…“. Он умудрялся очень много сказать, и сказать даже не в советских рамках, а в рамках традиционной поэтики, не выходя в страшные и кровавые детали, как Слуцкий. Он очень многого не додумывал до конца, у него всё загнано в подтекст.
Но вот удивительное дело… Это не значит, что Самойлова надо глубоко и вдумчиво перечитывать — вам ничего не откроется. Он сам всплывает, его слова, его конструкции всплывают в памяти, как лунные буквы в „Хоббите“ под определённым углом, в тот момент, когда вы переживаете это состояние — и вам становится понятно, и эти стихи становятся целебными. Самойлов очень целителен для души. Вот эти короткие стихи, как вдох и выдох. И потом, конечно, такие его стихи, как и „Поэт и гражданин“ (которые в советское время издавались как „Поэт и старожил“), и знаменитые „Пестель, поэт и Анна“, и множество других пушкинианских его вещей, и „Книга о русской рифме“, и военная лирика — это очень точные и прекрасные вещи. Хотя я больше люблю поздние, вот эти прозрачные.

Слушайте, вообще английская романтика, особенно американская романтика — какой она имеет аналог в русской литературе? А где у нас аналог Мелвилла? А где у нас аналог Торо? А где наши Эмили Дикинсон и Уитмен? Я уж не говорю про нашего Готорна. Где все наши замечательные аналоги Ирвинга, тех людей, с которых начиналась американская проза, — сказочников, мистиков? У нас очень мало этого добра. При всей моей любви к русской литературе и при всём её обожании вот этот извод у нас практически никем… Гоголь у нас немножко похож на Эдгара По. Грин немножко похож на того же Готорна, но, конечно, в большей степени — на Лавкрафта. А в принципе, как-то на нашем дереве, на нашем дубе эти хрупкие цветы не прививаются почему-то. Мы суровые реалисты. Во всяком случае, если мы и метафизики, то не такие весёлые и не такие жизнерадостные, как Торо. Нет, я аналога не вижу.

„Как вы относитесь к зарубежной детской литературе, которую сейчас в большом количестве издают и переиздают, особенно Свена Нурдквиста про Финдуса и Петсона?“ Очень уважительно отношусь. Финдус и Петсон — это, кажется, история человека и кота. Это очень смешно.
„Как вы относитесь к феномену „скандинавский детектив“? Читали ли вы Стига Ларссона?“ Феномен мне понятен. Я прочёл одну книгу — и другой мне не захотелось. Скандинавский детектив — это попытка транспонировать британский детектив в мрачность скандинавского мировоззрения. Такой действительно миллениум, налёт конца времён лежит на том, что пишут Несбё и в особенности Ларссон. Но мне больше нравились в своё время Май Шевалль и Пер Валё — замечательные авторы-детективщики. У меня было к ним более родственное отношение. Стиг Ларссон? Я не понимаю, почему все так сходят о нём с ума.

„Хотелось бы узнать ваше мнение о творчестве Леся Подеревянского и Захара Мая“. О творчестве Захара Мая, к сожалению, не имею никакого представления. Знаю, что есть такой человек (видимо, хороший). Что касается Леся Подеревянского, то его пьесы, в частности „Гамлет“, казались мне когда-то очень смешными. Какие-то цитаты (правда, совершенно нецензурные) я даже помню оттуда наизусть. Что делает сейчас Лесь Подеревянский — понятия не имею.

Продолжаем. В последней четверти программы „Один“ Дмитрий Быков и остаток вопросов. Не на все я успеваю, к сожалению, ответить, тем более они всё прибывают, но про Мамлеева и Горчева отвечу.

Горчев зависел от Хармса очень мало и скорее формально: жанр случая, жанр короткой абсурдистской заметки, короткой абсурдистской миниатюры, рассказа. Сходство чисто формальное, потому что Хармс — это, конечно, мамлеевщина: глубокая эзотерика на грани безумия. Особенно в „Мире и хохоте“, где уже сардоническая эта интонация господствует в гораздо большей степени, чем, например, в „Шатунах“ или в „Московском гамбите“, хармсовское начало, кафкианское начало чувствуется.
Мир Хармса стоит на очень зыбкой почве, на болоте, и религия является единственным средством как-то это упорядочить. Да и то в гораздо большей степени эта вера — совершенно по Фрейду — подменяется синдромом ритуалов, которым Хармс весь страшно окружён. Между прочим, в позднем Кинге (Стивен вернулся наконец к готической мрачности, как в „Revival“) все синдромы Хармса и многие практики Хармса очень хорошо описаны в повести „N“ (сборник „После заката“). Если вы ещё не читали, то настоятельно рекомендую.

