ВДОВА КОЛЧАКА - Софья Федоровна Колчак. По описаниям современниц, она была высока, красива, умна. Ее невольная соперница Анна Васильевна Тимирева, разделившая с адмиралом два последних года его жизни, так писала о ней: «Это была высокая и стройная женщина, лет 38, наверное. Она очень отличалась от других жен морских офицеров, была интеллектуальна... Она была очень хорошая и умная женщина и ко мне относилась хорошо. Она, конечно, знала, что между мной и Александром Васильевичем ничего нет, но знала и другое: то, что есть, — очень серьезно, знала больше, чем я... Однажды, в Гельсингфорсе еще мы с С.Ф. поехали кататься по заливу, день был как будто теплый, но все-таки я замерзла, и С.Ф. сняла с себя великолепную черно-бурую лису, надела мне на плечи и сказала: «Это портрет Александра Васильевича». Я говорю: «Я не знала, что он такой теплый и мягкий». Она посмотрела на меня с пренебрежением: «Многого вы еще не знаете, прелестное молодое существо». И до сих пор, когда ее давно уже нет в живых, мне все кажется, что, если бы довелось нам встретиться, мы не были бы врагами. Я рада тому, что на ее долю не выпало всего того, что пришлось пережить мне». Но и Софье Федоровне довелось хлебнуть лиха...
Она родилась на Украине — в старинном городке Каменец-Подольске, в тех краях, где был пленен прадед ее будущего мужа — турецкий генерал Колчак-паша. Брал его в плен брат ее пращура по материнской линии - фельдмаршал Миних. Со стороны матери, Дарьи Федоровны Каменской, числился еще один воинственный предок — генерал-аншеф М.В. Берг, громивший войска Фридриха Великого в Семилетнюю войну. По отцу же, Федору Васильевичу Омирову, начальнику подольской Казенной палаты, предки были куда более мирные — из духовного сословия.
Софья Омирова блестяще закончила Смольненский институт. Любила читать, изучала философию. Знала семь языков. Причем английским, французским и немецким владела в совершенстве...
Где и как они познакомились? Думаю, на одном из балов в Морском корпусе или в Смольненском институте. Ухаживание длилось несколько лет, и перед отбытием лейтенанта Колчака в северную экспедицию барона Толля они уже были помолвлены.
Чудом сохранилось одно из писем, адресованное ей женихом из похода: «Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так жива передо мной вся картина нашей встречи, так мучительно и больно, как будто это было вчера. Сколько бессонных ночей я провел у себя в каюте, шагая из угла в угол, столько дум, горьких, безотрадных... без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той цели, ни той радости. Все мое лучшее я нес к Вашим ногам, как к божеству моему, все свои силы я отдал Вам...»
Свадьбу сыграли в Иркутске в 1904 году. Невеста примчалась к любимому в Якутию с острова Капри — на пароходах, поездах, оленях, собаках, — чтобы встретить его полуживого после полярной экспедиции. Она привезла с собой провизию для всех участников того отчаянного похода. Венчались в Градо-Иркутской Архангело-Михайловской церкви скоропалительно - разразилась война с Японией и муж, лейтенант, уже выхлопотал назначение в Порт-Артур. И уже на второй день после венчания в иркутской Архангело-Михайловской церкви Софья провожала суженого — на Дальний Восток, в Порт-Артур, на войну...
Так и было в их жизни… Всегда….
С первых же часов начавшейся в августе 1914 года германской войны капитан 2-го ранга Колчак был в море. А Софья, квартировавшая в прифронтовой Либаве с двумя детьми, поспешно паковала под канонаду немецких батарей чемоданы. Все говорили, что Либаву сдадут, и семьи русских офицеров осаждали вагоны поезда, идущего в Питер. Бросив все нажитое за десять лет, жена Колчака с детьми на руках и жалким дорожным скарбом все же выбралась из прифронтового города.
Она честно несла крест офицерской жены: переезды с места на место, чужие квартиры, болезни детей, бегство из-под обстрела, соломенное вдовство и вечный страх за мужа — вернется ли из похода... И не было ей за это никаких государевых наград и почестей. Муж получал ордена и боевые кресты. А она ставила кресты на могилах своих дочерей. Сначала умерла двухнедельная Танечка, потом — после бегства из осажденной Либавы — и двухлетняя Маргарита. Выжил лишь средний — Славик, Ростислав.
