- "Крышка". Да, именно так она сказала, закрывая за собой дверь своей спальни. Еще мгновение я видел сквозь щель ее раздосадованное лицо перед тем, как дверь окончательно закрылась.
Да вы садитесь! Вот так. Погода не располагает к долгим разговорам на скамье, но, знаете ли, да, я непременно здесь, сижу вот на этой скамье и разговариваю. И если ваша задница, pardone, замерзнет, то у меня есть прекрасный шарф из ангорской шерсти, его можно подложить, то есть я вру, конечно, никакая не ангорская - купил у бабки возле перехода за двести рублей, пьян был, знаете ли, и зачем мне шарф? Впрочем, пусть.
Так вот о крышке. Я, вообще-то, не люблю, когда подглядывают, но уж вам - так и быть - расскажу как есть. И должен сразу вас предупредить: если вдруг по невнимательности своей вы потеряете нить разговора, то на этот счет не стоит волноваться и просить пояснений, и так далее, так как нитей никаких не будет. То есть разумеется.
И взгляд такой, знаете, с хитрецой, будто что-то затевает: кто их, баб этих, разберет. И ведь затеяла, зараза, впрочем, я нАверно не знаю, так как совершенно теряюсь перед этими глазами (о! это целые океаны, в которых тонут отчаянные матросы, тонут, тонут, и достигая мрачных глубин, - бездыханные и разорванные давлением... господи! сколько их там!). Но память - именно! - очень даже материя, и она только материя и есть самая долговечная в известном смысле, то есть совершенно неизвестном. Вот сижу я, к примеру, и все, что я есть - память: от самых первых воспоминаний (я в детском саду - обыкновенный советский мальчик трех лет отроду - в слезах и соплях, и все это на малиновые колготки, заляпанные уже где-то шорты и рубашечку такую - в большой ромб: я впервые вне дома один, то есть меня окружает великое множество чужих людей, оттого и страшно) до самого последнего меня, бредущего по сумрачной дороге. До сих пор ненавижу эти колготки и малиновый цвет. И говорят же "устами младенца" и так далее, то есть я уже тогда орал на то, что мне чуждо, после, конечно, не орал, но стал подлее и затаивал свое негодование до тех самых пор, пока чужое не становилось своим, и тогда уж я его разбирал на атомы, конструировал какую-нибудь безделицу и, наигравшись, выбрасывал за ненадобностью. И неважно что это - "чужое": игрушка, событие в чьей-то жизни или же сам человек - в конце концов, все превращается в воспоминания, а с ними я уж точно делаю что хочу. Нет ли здесь какой логической заковыки, даже не знаю, нынче мало специалистов, знаете ли, по заковыкам, и спросить не у кого.
И вот она закрывает дверь, а я стою, весь в негодовании, шутка ли: перед самым моим носом (я ведь и сказать ничего не придумал, стоял как истукан, только в пижаме, а воротник еще такой, дурацкий, в общем) дверь возьми да и скрипни в обратную сторону. И взгляд этот. Океаны, то есть. Я ведь совершенно не умею плавать.
Я, конечно, все высказал. Как на духу. То есть не ей, разумеется: переоделся в подобающее по такому случаю, пододвинул кресло к окну так, чтобы на меня пялилась луна (знаете, чтобы инфернальнее), налил в бокал вина (после хлестал уже из бутылки без всяких этих мещанских штучек), уселся с видом известного романического персонажа (да какого угодно! - все они фаусты и вертеры в одном лице, вульгарно, да? Не находите?) и говорил, говорил... голос благородно подрагивал, лицо бледное, подбородок выше, на глазах опять же поволока, но это я вам описываю, откуда вам знать, может, я был взлохмачен, с лицом пропойцы и в облитой вином сорочке, вам-то откуда знать? Меня всегда забавляло это свойство реальности: ускользнув из настоящего, она превращается в то, что мы успели запомнить и как мы успели запомнить, вернее, как захотели запомнить, а запоминаем мы обычно всякие глупости, не так ли? И из этих-то глупостей лепим всякий вздор, да еще спорим до кровавых драк, чей вздор вздорнее. Честное слово, как маленькие.
О, да! Я проливал слезы в гордом одиночестве, представляя себя колоссом средь бурь и девятых валов, Заратустрой на вершине горы, с презрением отметающего все человеческое, то есть, все скотское, ну, вы понимаете. Нет? Неважно. В общем, я, конечно, представлял себя больше, чем есть, что вполне нормально, так все делают, в этом я, к сожалению, ничем не отличаюсь. Ужасно чувствовать себя похожим или, скажем, в чем-то сравнимым с другими, правда? Ну, вот, к примеру, шел бы здесь какой-нибудь важный чинуша, классический совершенно, то есть с пузом, костюмом не по должностной зарплате (и безвкусным, разумеется), с портфельчиком и сальным лицом - ведь тоже представляет себя больше, чем есть на самом деле, совершенно никчемный человечишко, то есть - понимаете ли? - противно. Нет, нисколько, я если можно так выразиться, конечно не люблю людей, я люблю человеческое, а его-то как раз в людях и нет. В большинстве. Сойдемся на этом. Но уж тут я какой-то обличитель совсем, что, опять же, вульгарно, потому - забудем.