А вот хороший вопрос: „Поделитесь своим отношением к творчеству Милна и Винни-Пуху в частности? Прав ли Вадим Руднев, трактуя Винни с точки зрения психоанализа и структурализма?“

Вадим Руднев имеет полное право трактовать Винни как ему угодно, — что, по-моему, глупо (но это по-моему). Вадим Руднев имеет полное право отыскивать там структурализм, и даже эротизм, и даже куннилингус. Я помню, он там описывает, как Пятачок лижет мёд из горшочка: сначала лижет по краям, потом из центра, а потом Винни-Пух начинает лизать. И он отыскивает там намёки на куннилингус. Ну, это, ребята… Я помню, когда я знакомил… Ну, как я знакомил? Я привёз просто познакомиться Александра Жолковского к Фазилю Искандеру, обожаемому им писателю. И Жолковский пояснил ему свою концепцию одного из рассказов, где сапожник расчёсывает мозоль: чешет тоже сначала по краю, потом по центру, потом испытывает восторг. А богач завистливо на это смотрит и говорит: „Не ври! Не может быть, чтобы тебе было так хорошо“. Там есть тоже какие-то эротические контексты. И я хорошо помню, как Искандер, поражённый, сказал: „Это очень глубоко и остроумно, но эти гадости даже не приходили мне в голову“. Хотя ему очень понравилась статья. Просто он не знал, что он говорит прозой, условно говоря. В общем, мне не нравится, конечно, такой подход к Винни-Пуху. Это какой-то бред.

„Произведения, которые стали культовыми, сопровождает облако подражаний и продолжений. Что вы думаете о такой литературе?“ Я ничего хорошего о ней не думаю. Фанфик есть фанфик, но из него может случайно что-то вырасти интересное. Во всяком случае я верю в то, что мир, созданный, например, Стругацкими, может порождать очень интересные варианты. И „Весь этот джакч“ Лазарчука и Успенского… Если ты меня сейчас слушаешь, Лазарчук (я уже не могу об этом Мише сказать): ребята, вы отлично сделали! Вы это сделали не хуже „Гиперборейской чумы“. Это просто прекрасное продолжение мира „Обитаемого острова“! Блестящая книга совершенно!

«Как вы оцениваете творчество Сельвинского?» Да я плохо его оцениваю! Понимаете, только что неожиданно для себя, когда я уже заканчивал, сдавал «Маяковского», я вписал туда очень резкую главу о Сельвинском. Конечно, там я пишу, что написать хорошие стихи на смерть Маяковского было практически невозможно, потому что он 20 лет занимался этим сам и делал это лучше всех. Но Сельвинский написал на его смерть такую гнусность! Причём два раза. И стихи его памяти ужасны, и «Декларация прав поэта» ужасна. Но ему и воздалось. Меня тут спрашивают, как я отношусь к возможностям писателя к посмертной мести. У них хорошие возможности в этом смысле. Вот Маяковский ему отомстил.

Попытка поймать Бога в сети любой традиционной религии тоже, в общем, обречённая, но тем не менее героическая, жертвенная. Мне безумно нравится в Киплинге чеканка его стихов. И нравится мне его сознание обречённости собственной позиции и всё-таки желание оставаться верным её до конца.
Знаете, что удивительно? Редкий пример: лучшее избранное Киплинга посмертно было составлено Томасом Элиотом, который, казалось бы, модернист, пацифист в некоторых отношениях, он совершенно враждебен Киплингу. Но он составил этот сборник и сказал, что при всём отвращении, которое он питает иногда к киплинговским идеям, это не может ему помешать чувствовать восторг, наслаждение при чтении этих энергичных, полнозвучных, ритмичных стихов. И здесь возникает тоже напряжение, которое возникает в прозе Киплинга между восторгом и ужасом перед всей этой туземной живостью.
Когда Окуджаву спрашивали, кто повлиял на него больше всего, он всегда отвечал: «Фольклор, — обязательно, — и Киплинг». Киплинг действительно с его рефренами… Очень интересно, как у Киплинга поставлен рефрен. У него каждый раз он звучит по-разному. И в этом великая функция рефрена, припева: повторяясь, один и те же слова, поставленные в разную позицию, начинают значить разное. И поэтому мне очень жаль, что Симонов, например, переводя «Литанию безбожника» — и переводя гениально! — от припева отказался, потому что каждый раз после каждого четверостишья этот припев звучит по-разному. А вы перечитайте, кстати. Это такой блистательный перевод!

