Станислав Петров

***

Мороз разогнал рыболовов, сделал домоседами самых горячих из них. Жена Савелия Петровича, провожая нас утром на автобус, выразительно покрутила пальцем у виска: чокнутые!

— Ничего не понимаешь, — хохотнул Савелий Петрович. — Сиди дома да готовь

кастрюли под уху!

Эти кастрюли так и эдак крутились у меня в голове всю дорогу до озера. Вообще-то я не суеверный, но говорить о размерах улова до начала рыбалки считаю как-то... Ну, нетактичным, что ли.

Опасения мои подтвердились самым мрачным образом: мы полдня слонялись по озеру, сверлили и сверлили лунки, меняли наживки, перевязывали негнущимися пальцами мормышки. Без толку.

И Петрович уже, кажется, начал сдаваться.

— то, может, и правда—мертвый сезон? — спрашивает он, когда мы собираемся пить кофе. — Может, и правда, мы — он крутит варежкой возле заиндевелого уха шапки.

Тут он перехватывает мой взгляд и сам смотрит на свою удочку. Кивок на ней медленно приподнимается, дрожит и решительно сигналит. Клев!

Термос летит в снег. Петрович, метнувшись, хватает удочку и мормышка пустая!

Отшвырнув варежки, он достает банку с мотылем и цепляет сразу с десяток. Если бы можно было снять на кинопленку, как он играет мормышкой! Это — как поэма. Но я уже чувствую, что клев не повторится.

— Петрович, иди, кофейку попьем, — наливаю я ему из своего термоса. — Плюнь ты

на нее, она за первый раз наелась.

Он только яростно мотает головой. Я допиваю кофе, убираю обертки и термос и иду к своей лунке. Мороз уж покрыл ее льдом в палец толщиной. Едва леску выламываю. На мормышке грустно висит нетронутый мотыль. А мороз, кажется, даже крепчает. Полушубок и валенки уже не спасают. Нужно двигаться.

Беру бур и бегу на середину озера. Решаю бежать, пока не согреюсь, и там просверлить лунку — опять же для тепла. Но когда из лунки коричневатая вода выдавливает ледяное крошево, вдруг решаю попробовать здесь. Бегу за удочкой и ящиком и снова бегом возвращаюсь. Ноги окончательно согреваются. Достаю удочку, отогреваю в руке мормышку, цепляю парочку ярко-малиновых мотылей. Ловись, рыбка. Но лунка уже успела подернуться ледком. Вот наконец мормышка в воде. Глубже. Глубже. Ого! Да здесь метров десять! Сторожок сигнализирует, что мормышка на дне. Осторожно поднимаю удочку, но он вдруг еще больше приподнимается и, прежде чем я понимаю, что это поклевка, резко сгибается. Подсечка!

Знакомая волнующая тяжесть в руке. Поматываю леску — вот он, полосатый бродяга, предел мечтаний подледника. Окунь солидный — граммов на двести.

Он еще отстукивает в ящике свою последнюю пляску, а я тащу второго — такого же темного и увесистого.

Когда вытаскиваю шестого, не выдерживаю и кричу на все озеро:

— Петрович, беги сюда, здесь берет!

Но он только досадливо машет рукой.

В горячке клева забываю о морозе. Окунь идет один за другим, как весной. Вот оно, рыбацкое счастье!

Клев кончается, едва солнце уходит за зубчатую стенку леса. Я беру ящик и радостно ощущаю его вес.

Петрович сидит у своей лунки, курит и довольно улыбается. Я, грешен, люблю эффекты. С ходу высыпаю перед ним горку своих окуней.

Он смотрит на меня чуть удивленно, потом отодвигает окуней валенком и поднимает со снега маленькую — в палец — плотвичку.

— Ты понимаешь, ведь пять раз клевала, пять раз меня обманула. А все-таки и я

умею!

Он счастлив.