Да и кто я, в конце концов? Нет, я нисколько себя не стесняюсь, равно как и своих пороков. Я этим даже горжусь, что не стесняюсь, здесь меня можно уличить в своего рода эпатировании, но ничего подобного: мы - люди современные и принимать себя должны такими, какие есть. Здесь я сам с собой не согласен, но об этом слишком думать, хотя и целая вечность, покрытая мраком смутных воспоминаний, в нашем распоряжении. Бывает, знаете ли, обрушится на плечи весь сонм галактик и нет никакой возможности приветствовать себе подобных и заглядывать в пустые зрачки и понимать, что ты ни черта не понимаешь. А языки все шевелятся, из множества раскрытых зубоскальных ртов вырываются слова, слова, слова, слова... словом, закрыться в своей бетонной конуре, зарыться в книги и - это ведь как-то называется, какой-то очередной -изм - но, в конечном счете, - бегство, и ты дрожишь от собственной никчемности. И дальше ты уже дрожишь под осенним дождем, неуверенно направляясь в какой-нибудь кабак, чтобы прикупить на остаток ночи выпивки. О, нет, я не из тех, что не могут пройти мимо бара не облизнувшись, чтобы во рту не пересохло. Но вот в такие моменты (дождь, галактики, -измы) хочется напиться - именно! - не так, чтобы опьянеть и подурачиться, а чтобы в пьяную кому, все-таки, да: и это бегство. Или лучше "трусость"? Но, разумеется, все возвращается. Но прежде, прежде чем ты, обновленный, вернее, заново рожденный, но с еще большим багажом памяти встанешь с искомканной постели - слабый еще - в воспаленном, агонизирующем сознании пронесутся мириады звезд, говорящих с тобой, поющих тебе, подхватывающих твое дрожащее тело, и это, опять же - память.
И, разумеется, просыпаюсь весь помятый, закуриваю, и взгляд, понимаете, взгляд по опорожненным бутылкам - нашел все-таки - набрал ванну, в общем, не самое лучшее утро, лежу, потолок весь в трещинах, выпускаю из легких дым (тайком, пока она спит: не любит, говорит, вещи пропахнут; так не пропахли же!) и тут она демонстративно заходит (сначала ножка, коленки острые, потом халат незапахнутый и видно, что нижнего белья нет - вот зараза! - потом уже, то есть я, наверно, просто по обыкновению смотрел на нее снизу вверх - уж больно ножки, да, этого не отнять!), и усаживается на край ванны и мол, я все придумала, давай купим домик в Крыму, я буду рисовать море, а ты не умничай, тоже мне - Эмпедокл, мне твои развратные греки - хоть и веселят... ребенок, вроде как, плачет, не слышите? Нет? И поцеловала в лоб, совсем как ребенка, и вышла (правда, тотчас зашла снова и отругала за сигарету: "Это, -говорит, - ни в какие ворота!", - какие ворота?). Вообще не понимаю эту манеру вешать на полотенцесушитель гирлянду из ажурных трусов, впрочем, в этом есть своя прелесть, если вы понимаете о чем я.
И все-таки она лукавила, потому что греки вообще всему виной, если можно назвать виной наше с ней знакомство. Как-то сразу, опустив приветствия, мы не на шутку сцепились в споре (ей богу! Думал, она меня исцарапает, не то чтобы сумасшедшая, но та еще штучка): о мужчине и женщине, искусстве, тут же Годар, тут же диалектика, я - сексист, Ницше плакал и пИсал в ботинки, Бинош, "о, боги!", "какой ты зануда!", "манипулятор!", "и не думай о себе много", в общем, по неизбежности мы пришли к началу, то есть и к грекам тоже, но к началу нашему.
То есть, я хотел показать, что все это искусство, эти науки, опять же вера, в общем все, что мы называем своей культурой и чем гордимся, выпячивая нравственные ценности, вышло из такого дерьма, что становится не по себе, понимаете ли? Ну как же: вспомните хоть дом Пелопса, в какую царскую рожу ни плюнь - все трагедия. Сначала Тантал, шутки ради, пытается угостить богов своим сыном, потом несъеденный сын обманывает тех же богов, за что его и его род проклинают и греки выдумывают ate - тягу, знаете ли, выкинуть что-нибудь такое эдакое, мол, мы не виноваты, - это ate; и вот уже брат совращает жену брата и крадет золотое руно, второй - опять же ate - закатывает пир и угощает брата его же детьми. Затем сын Агамемнон убивает не ту лань и вот уже он, собравшийся в Трою, отдает свою дочь Ифигению в жертву, чтобы вернуть домой взбалмошную жену брата. Чем думал этот древний воинственный мужик непонятно. В конце концов его затюкала до смерти собственная жена (в самом буквальном смысле - топором), которая съякшалась с недоеденным на том самом пиру родственником, которого, в свою очередь, мстя за отца, убивает тоже родственник - Орест, не забыв при этом убить собственную маму, которая затюкала папу - "постой, дитя, грудь эту пощади, ведь эта грудь поила молоком" - ну, не суки ли эти бабы, а?
На этом месте она расхохоталась, запрокинув голову, "дурак", сказала она, "но милый", и мы в разных постелях, в разных концах большого и дождливого города шлем друг другу смайлики, "мимими", желаем друг другу спокойной ночи и цветных снов, в общем, греки, да. Мифы, вакханки, убийства и тираны, философы, расставляющие все по своим местам, то есть после физики, конечно же, - трагедия, одним словом, порожденная безумием, породившая нас.