Я попытался как-то… У меня был такой стишок «Бремя белых», тоже Киплингу посвящённый, с эпиграфом из него. Я попытался как-то там об этом написать:

…Они уйдут, поняв со временем,
Что проку нет в труде упорном, —
Уйдут, надломленные бременем
Последних белых в мире чёрном.
Соблазны блуда и слияния
Смешны для гордой их армады.
С ухмылкой глянут изваяния
На их последние парады.
И джунгли завоюют наново
Тебя, крокетная площадка.
Придёт черед давно желанного,
Неотвратимого упадка —
Каких узлов ни перевязывай,
Какую ни мости дорогу,
Каких законов ни указывай

http://www.novayagazeta.ru/columns/70032.html

Реакция на новость о том, что фильм Михалкова выдвинут от России на «Оскар»

Сценарий художественного фильма. Ориентировочная дата выхода — 2018 г.

Общий план. Лагерь для русских офицеров. Грамотно организованная, на широкую ногу поставленная разруха; запустение стоимостью ок. 20 млн долларов. Какие-то ярко-темные личности — не то либералы, не то евреи, не то американцы, а может, вообще кто-то, чья деятельность запрещена на территории России, — охраняют потертых представителей русского воинства. Офицеры позируют, постят фотки в инстаграме, вспоминают нефтяные годы, ниткой делят гуманитарную помощь. Некоторые в бараке спорят о причинах катастрофы.

— Если бы не нацпредатели… Всех, всех надо было повесить еще в двенадцатом!
— Нет, это все Сирия. Почему, почему он полез в Сирию?!
— Геополитика, батенька.
— Вообще-то уже в Донбасс не надо было…
— Вы как какой-нибудь Навальный рассуждаете. Может, вы и на Болотной были?
— Был. С дубиной на мосту стоял, кретин. Надо было увольняться — и вон отсюда куда угодно…

Молоденький офицер (сильно подгримированный Данила Жуковский) бьет себя кулаком по лбу:
— Почему! Почему! Почему!
Старый офицер (сильно подгримированный Гафт):
— А я вам скажу, лейтенант. Вы смотрели «Солнечный удар»?
— Да! Нас всей ротой водили, я еще курсантом был.
— Ну и как?
— Хорошо, товарищ полковник. Так сладко выспался…
— Э-эх, молодость… Надо было смотреть!
— Почему? Там же это… самое интересное не показывали. Вместо этого поршни. И сабля падает. Я проснулся, как она упала, и опять заснул.
— Поручик, молчать! Не на это надо было смотреть! Там же про что кино? Про то, что офицер переспал с замужней женщиной, и от этого случилась революция.
— Ух ты! Как же это?!
— А вот так. Пала мораль, лопнули скрепы. (Повторяет этот монолог еще три раза, для хронометража). Так-то, лейтенант. Поэтому началось все с того…
— С чего, товарищ полковник?!
— Эх, молодость… (повторяет три раза, оттягивая кульминацию). Да с того, что в шестнадцатом году, перед самым этим самым, «Солнечный удар» послали на «Оскар»!
Молоденький офицер:
— Почему! Почему! Почему!
Полковник:
— Кто же знает, почему… Где абсурд, там и… (безнадежно машет рукой).
Молоденький офицер:
— Неужели больше было некого?
Потертый офицер (с верхних нар, надсадно кашляя).
— А кого надо было? Миндадзе? Германа-младшего? Юрия Быкова? Не смешите, лейтенант.

Майор средних лет, с белыми от бешенства глазами (Виталий Кищенко):— Да ведь у него уже был один «Оскар»! Он уже три раза не получил «Оскара»! Он уже опозорился с «Цитаделью» на этом «Оскаре»! Зачем вообще надо было посылать на этот «Оскар»! Пиндоскар!
Старый офицер (Гафт): — Да ведь когда человек катится в пропасть, он не может остановиться! Вот и страна тоже…
Молоденький: — То есть… то есть вы хотите сказать… что если бы они не послали «Солнечный удар» на «Оскар»… то ничего бы не было?! Если бы туда послали… Господи! Ну хотя бы «Батальон»!
— По крайней мере был бы шанс, — вздыхает пожилой. — А так…
Дневальный: — Товарищи офицеры! Выходи строиться на дисциплинарный просмотр фильма «Солнечный удар-2»!
Офицеры нехотя строятся.

КОММЕНТЫ
Мюнхаузен Барон , 22 сентября 2015 в 17:55
Я не понимаю, как вообще можно снимать такой ОТКРОВЕННЫЙ ШЛАК! В России нормальных фильмов - раз, два и всё! Лучшее, что приходит на ум - "Диверсант" (1,2) от Малюкова и Зайцева. "Война" Балабанова.
А что касается чокнутого Михалкова: оцените шедевр "Свой среди чужих, чужой среди своих", который был снят в СССР и полное гавно, которое снял он в России. Вот кстати, хороший показатель: даже в кино мы не смогли превзойти Союз. В России алчность, тупость и жадность взяли верх над здравым рассудком и талантом. И это страшно!