В центре ее мира были сын и муж. Только о них она думала и беспокоилась.Софья писала Колчаку:
«Дорогой мой Сашенька! Пыталась писать тебе под Славушкину диктовку, но, как видишь, получается все одно и то же: Мыняма папа гм цыбыбе канапу (конфету). У нас тут все по-старому. У Славушки прорезались два коренных зуба... Разбирая вещи, я осмотрела твое штатское платье: оно в порядке, кроме смокинга, попорченного молью. Сколько прекрасных вещей за бесценок отдали по твоему желанию татарину».
Она писала ему в Либаву с дачи своих друзей под Юрьевом, где проводила с детьми лето.
«2 июня 1912 года. Дорогой Сашенька! Славушка начинает много говорить, считать и поет себе песни, когда хочет спать... Как твои дела? Где ты теперь? Как прошли маневры и цел ли твой миноносец? Я рада, что ты доволен своим делом. Я боюсь, не было бы войны, тут об этом много говорили. Читала роман о генерале Гарибальди по-итальянски. Вышиваю и считаю дни. Пиши про себя. Переменилось ли к тебе начальство, получив полмиллиарда на флот?
Твоя любящая Соня».
Чуть больше года пробыла она адмиральшей, женой командующего Черноморским флотом, первой дамой Севастополя. Потом — почти отвесное падение в ад подпольной жизни, эмигрантского безденежья, увядания на чужбине... В Севастополе она не барствовала — организовала санаторий для нижних чинов, возглавила дамский кружок помощи больным и раненым воинам. А муж, если не уходил в боевые походы, то до полуночи засиживался в штабе. Черноморский флот под его командованием господствовал на театре военных действий.
«...Несмотря на невзгоды житейские, — писала она ему, — я думаю, в конце концов обживемся и хоть старость счастливую будем иметь, а пока же жизнь — борьба и труд, для тебя особенно...» Увы, не суждено им было иметь счастливую старость...
Последний раз она обняла мужа на перроне севастопольского вокзала. В мае 1917 года Колчак уезжал в Петроград, в командировку, которая не по его воле превратилась в кругосветку, закончившуюся расстелом в Сибири. Перед смертью Колчак сказал: «Передайте жене в Париж, что я благословляю сына». Из Иркутска эти слова и в самом деле достигли Парижа... Но тогда, в Севастополе, они прощались ненадолго...
Софья ждала его в Севастополе, даже тогда, когда оставаться там стало небезопасно; она пряталась по семьям знакомых моряков. И хоть муж ее — Александр Васильевич Колчак — еще не совершил ничего такого, чтобы ему наклеили ярлык «врага трудового народа», в городе нашлось бы немало людей, которые бы охотно подсказали чекистам — вон там укрывается жена командующего Черноморским флотом. Даром, что бывшего... Все это она прекрасно понимала, а потому еще летом 17-го отправила сына, десятилетнего Ростика, в Каменец-Подольский, к подругам детства.. А она осталась в Севастополе - ждать мужа и испытывать судьбу.
В декабре по городу прокатилась первая волна расстрелов. В ночь с 15 на 16 декабря были убиты 23 офицера, среди них — три адмирала. Софья Федоровна с ужасом прислушивалась к каждому выстрелу, к каждому громкому возгласу на улице, радуясь, что муж сейчас далеко, и сын — в тихом и надежном месте. Она бы и сама давно бы уехала туда, но верные люди сообщили, что Александр Васильевич снова в России, что он едет по Сибирской магистрали и что скоро будет в Севастополе. Первой мыслью было — немедленно ехать к нему навстречу, предупредить, что в город нельзя — схватят и расстреляют, не посмотрят, что сын севастопольского героя, что сам герой двух войн, георгиевский кавалер...