Вы же понимаете, чем все закончится, да? Не можете не понимать. Вот и я не понимаю. Нет ничего святого. Именно так. Это важно. И тут тоже, знаете ли, казус: раз святого нет (а святое это что? - это же опора, это же фонарь, знаете ли, то есть я хочу сказать, что когда нет святого, - нет ничего вообще, кроме нас эдаких котят в мешке, то ерунда получается!) И не понимай тут совершенного ничего: кажется, как только слезшая с пальмы обезьяна, стала поклоняться банану - тут-то и стала Человеком.
Но вот гадость-то какая! Моросит, знаете ли, здесь иногда моросит. Да вы подкладывайте! Ну же. Ну? Ну?! Нет, тут уж я совершенно настойчив: случаются вещи, когда совершенно как бы в расстерянности, то есть, я хотел сказать не имеешь понимания, но это все равно. Вот опять же ванна. Лежишь себе, значит, опять же тайком выпускаешь дым (как тут мириться? Революции так начинаются, людовики катятся в корзины из-под нижнего белья, в каждом доме такая есть), а она берет и заходит! Нет, щеколды нет, потому что я надеюсь на это.
Так вот. "Вы, - говорит, - давеча всю водку в магазине вылакали". - (это из фильма какого-то, нАверно, водку она не пьет, знать не могла) - и как была - в одежде (вы думаете - ну, как же! мокрая одежда! это знаете того... нет! то есть да, эротично, но не в джинсах же в ванну!). То есть я в некотором удивлении - курю, то есть, а тут - она и в джинсах (и полупрозрачная кофточка, такая с вырезом - умеет, умеет). Встает, знаете ли, лисица такая, и начинает форменным образом рассматривать мой пупок на манер его чистоты! Волосы ее опустились и края их в воде. В той же, понимаете ли, воде! Я вам скажу это, знаете ли! Не в том смысле, вот, извольте, мотив мужчины и женщины, борьба полов, как это - застреленные пьяницы, вздымающиеся платочки, черная речка опять же, абсент на Монмартре того же вкуса - тут тайна черт знает какая, а не женщина! Чистый, говорит, встала, вода стекает, идет, значит, так грациозно, стопы отряхнула и вышла. Потом зашла снова и сломала мне пощечиной последнюю сигарету. Ничего святого, я вам скажу! И ничего непонятно, да. Отнимите у Заратустры гору и он останется обычным пастухом. Вот.
Как говорят в этих ваших романах, удар был нанесен. Нет, не поймите меня, это сигарета? Жаль. Это курится? Да, в такую погоду не прикуришь и солнце, но это уже к индейским мифам, впрочем, черт с ними, да и верховая езда, должно быть, промежность, это же лошадь, впрочем, не будем о насилии. И не мог же человек, от непонимания своего придумать лучше, чем месть. То есть я стоял мокрый, так и не одевшись, знаете ли, нашел где-то ее бигудину и совершенно был этим растерян. То есть, знаете ли, не что с ней делать - да, выкинь и делов, только окно открыть, морозить, однако, - то есть зачем взял? Вот тот самый вопрос, в которой упираются все купола. Какие-то святые бигуди, простите, но уж как-то само.
Сердце мое бунтовало, знаете ли, как у того с крыльями, их нынче много, даже музыканты какие-то, неплохая музыка, знаете ли, гитарки всякие, забавно, впрочем, я шел, нет - я ступал, требуя реванша и возвышения, ковер подо мной вздымался, словом, Мефистофель обыкновенный, уж не знаю сколько там в вершках. О! Я изготовился! Дверь ее всегда не до конца прикрыта и, впрочем, видеть ее комнату можно почти всю. И ее. Да. Ее. Сидит себе, знаете, возле монитора, на коленях ее любимая кошка (кошки, знаете, тоже, бывал и не один случай, так вот, то есть я не кошках сейчас, разумеется, но потом) и ножку так, знаете ли, под себя поджала и видно как она пальчиками играет, да не нога, ну, бросьте! Неужто вы! Это верх коварства - быть такой милой и пальчики опять же эти, словом, я ворвался! Глаза горят (специально прежде готовил, знаете, бывало в дни моей учебы одно такое упражнение по риторике: сидишь весь при совершенном параде (дрянь парад, если честно) и говоришь, да, просто говоришь и следишь, знаете ли, за своим лицом, впрочем я бросил, кто бы знал, какой ерундой занимаются в наших университетах, ну, ладно римляне они догримасничались, но мы же, мы же) словом - я (Мефистофель опять же) вдруг распахиваю дверь и ... слышу звонкий смех! По-моему, кошка тоже смеялась. Ну, знаете ли, это уже сверх меры! Я, разумеется, не ханжа, но смеяться над забывчивостью! Забыл, знаете ли, что совершенно обнажен, что в порыве патетики сжимал в вознесенной руке злосчастные бигуди, - да, не меч, но какова была фигура! Фигура, я вам говорю! Да не бигудей! Моя! А они смеются. Даже кошка.
И что вы думаете? Нет, не по поводу этого? Разве вы вообще не думаете? Молчите? Хорошая черта. И та, и другая. Нынче, говорят, это даже модно. Все молчат: ходят с раскрытыми ртами (так, что касаются затылками плечей), будто дождь собирают. Вам не кажется? Может, знают, вода скоро кончится и надо же как-то принимать ванну. Вы не справлялись в жэке? Впрочем, это тоже глупость.