RTUR TONOYANZ , 22 сентября 2015 в 17:43
///////////////— Если бы не нацпредатели… Всех, всех надо было повесить еще в двенадцатом!
— Нет, это все Сирия. Почему, почему он полез в Сирию?!
— Геополитика, батенька.
--------------------------------------------------
Отличный сценарий.....)))).... Дмитрий Быков, шутя, превзошел все "бесогоновские" двухсотмиллионнодолларовые ( оплаченные из госбюджета ) позорные халтуры.....
А фильм снятый по этому сценарию "Оскара" действительно мог бы получить, в отличии от "Солнечных ударов" и "Белых тигров", которые туда отправлять --- только позориться.....

http://www.novayagazeta.ru/columns/69997.html Ассамблейное 20.09.2015 Теги: быков, сирия

В распоряжении редакции оказалась запись одного разговора. Голоса будто знакомые, имена тоже, но кто разговаривает, мы не догадываемся, потому что страшно.

ПЕРВЫЙ: Я рад, что ты одумался, Барак, и согласился все-таки на встречу. Ты спросишь: как там Сирия? Фигак! — в своей манере я тебе отвечу. Ты можешь мне поверить, корешу. В моих глазах сам Буш увидел душу. Мне Сирию отдай, и я решу. Уделаю, как Рашу: все обрушу. Ты, как всегда, стараешься вотще, а я упрячу их под одеяло. Где я прошел — ложится все вообще, как будто ничего и не стояло. Гражданская закончится вничью. Получится цветущая могила. Ты посмотри, как я смирил Чечню: уж как-нибудь она сильней ИГИЛа! (У нас он запрещен). Буквально рай расцвел за десять лет на месте ада. Не парься, паря. Сирию отдай. Она же все равно тебе не нада, а мы там установим русский стиль и станем управлять по-атамански. Ты слышал — там Владимир Русь крестил?

ВТОРОЙ (дрожащим голосом): Где он ее крестил?

ПЕРВЫЙ (бодро): Да там, в Дамаске! Здесь, говорит, построим третий Рим! Там даже есть владимирские горки… Смирись, покуда мы не говорим, что он ее крестил у вас в Нью-Йорке. А что? Сравните наши языки. Отдай Нью-Йорк, не вздумай отказаться: индейцы — это наши казаки, но их завоевали англосаксы. Что ты бледнеешь, брат? Шучу я так! Мы вам отстроим Сирию, пожалте, а ты… Сними ты санкции, Барак! Что Крым тебе? Ты даже не был в Ялте! А я там был, и даже херес пил, и с Сильвио общался неформально. Короче, понял? Я тебе ИГИЛ* (он запрещен у нас, я говорил), а ты мне Крым, и снова все нормально.

ВТОРОЙ (робко): Ах, я бы только рад, я вам не враг, но Сирия — клубок проблем проклятых! Мы с ней не можем справиться никак…

ПЕРВЫЙ (пренебрежительно): Да ты не можешь справиться и в Штатах! Ты скромный малый, знаешь свой шесток, размах чикагский, опыт небогатый, не можешь обеспечить третий срок — а я уже нацелился на пятый. Естественно, какой тебе ИГИЛ? (У нас он запрещен). Помилуй Боже, я их уже давно бы задавил, но хочется продаться подороже. Они под русским правильным царем воспрянут, руку твердую почуяв. Общественное мнение — ВЦИОМ, на выборы от нас поедет Чуров, А Киселев им жрачку посулит. Какие-то суиты, блин, шииты… Допустим, ты шиит или суннит, — я разве запретил? Но не шали ты! Там есть же телевиденье, Барак? Уж я им НТВ не покажу ли?! Для прочных скреп потребен общий враг. Так это будешь ты, и все в ажуре. Засунь себе амбицию свою. Ты сам сказал — война уже на старте. Дай Сирию. Я так ее смирю, что ты не различишь ее на карте. И вообще, о чем мы говорим? Мне две минуты — в кашу растереть их, а ты забудь про Крым, наплюй на Крым! Тебе он что? — пустяк, а мне-то рейтинг! Ты что-то про Сенцова говорил, про Савченко… Не нужно долгих басен: ну хочешь, я отправлю их в ИГИЛ? У нас он запрещен, но я согласен.

ВТОРОЙ: Но это кровь…

ПЕРВЫЙ: Россия велика. Начнешь разоблачать — язык обрежешь. Не вышло с Новороссией пока — так выйдет с Новосирьей. Буквы те же ж! Нет проку в дипломатском трындеже. Вы Сирию по ходу запороли. Вон ДНР растащена уже — так что-то надо делать Мотороле?! Я временно готов возглавить сам, пока народ последнее разграбит…

ВТОРОЙ: А что Аль-Асад?