Теперь, как 13 лет назад, она снова была готова мчаться ему навстречу, через чекистские кордоны и партизанские засады... Она ждала его из этой чудовищно затянувшейся служебной командировки. Она ждала его из полярных экспедиций. Она ждала, когда он вернется с войны, она ждала его из японского плена. Но это севастопольское ожидание было самым безнадежным. Она почти знала, что он не вернется, и все-таки ждала, рискуя быть узнанной, арестованной, «пущенной в расход».
Она перестала его ждать лишь тогда, когда из Омска пришло известие: с Колчаком в поезде — Она. Анна. Жена его однокашника по Морскому корпусу — капитана 1-го ранга Сергея Тимирева. Молодая, красивая, страстная, любимая… А как холоден и жесток мог быть Колчак к женщине, которую любил когда-то, к своей жене! Забыто все, что связывало их - остался только отстраненный, ледяной тон. Вот фрагменты письма, отправленного Колчаком в октябре 1919 года Софье Федоровне, где он требует от жены не касаться своих взаимоотношений с Анной Тимиревой. Честно говоря, оно просто ужасающе, не дай Бог ни одной женщине получить такое:
«Перед отъездом моим из Омска в Тобольск я получил твое письмо от 4-У1, а в пути в г. Тара встретился с В.В. Романовым, передавшим мне твое письмо от 8-У1. Я возвращаюсь после объезда Северного фронта из Тобольска в Омск на пароходе по Иртышу. Почти 21/2 месяца, с начала августа, я провел в разъезде по фронту. С конца августа армии начали отступление и после упорных и тяжелых месячных боев отбросили красных на реку Тобол. Война приняла очень тяжелый и ожесточенный характер, осложняемый осенним временем, бездорожьем и усиливающимися эпидемиями сыпного и возвратного тифа...
Мне странно читать в твоих письмах, что ты спрашиваешь меня о представительстве и каком-то положении своем как жены Верховного правителя. Я прошу тебя уяснить, как я сам понимаю свое положение и свои задачи. Они определяются старинным рыцарским девизом... «Ich diene» («Я служу»). Я служу Родине своей Великой России так, как я служил ей все время, командуя кораблем, дивизией или флотом.
Я не являюсь ни с какой стороны представителем наследственной или выборной власти. Я смотрю на свое звание как на должность чисто служебного характера. По существу, я Верховный главнокомандующий, принявший на себя функции и Верховной Гражданской Власти, так как для успешной борьбы нельзя отделять последние от функций первого.
Моя цель первая и основная — стереть большевизм и все с ним связанное с лица России, истребить и уничтожить его. В сущности говоря, все остальное, что я делаю, подчиняется этому положению. Я не задаюсь решить вопроса о всем том, что должно последовать за выполнением первой задачи; конечно, я думаю об этом и намечаю известные операционные направления, но в отношении программы я подражаю Суворову перед Итальянским походом и, перефразируя его ответ гофкригсрату, говорю: «Я начну с уничтожения большевизма, а дальше как будет угодно Господу Богу!»
Вот и все. Таким образом, я прошу тебя всегда руководствоваться этими положениями в отношении меня...
Ты пишешь мне все время о том, что я недостаточно внимателен и заботлив к тебе. Я же считаю, что сделал все, что я должен был сделать. Все, что могу сейчас желать в отношении тебя и Славушки, чтобы вы были бы в безопасности и могли бы прожить спокойно вне России настоящий период кровавой борьбы до Ее возрождения. Ты не можешь ни с какой стороны, кроме уверенности моей в безопасности и спокойной жизни твоей за границей, помочь мне в этом деле. Ваша будущая жизнь и в переносном, и в прямом смысле зависит от исхода той борьбы, которую я веду. Я знаю, что ты заботишься о Славушке, и с этой стороны я спокоен и уверен, что ты сделаешь все, что надо, чтобы воспитать его до того времени, когда я буду в состоянии сам позаботиться о нем и постараться сделать из него слугу Родины нашей и хорошего солдата. Прошу тебя положить в основание его воспитания историю великих людей, т. к. примеры их есть единственное средство развить в ребенке те наклонности и качества, которые необходимы для службы, и особенно так, как я ее понимаю. Я много говорил с тобой об этом и полагаю, что ты знаешь мои на этот предмет суждения и мнения.