То, есть, конечно, перемирие было заключено. Как и всегда. Перемирия всегда заключаются, не находите? Ведь это дает право считать воюющих полными идиотами. Правда, меня заставили одеться, я отправился в свою комнату, где выбрал худший свой костюм, (лучший, как думает она). Единство противоположностей забавляет тогда, когда ты играешь с ручным магнитом, в остальном - головная любовь, то есть я хотел сказать боль, но сказал почему-то верно.
Так вот о молчащих. Нет никакой вселенской силы прекратить их нестерпимый ор. Кто им дал на это право? Знаете ли, обычное выражение, не находите? Однако, так.
Кто вообще раздает права и, собственно, по какому праву?! Я вот что хочу сказать, да нет же - говорю прямо! - я подобное положение вещей впредь и заметьте - "вещей" - все вокруг них и ради них и те же права, черт бы их побрал! А может быть они мне не надобны вовсе, то есть вещи? Да и права, черт бы с ними, с правами. Ведь заметьте, все носятся с этими, как их, чего-то требуют, ходят, ходят взад-вперед с транспарантами, требуют, мечутся, страдают, мокнут под дождем, витийствуют, выделывают па, но все это было, кажется, у Саши Соколова, не помню, не читал. То есть, я хотел сказать что-то около "суета сует", но не отрастил бороды. Не люблю, знаете ли, и она не одобряет. Что это, говорит, будет форменное безобразие будет, да и неудобно же. И все-таки зря от шарфика отказываетесь. Из ангорки. То есть, вру, конечно. Я уж и сам, честно признаться, давно путаюсь: где правда, где краски гуще, где моросит сильнее - как-то, знаете ли, уже давно само по себе и обрастает все новыми химерами, от меня совершенно не зависящими. Память, знаете ли, штука такая... да, я, кажется, говорил уже об этом.
Так и не помню я в точности, вот хоть провалиться мне на этом самом месте (хотя куда уж проваливаться-то), был на мне клетчатый костюм или я вовсе был без костюма, люблю, знаете ли, и без. Но она настояла и билеты купила. Вот все сделает сама, а я потом. Помню зал ожидания, знаете, оставила меня одного, убежала, сверкая ножками, совершенно по-ребячьи, то есть никакими ножками никакие ребята не сверкают, то есть убежала, ну, вы понимаете - да и бог с вами - и я один как перст среди ожидающих - вот этих вот с чемоданами, выпечкой и визжащими детьми. Чего они орут постоянно?! У меня случилась мигрень тут же и в груди будто что-то сдавило, ну, словно булыжник меж ребер положили, то есть я сразу на воздух и, разумеется, мы на время, то есть на целую вечность потерялись. Это ведь с какой стороны посмотреть. Я не догадался позвонить, а у нее как обычно зарядка и где-то в сумочке, где еще черт знает что и друидский лес. И мы посреди Вавилона растерявшиеся дети, таксисты орут, дети орут, мамаши орут, у меня мигрень, "вниманию ожидающих поезд", и она бегает, наверно, ругается, потому что мне плохо, а она чувствует. Все-таки я был в клетчатом, да, определенно, по крайней мере, я так помню.
Честно признаться, все эти переезды не для меня. В купе было ужасно душно и нас двоих было вполне достаточно. Она поранила пальчик на ножке и я дул на пальчик, и капли пота с моего лба падали на ее кожу. Я тогда было подумал, что это совершенно недопустимо, путешествовать в босоножках, но, знаете ли, идет, чертовски идет. И помню я эти капли, и что недопустимо, и этот пальчик и вот что интересно: я помню это, а значит это самое важное. Какие, к черту, далекие мирозданья, когда вот оно - тут, с больным пальчиком? Ну уж нет, я нисколько не перегибаю! Каждому, черт побери, если он хоть сколько-нибудь человек, важнее именно это, а не какие-то там права и столкновения далеких галактик и прочее, если, конечно вы не Хокинг, впрочем, думаю, и ему тоже. И это прекрасно, не находите? Нет? Ну и черт с вами, чурбан вы эдакий! Словом, простите, наверно, это погода, то есть я, конечно, просто из вежливости. Моросит, однако.
И это главное. То есть мы ехали, и это главное. И ведь представьте себе совершенно не помню себя. Но помню ее досконально. И что читала ("Лолита"), и как страницы переворачивала (ноготки острые, в светло-алый выкрашенные), и на левом мизинчике заусенец (как упустила при ее щепетильности?); и лицо помню: сосредоточенное, нижнюю губу закусила (о! эти губы цвета леденца! я до сих пор чувствую вкус этого цвета!), волосы небрежно спадают на лицо и от этого она только еще прекрасней, впрочем я могу о ней говорить целую вечность и, очевидно, утомлю вас, да и саму вечность, одним словом, я помню ее и это лучшее в моей памяти. Уверяю вас, там много интересного и даже удивительного, что говорить, со мной всякое случалось, к примеру, но не случалось ничего прекраснее ее. Это, знаете ли, надо понимать. Здесь разница. Именно.
Вы, конечно, знаете, в мире много всякого: и та же история, и все эти обнаженные гвинервы, и пылающие каменщики, и первые паровозы, взрывающиеся котлы, погонщики умирают на канале, корабли, груженные шампанским, плывут по костям - тошнее истории не придумаешь (один пытался, но и у него не получилось), а другой и нет истории. Есть еще, правда, если позволите, моя (ну, разумеется, я - дитя человеческое и всеобщее прошлое, в частности, и мое частное), но все же моя история куда миролюбивее, хоть и обречена по известному определению, на тот же конец. Ну как же: и трубы вострубят и блудница верхом, и древние стены падут, но все это чепуха несусветная, пока вагон мерно покачивает, а она листает страницы.