ПЕРВЫЙ (увлекаясь): Асад будет зам! Он «Сирию единую» возглавит. Конечно, этот парень не удал, но, ощутив мое рукопожатье… И оппам, кстати, много воли дал. Хотите митинг — в Марьино езжайте. Что все хотят свободы — это штамп. И кстати, раз уж мы решили с Крымом… всех недовольных, будь они хоть Трамп, — шли боингами в Марьино. Мы примем.

http://vk.com/dlbykov
Я люблю премьера Берлускони: форс, ухмылка, модное пальто...
Наш известно кто на этом фоне – прямо скажем, неизвестно кто.

Возраст Берлускони – две семерки, но никак не выйдет он в тираж.
Он уже давно лежал бы в морге, если бы не бабы и кураж.

Жизнь премьера – вечная войнушка, на людях, порою в неглиже...
Хочет он в политику вернуться, в бурный секс вернулся он уже.

Вы его списали на помойку? он же в день рождения Христа
Совершит законную помолвку с девушкой моложе на полста.

Девушка по имени Франческа весела и дивно сложена.
Он уже сказал, что если честно, то внутри красивее она.

Как иначе при подобном муже, при деньгах и старше раза в три?
Если это все у ней снаружи, трудно и представить, что внутри.

...Не привык довольствоваться малым наш гэбешный скромный Аполлон,
Берлускони числит идеалом и в душе мечтает быть, как он.

Нравится и быт его гаремный, и манера солоно шутить...
Правда, там еще и срок тюремный – знать, за все приходится платить.

Так что обломаться может резко вся его угодливая рать.
И Россия – тоже не Франческа, чтоб ее до двух семерок драть.

нтоний : «А Брут весьма достойный человек»... Слишком это серьёзно, слишком это патетично. Венедиктов тут высказался в том смысле, что путин весьма достойный человек, хоть он сам за него и не голосовал. Юлит, нажим нарастает, в бой пускаются последние резервы и глубоко законспирированные агенты?

Однофамильца», как и «Место для памятника», как и «Эту странную жизнь», я считаю шедевром. И вот там довольно интересная история. Там математик, который совершил абсолютно прорывное открытие в молодости, а потом его затоптали, потому что затоптали его шефа. И вот он спрашивает… Я помню, в фильме Жжёнов и Плятт разыгрывали этот диалог, я часто цитирую этот эпизод. Он там спрашивает: «Когда взрывают царя, то гибнет и кучер. Справедливо ли это?» На что Плятт с такой прекрасной старческой усмешечкой отвечает: «Не вози царя».

http://echo.msk.ru/programs/odin/1809506-echo/

Такой пронзительной тоски, как у Кушнера, ни у кого не было в то время. Такая грусть невероятная!

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,
Отодвинув суровую штору.
Как я в юности смерти боялся [Был я счастлив — и смерти боялся]. Боюсь
И сейчас, но не так, как в ту пору.

Умереть, — это значит стоять [шуметь] на ветру
Рядом с клёном, шумящим понуро [Вместе с клёном, глядящим понуро].
Умереть — это значит попасть ко двору
То ли Цезаря [Ричарда], то ли Артура.

Умереть — расколоть самый твёрдый орех,
Все причины узнать и мотивы.
Умереть — это стать современником всех,
Кроме тех, кто пока ещё живы.

...... Вадим Антонов, который был королём дидуровского двора на Петровке, многажды сидевший, страшно мускулистый, похожий на рысь, весь в шрамах, косоглазый Антонов. Я хорошо его помню, это был человек страшноватый. Хотя именно его рассказы в стихах — вот где была настоящая поэзия, вот где прорубает до кости! Хотя это, может быть, далеко не так красиво, далеко не так музыкально, не так культурно, как у тогдашних поэтов того же поколения, принадлежащих к «Московскому времени» (это тот же 1947 год рождения)......

Хорошо ответил Григорий Померанц: «Будда вырезал круглое окно, Христос — квадратное. Но какая разница, если в оба светит солнце?

.......Понимаете, Ася, я не то чтобы не люблю психологию. Я понимаю, что психиатрия — это наука совершенно необходимая, она имеет дело с патологиями душевными. А психология — это для очень многих. Это способ такого элегантного шарлатанства. И зря вы, Ася… Аня, ходите к психотерапевту. Вы ещё очень молодой человек и, судя по всему, душевноздоровый, раз у вас всё хорошо на работе (хотя это, конечно, не гарантия, но по крайней мере вы справляетесь с профессиональными обязанностями). Но зачем же вам психолог?