Относительно денег я писал, что не могу высылать более 5000 фр. в месяц, т. к. при падении курса нашего рубля 8000 фр. составят огромную сумму около 100 000 руб., а таких денег я не могу расходовать, особенно в иностранной валюте.
Из моего письма ты усмотришь, что никакой роли в смысле представительства и приемов не только не требуется исполнять, но, по-моему мнению, она недопустима и может поставить тебя в очень неприятное положение. Прошу быть крайне осторожной во всех случаях, разговорах и встречах с иностранными и русскими представителями...
Прошу не забывать моего положения и не позволять себе писать письма, которые я не могу дочитать до конца, т. к. я уничтожаю всякое письмо после первой фразы, нарушающей приличие. Если ты позволяешь слушать сплетни про меня, то я не позволяю тебе их сообщать мне. Это предупреждение, надеюсь, будет последним.
Пока до свидания. Твой Александр».
Я бы немедленно умерла от ужаса и горя, но Колчаку везло на сильных женщин.
Письмо А.В. Колчака сыну:
«20 октября 1919 г.
Дорогой милый мой Славушок.
Давно я не имею от тебя писем, пиши мне, хотя бы открытки по нескольку слов.
Я очень скучаю по тебе, мой родной Славушок...
Тяжело мне и трудно нести такую огромную работу перед Родиной, но я буду выносить ее до конца, до победы над большевиками.
Я хотел, чтоб и ты пошел бы, когда вырастешь, по тому пути служения Родине, которым я шел всю свою жизнь. Читай военную историю и дела великих людей и учись по ним, как надо поступать, — это единственный путь, чтобы стать полезным слугой Родине. Нет ничего выше Родины и служения Ей.
Господь Бог благословит Тебя и сохранит, мой бесконечно дорогой и милый Славушок. Целую крепко Тебя. Твой папа».

В апреле большевики спешно покинули Крым и в Севастополь вступили войска кайзера. И снова пришлось прятаться. Немцы вряд ли оставили бы в покое жену русского адмирала, нанесшего им столь ощутимые удары в Балтийском и Черном морях. К счастью,на нее никто не донес. Этот самый страшный год в ее жизни окончился для жены адмирала только с приходом англичан. Софью Федоровну снабдили деньгами и с первой же оказией переправили на «корабле ее Величества» в Констанцу. Оттуда она перебралась в Бухарест, куда выписала из самостийной Украины сына Ростислава, и вскоре уехала с ним в Париж. Севастополь—Констанца—Бухарест—Марсель—Лонжюмо... Начиналась другая жизнь — без мужа, без родины, без денег... Все ценное из уцелевшего: столовое серебро, яхт-призы мужа и даже чарочки, поднесенные кают-компаниями кораблей, на которых он служил, — пошло в ломбард. Она сдавала туда золотую медаль мужа, полученную от Географического общества за полярные экспедиции, и серебряные чайные ложки, которые удалось вывезти из Севастополя
Благо, она не была барыней-белоручкой; многодетная семья, Смольненский институт, кочевая военная жизнь научили ее многое делать своими руками. И она перешивала, перелицовывала старые вещи, вязала, огородничала. Но денег катастофически не хватало. Однажды из спасло от голода чудо: сын адмирала Макарова, воевавший под знаменами Колчака в Сибири, присылает бедствующей вдове из Америки 50 долларов — все, что смог наскрести из своих доходов. В ее полунищенской жизни это стало грандиозным событием. Вот письмо Софьи Федоровны Ф. Нансену, у которого в 1900 году в Норвегии А.В. Колчак проходил подготовку перед своей первой полярной экспедицией. В эмиграции Софья Федоровна шла на многие унижения, чтобы выучить сына и выжить самой. Подобные письма она писала и другим людям, вежливо-просительную интонацию она вынуждена была усвоить прекрасно.