Вы, может быть, хотите сказать чепуха все это, может быть, и чепуха, да только всегда все надвое сказано и понять со всей очевидностью ни черта невозможно. Вот, вроде, живут же люди и всю жизнь что-то бормочут себе под нос и с таким видом, и чем старше, тем вид страшнее. Верите ли нет, очень боюсь постареть, очень, не могу себе представить, как я сижу с клюкой на скамейке и пытаюсь ослепнувшими глазами хоть что-то еще увидеть, а увижу ведь все равно только то, что помню. Страшно, не находите? Впрочем, иные, впав в маразм гораздо благоразумнее юных, молодых и ветреных. Да я, кстати, и ветреных-то последнее время не встречал. Кругом старость какая-то, пахнет ей, сильно пахнет. То есть не мне судить, да и вообще, знаете ли, не терплю. Иной ворчит на весь свет и все ему не так, и люди не люди, и говорят сами не знают что и, как говорится, он один в белом плаще, терпеть таких не могу, впрочем, она говорит, я именно таков. Ну ведь не таков же? Не таков? Да скажите же вы хоть слово! Ну, знаете ли! Пожалуй, вы правы.
И бывает, знаете ли, придерусь к словам и спорю, спорю, а зачем спорю? Сам не знаю. Люблю то есть, чтобы слова были точны, но ведь совершенно все позабыли, что такое слова и как их употреблять и так далее, и так далее. Помните, нАверно помните, как раньше люди писали письма неделями, получали и раздумывали столько же над ответом и писали, выверяя каждое слово, я, представьте, люблю копаться в письмах прошлого, вот это были письма, скажу я вам! Иногда и влюбишься в ту, что писала, как говорится, так искренне, так нежно, но сейчас понаставят смайлов и вот уже признание состряпано, именно состряпано и нет никакой гордости, что ли, за слова, которых вроде и нет вовсе. И нет никакой силы вовсе. Пустота одна смертная. А сила непременно должна быть, непременно. Не помню, не помню, но какой-то художник ли, музыкант ли, одним словом бездельник со вкусом - и в учебниках специальных, то есть психиатрических этот случай описан, - то есть этот, скажем, художник при виде замечательного образчика изобразительного искусства падал в обморок самым натуральным образом, то есть совершенно без памяти, то есть я хочу сказать, его настолько переполняло чувство прекрасного или назовите как хотите - восторга - что он не мог с собой совладать. Со мной, знаете ли, похожее, не выношу прекрасного, мне хочется плакать, рыдать, если угодно, и я плачу совершенно искренне над страницами книги или слушая музыку, не все, разумеется, в основном дрянь, но если попадется - и вот я уже совершенный ребенок, то есть я хотел сказать об искренности, ни разу не видел, чтобы ребенок плакал от счастья, а ведь именно это и есть, наверно, счастье. Я потому, знаете ли, и никогда в опере не бывал, честное слово, исключительно, чтобы не сконфузиться и не разрыдаться посреди залы. Она частенько меня, знаете ли, пыталась вытащить, но я решительно отказывал, она обижалась и знаете почему? Да откуда вам знать? То есть, понимаете ли, я бесчувственный чурбан и даже стесняюсь ее, потому что ей как всегда надеть нечего и прочая женская дребедень, а я только не хотел, чтобы она увидела, уж пусть лучше чурбан, а то скажет плакса, думаю, пусть будет тайной, ведь должны же быть хоть какие-то тайны, правда? Иначе, да никак иначе, потому человек есть существо совершенно интимное, не находите? Вот вы все молчите, а между тем, я чувствую, что согласны.
Впрочем, полагаю, она догадывается об этом моем недуге, с позволения сказать, как давеча, в поезде, ведь специально же - ей богу! - специально начала читать вслух Набокова, "вот послушай, как замечательно" и голос, знаете, голос - у нее совершенно необыкновенный голос, нет, не оперный, я хочу сказать, что-то в нем или мне чудится, правда ли, людям любящим свойственно все возвеличивать в предмете своего обожания, но тут, должен сказать совершенно прямолинейно, здесь я нисколько, напротив, даже стараюсь, но голос совершенно небесный, или как сказал бы какой-нибудь дрянной поэтишко, как будто солнце выглядывает из-за облаков и своими лучами и так далее, то есть, разумеется, у меня навернулись слезы, и слова прекрасны, и губы ее, и этот голос, словом, я сначала держался как мог, после отвернулся, чтобы она не видела, а потом и вовсе выбежал из купе и форменно разрыдался, и странно, знаете ли, на меня смотрели, мужчина какой-то, не помню, да и неважно. Потом, разумеется, оправдывался за красноту глаз, мол, ветер, впрочем, она, нАверно знаю, догадалась и сделала это специально, она, знаете ли, может, характер такой, что ли, как же зябко становится, уж и совсем, кажется, руки ледяные, у вас? Нет? Кажется, я тут совершенно простужусь, но и пусть, не в этом дело.