Ведь психологи все, которых я знаю, они внушают одно и то же: ты всегда прав, а они все ничтожества. Есть психологи настоящие, работающие с вами серьёзно, но тогда они иногда впадают в совершенно дикую ересь. Я почитываю тут нескольких «психологинь», которые чисто по Фрейду пишут обо всём, но это фрейдизм такой — ну, господи помилуй! Там кто-то пишет, что увлекается велосипедным спортом, а ему говорят: «Это вы женскую грудь видите в двух колёсах велосипедных». Ну, ребята, был же уже Набоков, который гениально всё это высмеял! Помните, в его эссе замечательном [«Что всякий должен знать?»]: «Фирвальдштетское озеро означает то же самое». Ну, иногда банан — это просто банан. Я категорически против психологов в повседневной жизни, к которым обращаются здоровые люди. Вам это не нужно. Ну, хорошо, что вы даёте кому-то заработать, но, по-моему, лучше потратить эти деньги на благотворительность.

Очень долгое время Искандер воспринимался как один из хороших писателей 60-х годов. И вдруг неожиданно произошёл резкий спурт — и он вырвался в классики. Как это произошло? Он ничего для этого не делал. Искандер мне сам когда-то рассказывал с радостью, как он получил неожиданно вырезку из немецкой газеты, где было сказано: «Все шумят о Гарсиа Маркесе, а вот есть Искандер». Искандер, конечно, немножко похож на русского такого Маркеса. Во всяком случае, он заслуживает Нобелевской премии по одному очень важному нобелевскому критерию: он нанёс на карту мира, на литературный глобус территорию, которой до него не было. Конечно, его Абхазия не вполне тождественна Абхазии настоящей. Ну, точно так же, как, скажем, Халлдор Лакснесс описывает не ту Исландию, которая есть, и Маркес — конечно, не ту Колумбию, которая есть. Но это гениальное мифотворчество приводит к появлению такой новой мифологической территории.

В чём здесь сущность? Как сам Искандер замечательно сказал: «Зачем говорить «кавказское», когда можно сказать «архаическое»?» Действительно, он описывает эту архаику, жизнь рода в XX веке, в её новом преломлении. Когда-то Виктория Белопольская (привет ей большой), очень хороший кинокритик, очень точно сказала: «Финал «Тихого Дона» следует интерпретировать именно как торжество стихии рода. Ничего не осталось, кроме мальчика, кроме сына». И отсюда же, кстати, вот этот вал фильмов: «Свои», «Родня», «Близкие родственники», «Брат», «Брат 2», «Сёстры», «Мама», «Папа» и так далее — вал фильмов, посвящённых теме родства, потому что это последнее, что осталось. Идеология скиксовала, осталось родство, тёмная стихия рода.
Мне кажется, что Искандер осознал, что эта новая серьёзность, это возвращение архаики — это не сулит добра. Потому что дядя Сандро — это фигура в высшей степени амбивалентная. Да, это и здравый смысл народа, и хитрость народа, и юмор народа, но вместе с тем это и праздность, и определённый конформизм, и жуликоватость. Искандер ведь не думал (он сам признаётся в предисловии) писать эпос, а он думал написать плутовской роман. У него плутовской роман не получился, потому что дядя Сандро не плут, вот в чём дело. Да, дядя Сандро — это отражение народной души, вот она сегодня такая. Но нельзя сказать, что за этой народной душой есть какое-то будущее. Дело в том, что эндурцы и кенгурцы, которые в детстве ещё были придуманы и которые там появляются, — они ведь тоже представители родоплеменной морали, они тоже архаичные народы. Просто эндурцы — люди глубоко фальшивые, лицемерные, карьерные, но это же тоже народ, понимаете. Поэтому у Искандера вы нигде не найдёте благоговения перед народом, благоговения перед народным здравым смыслом. Скорее наоборот — Искандер любит одиночек.

Для меня лучший рассказ Искандера, любимый — это рассказ «Сердце» из «Стоянки человека». Там, если вы помните, история о том… Она очень хорошо рассказана. Искандер — вообще блестящий рассказчик. И вот совет всем прозаикам начинающим: начните с поэзии. Потому что Искандер начал с баллады, очень такой киплингианской, но при этом он научился сжато, ёмко, без плетения словес рассказывать сюжет. Посмотрите, как рассказан «Морской скорпион», какая замечательная драма ревности. Посмотрите, как великолепно рассказано большинство рассказов о Чике. Он именно прекрасный новеллист, удивительный и нарративно-техничный повествователь.

«Сердце» — это история о том, как главный герой однажды, во время подводной охотны, чуть не утонул. Он там зацепился леской, не смог всплыть. Потом нырнул в последний раз уже последним усилием отцепить эту леску — отцепил; потерял сознание, выплыл бессознательно и очнулся уже на воде, жадно глотающим воздух. Но так получилось, что после этого у него начались сердечные перебои.