«Дорогой сэр, все еще надеясь без надежды, я взяла на себя смелость обратиться к Вам... До сих пор нам оказывали помощь несколько скромных, чаще желающих остаться неизвестными, друзей, однако более многочисленные враги, беспощадные и жестокие, чьи происки сломали жизнь моего храброго мужа и привели меня через апоплексию в дом призрения. Но у меня есть мой мальчик, чья жизнь и будущность поставлены сейчас на карту. Наш дорогой английский друг, которая помогала нам последние три года, не может больше оказывать поддержку; и сказала, что после 10 апреля сего года она для него ничего не сможет сделать. Молодой Колчак учится в Сорбонне... с надеждой встать на ноги и взять свою больную мать домой. Он учится уже два года, осталось еще два или три года до того, как он получит диплом и выйдет в большую жизнь. В мае начнутся экзамены, которые полностью завершатся к августу. Но как дожить до этого момента? Мы только на время хотели бы занять немного денег, чтобы перевести ему 1000 франков в месяц — сумма, достаточная для молодого человека, чтобы сводить концы с концами. Я прошу у Вас 5000 франков, на которые он может жить и учиться, пока не сдаст экзамены...
Помните, что мы совсем одни в этом мире, ни одна страна не помогает нам, ни один город — только Бог, которого Вы видели в северных морях, где также бывал мой покойный муж и где есть маленький островок, названный островом Беннетта, где покоится прах Вашего друга барона Толля, где северный мыс этих суровых земель назван мысом Софьи в честь моей израненной и мечущейся души — тогда легче заглянуть в глаза действительности и понять моральные страдания несчастной матери, чей мальчик 10 апреля будет выброшен из жизни без пенни в кармане на самое дно Парижа. Я надеюсь, Вы поняли наше положение и Вы найдете эти 5000 франков как можно быстрее, и пусть Господь благословит Вас, если это так. Софья Колчак, вдова Адмирала».
Ростислав в 1931 году поступит на службу в Алжирский банк, женится на дочери адмирала Развозова. Софья Федоровна скончается в 1956 году... На карте России остался ее почти неприметный след. В далеком Восточно-Сибирском море вмерзает в льды остров Беннетта. Юго-восточный мыс его носит имя Софьи — невесты отчаянного лейтенанта.

Как сложилась судьба А.Н. Тимирева после ухода жены?
С 3 мая 1918 года он состоял в Белом движении Владивостока. Когда осенью А.В. Колчак занял пост Верховного правителя России, Тимирев с 23 ноября 1918 года по 15 августа 1919 года служил в городе помощником Верховного главнокомандующего по морской части, а до весны 1919 года — командующим морскими силами на Дальнем Востоке.
В китайской эмиграции адмирал Тимирев плавал капитаном торгового флота Шанхая, в начале 1930-х годов был активным членом «Объединения Гвардейского экипажа» — «Кают-компании», собиравшейся на его квартире, когда он первые два года председательствовал в этом отборном сообществе. Тимирев написал в 1922 году интересные мемуары: «Воспоминания морского офицера. Балтийский флот во время войны и революции (1914—1918 гг.)». Они опубликованы в Нью-Йорке в 1961 году. В них на почетном месте рассказы о его гардемаринском однокашнике А.В. Колчаке. Умер С.Н. Тимирев 31 мая (13 июня) 1932 года в Шанхае.
Он не узнал, что его единственный сын расстрелян большевиками.

Как жили в Омске Верховный правитель - Колчак и его гражданская жена - Тимирева? Он целые дни проводил на службе, Анна тоже работала, и только по вечерам они встречались"дома" - в особняке. Были вместе несколько часов, рядом... Потом Анна уходила в в комнатку, которую снимала в небольшом доме недалеко от центра города.



Почти весь февраль 1919 года Верховный правитель адмирал А.В. Колчак провел в поездке по городам Урала и прифронтовым районам. Для того чтобы иметь представление о его неустанной деятельности не только в омской Ставке, но и в местах боев, уточним маршрут поезда Колчака и главные пункты его остановок: Омск — Курган (9 февраля) — Челябинск (10-11 февраля) - Златоуст (12 февраля) — прифронтовые районы (13—14 февраля) — Троицк (15 февраля) — Челябинск (15 февраля) — Екатеринбург (16—18 февраля) — Нижний Тагил (18 февраля) — Пермь (19 февраля) — прифронтовые районы (20 февраля) — Мотовилиха (21 февраля) — ... - Екатеринбург (23-24 февраля) - Тюмень (25 февраля) — Омск.