Люди, однако, странные существа, не находите? Понапридумывали клавесинов, глухие подслушивают ангелов, безбожники расписывают капеллы, все эти колумбарии прекрасного и многоумного с нечеловеческим трудом добытые из самых темных недр человеческой души, и, вместе с тем, с легкостью трепанируют друг другу черепы только ради купюр, ради бумажек, то есть, банально, конечно, и в этом весь ужас, знаете ли, то есть будто и нет никаких клавесинов и ангелы никому не пели. Слышал я, может, знаете, про одного святого, который прежде был страшный разбойник и убийца, то есть кровь детей на руках и все такое и ради тех же, скажем, бумажек, или это Достоевский опять наврал, не помню точно, не могу, честно говоря, но сама история какова! То есть я хочу сказать мне безумно стыдно перед этим святым - уж не знаю, был ли, но стыдно, знаете ли. За всех стыдно, хоть и терпеть людей не могу, да я вам говорил уже, но - вот ведь штука - убийца понял, а мы все такие разэтакие и так далее, тут я говорю "мы", хотя никаких "мы", разумеется, но как-то само, не могу выразиться яснее, да, пожалуй, и не стоит.
Я тогда, знаете ли, очень боялся, что она снова начнет пытать меня, но нет: пересела ко мне, легла, положив голову мне на колени и почти сразу уснула, сказала только, что скоро, что не отдаст, что волны плещутся, воды темные и надо хересу, - почему хересу? - и уснула, а я боялся шелохнуться, знаете, когда вот так, то боишься потревожить или черт знает чего, но сидел, затаив дыхание, в груди тяжесть невыносимая и душно, но я сидел и, верите ли, так и сидел до самого утра и думал, думал, думал, вот эти темные воды и мы на берегу и ни души, и ветер в волосах, вы скажете - ну это уже романтика какая-то, - нет, скажу я вам, никакой романтики, только бы не потревожить и в груди, знаете, никогда такого не было. И к утру, разумеется, совершенно обессилел, а она, мол, дурак, чего не ложишься и пошла умываться.
Нет, все-таки шарф я вам не отдам, самому холодно. Вру, конечно, вы только скажите, прекрасный шарф, ангорка, то есть зачем купил? Сам не знаю, пьян был, знаете ли. Да я и тогда, только вышла она, уже подумал было, да тут и станция, я, конечно, быстренько, хоть и духота стояла и ноги как ватные, но взял-таки пару бутылок. Она, разумеется, косо смотрит, этак, знаете, "и что это тут начинается", но я промолчал, откупорил, повернулся к окну, а уже столбы мельтешат, уставился, значит, сначала, потом подумал, а не черкануть ли мне пару строк, впрочем, я под этим делом никогда не писал, но тут что-то, в общем, достал блокнот, который всегда со мной и за все время - верите ли - ни одной строчкой наполнен не был, впрочем и сейчас, но это я уже забегаю. В общем, уселся как форменный писатель и, надо отдать должное, она поцеловала только в макушку и будто исчезла, умеет она, умеет. Так вот о пустоте. Прямо скажем, не очень-то я люблю писателей. И люди они, как правило, никудышные, но это уже частное, не так ли? Нет, я даже не о заносчивости, бывали, скажем, и совершенно незаметные, то есть их как бы и нет вовсе, сидят у себя в каморке, зарывшись в книги и пишут, а что пишут, сами не знают, да так и кончаются. Как один немец писал, писал, да и помер на слове "фрукт", так и не закончив. Впрочем, здесь еще подумать, ведь еще смотря что иметь в виду под словом "конец", по мне так совершенно глупое слово. Вернее, непреемлемое, чего греха таить. Что там за ним, кто знает, у кого спросить? И спросить не у кого. Может, вы? Нет? Впрочем, молчите, так будет лучше.
И смотрю я на этот раскрытый блокнот, страницы чистые, ни одной пометки, ни хоть адреса в спешке - ничего совершенно и, знаете ли, не по себе как-то, выпил, посмотрел в окно - мельтешит, выпил снова, снова посмотрел, одно и то же и эти чертовы страницы. Так и хотел написать "одно и то же", но закрыл блокнот и тут уж совсем прикончил бутылку. К чему мне это все? Почему это сейчас вспоминаю - совершенно никчемное время, впрочем было в нем, было важное, то есть за моей спиной, поджав ноги, да определенно это время имело свою ценность. Впрочем, я так и не уснул. Время всегда имеет ценность, правда? То есть, это уже материи, о которых вечность, о ней и вспоминать совершенно не хочется. То есть я хотел сказать, что и не время это вовсе, а те же взгляды, поджатые ноги, та, которую чувствуешь спиной, опять же страницы, словом, и не время это вовсе, а как и сказать не умею. И не было бы всего этого, и времени бы не было, одна пустота, которую и представить возможности никакой. Правда, сейчас, вот сейчас, хоть и моросит, и холодно чертовски, и глаза уже устают от сумерек, а чувствуется, знаете ли, вроде она, то есть пустота я хотел сказать, впрочем, не знаю, никогда со мной подобного, впрочем, и тут я могу ошибаться.