И вот однажды, уже после полного отказа от подводной охоты, он вышел на рыбалку с мальчиком. Проехал катер, нарочно их опрокинув в 2 километрах от берега. Апрель, вода холодная. И вот они плывут. Он постоянно растирает мальчика. Мальчик очень мужественный, говорит только, что маму жалко, но этот герой — Виктор Иванович [Максимович], по-моему, не помню — его всё время утешает. Но они доплыли. И он потом нашёл этого, который позабавился на катере, избил его люто. Но после этого заплыва у него у него сердце прошло, у него прошли эти перебои. Он вылечился, выбил подобное подобным.

Там, кстати, очень мощно заканчивается этот рассказ. Он написан в самые глухие застойные годы. И он заканчивается прекрасно. Пока рассказывает герой эту свою историю, всё время ходит рядом мороженщица и своими воплями «Купите мороженое! Купите мороженое!» всем мешает. И тогда встаёт один из героев из этой кофейни, покупает у неё весь лоток с мороженым и выбрасывает его в море. И там у Искандера замечательная фраза: «Это доказывает ещё, что есть красивый жест, роскошный жест. Терпения и мужества, друзья». Вот этой фразой заканчивается рассказ. «Терпения и мужества». Великое дело. И красота жеста, потому что в жесте ещё есть величие. Но, конечно, суть не в жесте, а суть в том, что главному герою удалось — пусть и через смертельную опасность — преодолеть страх.

Вот эта искандеровская мысль о достоинстве одиночки, о терпении, мужестве, красоте жеста одиночки мне очень близка, потому что ведь, в сущности, «Сандро из Чегема» — это вещь о конце архаики, о конце рода, о том, что архаика никого больше не спасёт, поэтому в окончательной своей редакции роман заканчивается словами: «Поэтому мы не скоро вспомним о Чегеме. А если и вспомним, то вряд ли заговорим». Это очень печальная, очень мрачная формула прощания с архаикой, с родовым мифом. Не спрячешься в доме. Больше того, перенесение практик дома, жизни дома на большой мир ведёт к его деградации, распаду и, в общем, конечно, нравственному падению.

Конечно, особенно мне нравится очень подробно исследованная у Жолковского (я часто на него ссылаюсь, он много пишет об Искандере, и Искандеру нравится это) театральность, театрализация всего, что происходит. Это отчасти, конечно, такая понятная восточная ритуализация всего, что происходит у Искандера. Естественно, что корни его прозы — конечно, отчасти и «Тысяча и одна ночь» с её сложной системой ритуалов. Но, конечно, в основном эта театральность, по мысли Искандера, присуща террору. Он вообще откровенный, честный писатель, и он очень хорошо поясняет в своих сочинениях (скажем, в предисловии к «Сандро из Чегема») ту мысль, что террор немыслим без театральности, и эту театральность он всю жизнь описывает, ему это чрезвычайно интересно.

Это действительно такая непрерывная комедия взаимной лжи: все герои постоянно притворяются, имеют в виду не то, что говорят; это всё такие восточные танцы. Конечно, и в «Пирах Вальтасара», и в «О, Марат!» герои постоянно занимаются тем, что они театрализуют насилие, с помощью лжи они театрализуют насилие. Кстати говоря, неслучайно именно по Искандеру поставлен один из первых советских боевиков «Воры в законе» Кары, потому что там как раз (насколько я помню, могу сейчас ошибаться, но, по-моему, именно это по Искандеру) вот эта театральность, ритуализованность садизма Искандера чрезвычайно привлекает. Особенно, конечно, это видно во всех диалогах, взаимных экивоках, сложном эмоциональном танце в «Пирах Валтасара», где каждый думает одно, говорит другое, делает третье, изображает четвёртое, симулирует пятое. Постоянно тщательно прописанные эти фигуры, этот балет по-настоящему.

Кстати говоря, Искандеру вообще присуща такая великолепная печальная афористичность и очень глубокий, хотя несколько издевательский психологизм. Особенно вот эта замечательная сцена в «Созвездии Козлотура», когда шофёр получает задание споить журналиста, причём журналист находится в преимущественном положении, потому что: «Я знал, что он собирается меня спаивать, а он не знал, что я об этом знаю». И тоже между ними происходит сложнейший эмоциональный танец, в результате которого журналист в конце концов спаивается благополучно, но при этом это делает с чувством собственного достоинства и с полным пониманием, что он всё равно раскусывает чужие вот эти сложные экивоки. Вот эта театральность и внутренняя драматичность диалога, вот эта замечательная глубокая психология, несколько издевательская, как я и говорил, — это отличало Искандера с первых вещей.
Конечно, знать его стали с «Созвездия Козлотура», которое потому только и смогло проскользнуть в печать, что в нём увидели сатиру на свергнутого Хрущёва, сатиру понятную на кампанию, кампанейщину, так называемый волюнтаризм в сельском хозяйстве. Но, конечно, это шире, чем сатира на Хрущёва. Конечно, это подробное отражение советской кампанейщины вообще. И до сих пор вот этот знаменитый диалог в статье «Посмеёмся над маловерами» идеально подходит ко всему.