В тот буранный февраль Анна впервые надолго осталась ждать Александра Васильевича в Омске. А метели бушевали так, что на Урале и в Зауралье даже срывало кресты с церквей, между Омском и селами и деревнями Омского и Тобольского уездов то и дело рвалась связь, телеграммы с фронта и с поезда адмирала Колчака приходили с опозданием. И снова - письма...
Омск 14 февр[аля] 1919 г.
Надеждинская, 18

Дорогой мой, милый Александр Васильевич, какая грусть! Мой хозяин(хозяин дома, в котором снимала комнату А.Т.) умер вот уже второй день после долгой и тяжкой агонии, хоронить будут в воскресенье. Жаль и старика, и хозяйку, у которой положительно не все дома,хотя она и бодрится. И вот, голубчик мой, представьте себе мою комнату,покойника за стеною, вой ветра и дикий буран за окном. Такая вьюга, что я не дошла бы домой со службы, если бы добрый человек не подвез, - ничего не видно, идти против ветра - воздух врывается в легкие, не дает вздохнуть. Домишко почти занесен снегом, окна залеплены, еще нет 5-ти, а точно поздние сумерки. К тому же слышно, как за стеною кухарка по складам читает псалтырь над гробом. Уйти- нечего и думать высунуть нос на улицу. Я думаю: где Вы, уехали ли из Златоуста и если да, то, наверно, Ваш
поезд стоит где-нибудь, остановленный заносами. И еще - что из-за этих заносов Вы можете пробыть в отъезде дольше, чем предполагали, и это очень мало мне нравится. За Вашим путешествием я слежу по газетам уже потому, что приходится сообщения о нем переводить спешным порядком для телеграмм, но, Александр Васильевич, милый, они очень мало говорят мне о Вас, единственно моем близком и милом, и этот "Gouverneur Supreme" [Верховный правитель (фр.).] кажется мне существом, отдельным от Вас и имеющим только наружно сходство с Вами, бесконечно далеким и чуждым мне.
Кругом все больны, кто лежит вовсе, кто еле ходит. Я пока еще ничего, хожу от одной постели к другой. Говорят, что с наступлением ветров это общее правило в Омске, но одна мысль заболеть здесь приводит в панику. Дорогой мой, милый, возвращайтесь только скорее, я так хочу Вас видеть, быть с Вами, хоть немного забыть все, что только и видишь кругом, - болезни, смерть и горе. Я знаю, что нехорошо и несправедливо желать для себя хорошего, когда всем плохо, но ведь это только теория, осуществимая разве когда уляжешься на
стол между трех свечек, как мой хозяин. Но я же живая и совсем не умею жить,когда кругом одно сплошное и непроглядное уныние.
И потому, голубчик мой, родной Александр Васильевич, я очень жду Вас, и Вы приезжайте скорее и будьте таким милым, как Вы умеете быть, когда захотите, и каким я Вас люблю. Как Вы ездите? По газетам, Ваши занятия состоят преимущественно из обедов и раздачи Георгиевских крестов - довольно скудные сведения, по правде говоря. А пока до свидания. Я надеюсь, что Вы не совсем меня забываете, милый Александр Васильевич,- пожалуйста, не надо. Я раза 2 была у Вас в доме, Михаил
Михайлович поправляется, совсем хорошо, это так приятно. Ну,
Господь Вас сохранит и пошлет Вам счастья и удачи во всем.
Анна


Резиденция Колчака.

15 февр[аля] [1919 г.]
Сегодня утром еле откопали наш дом, столько навалило снегу.После вчерашней вьюги мороз, а дом нельзя весь топить из-за покойника... Поэтому собачий холод, но и это не помогает, третий день со смерти, и воздух тяжелый. У меня открыты все дыры в комнате и, вероятно, никакого запаха нет, но мне все кажется, как он проникает во все щели, как я ни закрываю двери.
Это приводит меня в невозможное состояние. Сплошной холодный ужас. Кажется,я не выдержу и - сбегу куда-нибудь, пока его не похоронят. Жалко только и совестно немного оставлять старушонку, но не могу больше. Ну, все равно с утра до ночи толкутся какие-то старые девы, читальщицы, чужие горничные, просто знакомые - похоронное оживление. Шибко худо есть, Сашенька, милый мой, Господи, когда Вы только вернетесь, мне холодно, тоскливо и так одиноко без Вас.