И так много хочется рассказать, пожалуй, утомил, но есть во мне эта черта, прорвет, знаете ли, и не остановишь, говорю, говорю, хоть и молчалив по природе, однако, тоже иные говорят, говорят, я, знаете, люблю иногда послушать, может и услышу что, - о! - я много историй слышал от людей самых разных, кого только среди них не было, и философы, и бывшие заключенные, знаете, каторжники, именно, так себя и называют, впрочем, и среди них есть философы, доморощенные, разумеется, но, нАверно, опыт лучший учитель философии, а у них этого опыта, словом разные, разные были люди, разные истории и я все слушал, слушал и будто сам проживал вместе с ними, память, знаете ли, цепкая штука. Она вот, к примеру, сама свои вещи положила мне в чемодан, ну, потому что, знаете, женщины такие, понаберут с собой всякой всячины, так что никаких чемоданов не хватит, и забыла, разумеется. А я почему-то до сих пор помню каждую ее вещь, даже запах, верите ли, чувствую и сейчас и, не без греха, чего уж, представляю, разумеется, на ней, именно.
А она все искала после, искала, а я лежал в ванной, и бутылочка оставалась, и курил совершенно без утайки, а она все искала, халат, "и в чем теперь ходить", а я молчу, знаете, конечно, потом подсказал где и тут же я подлец и невыносим, дурак-дураком опять же, "где мои краски", опять же, "куда ты их спрятал!" и главное, понимаете - я, то есть я, конечно, не прятал, в общем, когда я вышел из ванной, она уже в халате, уже на веранде, и так, действительно романтично и запах моря - совсем близко, в двух шагах, то есть нет, конечно, не в двух, но рукой подать, то есть опять же, но вы понимаете. И тут уж я поцеловал в макушку и, как говорится, на мягких лапах, хотя не сводил с нее глаз, сидел поодаль и это было, скажу я вам, наверно, это и есть счастье, то есть я не могу сказать точно, что это вообще такое, это, словом, пониманию не поддается, разве что чувствам, но и тут, вы не сомневаетесь? А я всегда сомневаюсь, уж не знаю, хорошо ли, но уж какой есть.
Я, конечно, пытался подсмотреть издали, что же такое выходит и что в ее, скажем, сердце, ведь пишут от сердца - не так ли? - голова - инструмент, не более, а волшебство именно там, да, да, знаю, скажете орган, качает кровь и все такое и не надо романтизировать, но тут я бы с вами поспорил и даже отчаянно, но пусть. И все же именно в сердце все волшебство и начинается. Именно так. Гобсеки, знаете ли, не пишут картин, чичиковы, скажем, никогда не станут поэтами. Дельцами - да, но тут никакого волшебства. В какое жуткое время мы живем, не находите? Ведь именно кругом гобсеки да чичиковы и совершенно никакой сказки. Впрочем, к чему тут брюзжать, вовсе и не к месту, определенно сейчас не об этом. Так вот, у меня не получилось, разумеется, но я ждал.
И, главное, ни в одном глазу, верите ли, пока вот так сидел, сменил бутылки три добротного вина и так и не опьянел. Напротив, кажется, все яснее и яснее становился мой рассудок, и вот уже она, уставшая, зовет, вся в красках и меня, разумеется, испачкала, но это приятно, чертовски приятно, хоть и ребячество, конечно, и мы сидели вдвоем, смотрели, то есть она, конечно, сначала отнекивалась, мол, не нравится, "исправлю" и все такое, но я настоял и, скажу вам, совершенно не зря. Художница она великолепная и с переездом она решила, в общем, не зря, совершенно не зря.
Мы сидели, молча сидели, пили вино и смотрели - это были сумерки на море, вот как сейчас, если угодно, и волны темные, почти черные, но совсем не грозные, напротив, спокойные темные воды, уж не знаю каких красок она там намешала, но я все сидел и будто, знаете ли, что-то такое, что-то, у меня опять словно камень в груди, но уже словно на месте и так покойно, так, будто это и есть со мной, эти волны, словом, будто она посмотрела внутрь меня и написала, уж как получилось, подозреваю, у нее в роду не без каких-нибудь колдуний, да и сама она, знаете ли, иногда производит впечатление. Иной раз проснешься, а она сидит на тебе и всматривается своими глазами-океанами, и тепло от этого, и страшно одновременно, будто привораживает, хотя какой смысл, я и так, как говорится, с потрохами, да я и не верю во всю эту чепуху, словом, я сидел и будто внутрь себя глядел. И она со мной. И молчим.
После даже было чуть не разругались, знаете, тащит меня в постель, мол, поздно, "я устала, да и тебе хватит, алкаш чертов", но я все сидел и смотрел, признаться, завороженный, и не мог оторваться. То есть так и ушла одна, проворчав, что "спи теперь с ней на веранде, раз так нравится". Словом, долго я сидел, и вино давно кончилось, а я все вглядывался. После, конечно, покурил и отправился к ней, а она уже, знаете ли, калачиком и, наверно, десятый сон, ночь уже, а я так и не смог уснуть, давит, понимаете, булыжник этот, так всю ночь и сидел рядом и смотрел на нее, спящую, неприлично, конечно же, но что уж теперь. Наклонялся иногда к ней, чтобы вдохнуть запах, знаете, надышаться не мог, будто на всю вечность вперед хотел, то есть вдохнуть ее всю, спящую, нежную, беззащитную, если угодно. Так утро и встретил. А она опять же "дурак, чего не ложишься", а я улыбаюсь, потому что да черт знает почему, потому что она, вот и все. И, говорит, теперь ты, домосед чертов бирюк, не отвертишься, сейчас же пойдем гулять, и до пляжа дойдем, только сначала в ряды, я тут видела, торгуют чем попало, может вдруг что интересное, да и красок надо найти, не отнекивайся, потом отнекаешься. Ну как не послушать, ведь правда? Я только улыбался.