В чём же собственно пафос, в чём смысл «Созвездия Козлотура»? Конечно, это сатира, но далеко дело к этой сатире не сводится. Ведь о чём на глубинном уровне, как мне кажется, эта вещь? О том, что именно этот идиотизм кампании вокруг козлотура даёт, с одной стороны, проявиться великолепному юмору народа, его здравости, его трезвости, а с другой… Вот это странный смысл, неожиданный. Я, наверное, один так понимаю эту вещь. Но дело в том, что советская власть при всём её идиотизме и была таким странным гибридом, чем-то вот вроде такого несуществующего козлотура, каким-то мичуринским гибридом. Помните, там же великолепная сатира. Там придумывают барана, который был бы как-то гибридизирован с ящерицей и мог бы отбрасывать курдюк, как ящерица отбрасывает хвост, потому что в результате он смог бы несколько курдюков дать на протяжении своей жизни, а дальше спокойно отращивать новый.

И ещё, конечно, я буду всегда помнить (Искандер очень точно формулирует всегда) его гениальный ответ на вопрос Игоря Свинаренко: «Вас называют мудрым. А чем мудрый отличается от умного?» И он замечательно сказал: «Умный понимает, как мир устроен. Мудрый умудряется действовать вопреки этому». Вот это очень точно: действовать поперёк этого потока. Вот это совершенно точно. Потому что ум — это легко. Ум — это понимание действительно хитрости мироустройства. А мудрость — это понимание выше логики, более серьёзное. И вот оно у Искандера есть.

Кстати говоря, я мало сказал здесь о художественном своеобразии его языка, его афористичности великолепной, о потрясающем рассказе «Летним днём», в котором дана потрясающая анатомия сознания при фашизме. Но я не могу не сказать о важной его стилистической особенности. Ведь дело в том, что Искандер — это удивительное сочетание велеречивости и афористичности. Как в своё время Лидия Гинзбург сказала очень точно: «Бродский — поэт без метафоры, поэтому, когда у него появляется иногда редкая метафора, она блистает, как алмаз на фольге».

Вот точно так же и Искандер — это сочетание долгого периода, долгого абзаца, в котором идёт достаточно сложный, витиеватый ход мысли — и вдруг это увенчивается великолепным разящим афоризмом. Знаете, это похоже больше всего… Ну, он рыбак же всё-таки и вырос в Абхазии, на Чёрном море. Это как долго вываживают рыбу, а потом мгновенно подсекают. Вот это он умеет делать очень хорошо! И поэтому почти каждый абзац в «Сандро из Чегема» — это долгое петляние мысли, увенчанное разящим и блистательным выводом. Чисто ритмически его проза вот так организована: вываживаем, вываживаем, вываживаем — дёрг! И получается замечательная модель мира, потому что и мысль, в общем, так же развивается, по той же схеме.

Крайне правая партия «Альтернатива для Германии» вошла в парламент, набрав 12,6 процента голосов. В распоряжении Sobesednik.ru оказался разговор одного из лидеров партии с неким Куратором.

КУРАТОР:
Какой позор, ребята! Третье место!
А мы вкачали множество бабла,
Мы собирали акции протеста,
Диаспора старалась, как могла!
Какой организовывали ропот!
Сегодня это модно – быть правей.
У вас, в конце концов, немалый опыт
Борьбы за чистоту своих кровей!
ЛИДЕР (жалобно):
Нам трудно с непривычки…
КУРАТОР (насмешливо):
Это нечто!
Дешевые отмазки для тетерь.
Мы что, должны учить фашизму немца?!
ЛИДЕР (уважительно):
Вы лучше нас справляетесь теперь.
КУРАТОР:
Мы лучше всех, и с этим спорить странно.
Мы титульная нация, клянусь.
Мы круче Штатов в смысле Ку-клукс-клана
И круче немцев в смысле Gott mit uns.
Мы вам давали все. Так неужели,
Пугая немцев беженской волной,
Вы не могли воткнуть фитиль Ангеле
И повторить сегодня путч пивной?!
ЛИДЕР:
Попробуйте воткнуть фитиль Ангеле!
Четвертый срок и лучшие умы!
КУРАТОР (презрительно):
Мы думаем, что это не тяжеле,
Чем всю страну кошмарить так, как мы.
И если вы через четыре года
Не устремите к власти марш-броска,
Вам не видать не только бутерброда,
Но даже просто хлебного куска!
Ведь это же не круто, некрасиво –
Ангела Меркель, господи прости!
Я все тебе сказал, «Альтернатива».
ЛИДЕР:
Яволь, мой фюрер!
КУРАТОР (брезгливо):
Можете идти.