И тут уж я совсем ничего не могу объяснить, как ни выпытывайте. Есть что-то в женщинах такое, ну, вы скажете, конечно, конечно, есть, что мужчине надо от женщины это всем известно, не дети, в конце концов, от того и вся, так сказать, химия чувств и так далее, но, знаете ли, не так тут все. Случаются и такие, вглядываешься в которых и диву даешься, а почему сам не знаешь, и вроде человек-то для тебя как облупленный, то есть я хотел сказать, совершенно все о нем известно и все, скажем так, с ним испробовано, но от этого женщина не становится разгаданной, что ли. И смотришь, и понимаешь, то есть совершенно не понимаешь, и только хочется смотреть на нее, и тянет, знаете ли, и ничего с этим не поделать. Может, психическое, как угодно, все равно, впрочем. А она глазами хлопает и, может быть, сама не догадывается, что рядом человек, который уже и не человек вовсе вот без этих вот хлопающих глаз и так далее, потому что уже и не мыслит себя. Впрочем, вы меня можете справедливо упрекнуть, что уж совсем какие-то самокопания и любовь, скажем, та же, и чего о ней говорить, и так известно. И, пожалуй, вы правы, хоть я и не соглашусь, потому что иначе не могу и все тут. В общем, мы так и пошли, только она переоделась и схватила свой рюкзачок, да чертыхнулась разок, запнувшись.
Правда, мы, конечно, далеко не ушли, а только до этого самого парка, то есть, она, конечно, забывчивая, вспомнила про телефон, говорит, вот ты опять куда-нибудь и опять потеряемся, так что сиди тут, я за телефоном, а куда я? Я так здесь и остался, знаете ли, только мне, уж не по моей вине, это какое-то форменное сумасшествие, скажу я вам и люди, черт бы их побрал, вот окружат и что-нибудь им да надо. То есть всего лишь воды хотел попросить, потому что душно невыносимо, только воды, а меня уж и обступили, трясут, знаете ли, совершенно беспардонно, а я и сказать ничего не могу, сдавило, понимаете, вот прямо грудь будто один камень и есть, и сказать ничего не могу, только глазами хлопаю, и тут уж началась свистопляска, меня буквально с этой самой скамейки как мешок, я, конечно, возмущался, но куда там, уже везут, уже колят, и ухабы эти чертовы, дороги тут, как вы, наверно, заметили, ни к черту, правда, как привезли, так почти сразу, в покое и оставили, доктор только, грузный такой, все давил на меня, давил, я уж думал, грудь мне совершенно сломает, силища, скажу я вам, ему бы дороги делать, а не груди ломать невыспавшимся людям. То есть, я хочу сказать не весь же день там торчать, тем более, она уж точно вскипит, да и просто потеряется опять, будет бегать как мальчишка, знаете, бегает совершенно как мальчишка, то есть откуда это у нее, она, знаете ли, мне кажется, в детстве, она была атаманом во дворе, то есть не всякие эти куклы, как обычно у девочек, и дралась, наверно, - ей-богу! - у меня почти никаких сомнений.
То есть и дороги-то толком ведь не знаю, увезли чёрти куда и адреса не сказали, я так по дороге и побежал, только в обратную сторону. Правда, куда там, пока добрался, сами понимате, уже и темнеть стало. И зарядка, как назло села, и дороги-то домой не помню, только ванну и успел раз принять, да на веранде посидеть, впрочем, эту веранду я, кажется, буду помнить вечно. И тут уж я совершенно не исключаю вечности, хоть и странное, прямо скажем, слово. Не так ли? Все улетучивается, память тоже, может быть, мы, конечно, не все помним, только, пожалуй, самое важное. Собственно, пожалуй, только это и составляет жизнь, то есть жизнь настоящую, то есть я хочу сказать вот как раз это самое важное, то, что остается в памяти, кажется, навсегда, то и есть память, и есть жизнь. Впрочем, я иногда путаюсь, знаете ли, и холод этот чертов, и темнеет. Мне уж кажется, что эти сумерки и не кончатся никогда, и если бы не она, и не помнил бы нАверно ничего, кроме них. Впрочем, жизнь такая штука, которая намертво, если можно так выразиться, уверяет вас, что все рано или поздно меняется. Вот и я. Тут, с вами, жду. Болтаю тут пока. Рано или поздно ведь должно же, нет уж, подожду, я подожду. Она волноваться будет. Уже, наверно, да нет, точно. А что прикажете? Да вы совсем замерзли! Возьмите, возьмите и не отнекивайтесь, потом отнекиваться будете. Ангорка, очень теплый, вру, конечно, какая ангорка, хотя, черт его знает, я, знаете ли и сам иногда путаюсь.
Конец
2-24 августа 2015
История двух подруг поражает своей ужасающей простотой: вот самое обычное окно, вот человеческая жизнь, длина которой теперь сокращена до одного единственного шага. Мы все, как правило, чувствуем себя вечными и, даже задумываясь о далекой и такой эфемерной смерти, уверяем себя, что и после нее мы все же будем существовать (в каком угодно виде или состоянии, но будем) и только тогда, когда из жизни совершенно внезапно уходит знакомый, друг, родственник — мы понимаем, чувствуем, что в нашу душу проникла частица смерти. Мы чувствуем пустоту.