Позорно сбегаю - не знаю даже куда - может быть, к Вам, не могу оставаться.



Александр Васильевич,милый, вот второй день, что я на основании
захватного права пользуюсь Вашей комнатой, койкой и даже блокнотом с заголовком "Верховный Правитель". Я сбежала из дому, не выдержав похорон со всеми атрибутами. Эти дни правда были похожи на какой-то кошмар.Сегодня возвращаюсь к себе обратно. Опять буран, но солнце все-таки светит, т[ак] ч[то] хочу сейчас идти на службу - надеюсь, не занесет. Снегу на набережной намело горы, то круглые холмы, то точно замерзшие волны. Снег набился между
рамами, вся Ваша терраса завалена. Ну и климат... Я все время думаю о заносах на жел[езных] дорогах. Теперь ведь везде они должны быть. Насколько это Вас еще задержит, Александр Васильевич, милый? А я так хочу, чтобы Вы скорее приезжали. Сегодня, когда начался буран, я лежала и все думала, как было бы хорошо, если бы Вы были здесь теперь. Выйти никакой возможности - и к Вам никто ни по каким делам не явится - force majeure, по крайней мере я могла бы повидать Вас при дневном свете. Что же делать, если для такой простой вещи надо стихийное безобразие.
Милый, дорогой мой, я опять начинаю писать невозможную галиматью - но ведь я пишу Вам "для того, чтоб доказать мое расположение, а вовсе не затем, чтоб высказать свой ум" (если Вы мне преподносите письмо из Шиллера, почему я не могу Вам отвечать Шекспиром? - на одном диване вместе лежат и тот и другой). Я кончаю; как я служака, то, несмотря на метель и поздний час, все-таки пойду. Итак, до свиданья, Александр Васильевич, дорогой мой. Я очень жду Вас и хочу видеть, а Вы хоть бы строчку мне прислали - ведь ездят же от Вас курьеры?
Господь Вас сохранит, голубчик мой милый. Не забывайте меня.
Анна

Красные наступали. Оставаться в Омске было невозможно. Белая армия начала покидать город.
В начале декабря главнокомандующим оставшихся белых войск стал 36-летний генерал-лейтенант В.О. Каппель. Он сумел сплотить разлагающиеся части. За Красноярском Каппель свернул с дороги и повел войска по реке Кан. Это был небывалый в военной истории 120-верстный переход по льду реки, тянущейся среди непроходимой тайги.
Морозы доходили до 35 градусов. Трупы умерших от ран, тифа, простуды оставляли в штабелях на льду. В конце путь преградил горячий источник, бьющий поверх льда. Его с обозами было не обойти из-за отвесных берегов. Воинство, перенося поклажу, форсировало преграду поодиночке. Последние десять верст шли в промокших валенках. На том переходе раненный еще под Красноярском в руку генерал В.О. Каппель теперь получил рожистое воспаление ноги, затем легких и умер.
Этот легендарный Ледяной Сибирский поход колчаковцев не случайно сравнивают с Ледяным походом Добровольческой армии зимой 1917—1918 годов.
Анна Васильевна Тимирева вспоминала об этом времени:
«Из Омска я уехала на день раньше Александра] Васильевича] в вагоне, прицепленном к поезду с золотым запасом, с тем чтобы потом переселиться в его вагон. Я уже была тяжело больна испанкой, которая косила людей в Сибири.
Его поезд нагнал наш уже после столкновения поездов, когда было разбито несколько вагонов, были раненые и убитые. Он вошел мрачнее ночи, сейчас же перевел меня к себе, и началось это ужасное отступление, безнадежное с самого начала: заторы, чехи отбирают на станциях паровозы, составы замерзают, мы еле передвигаемся. Куда? Что впереди — неизвестно.
Да еще в пути конфликт с генералом Пе-пеляевым, который вот-вот перейдет в бой. Положение было такое, что А[лександр] Васильевич] решил перейти в бронированный паровоз и, если надо, бой принять. Мы с ним прощались как в последний раз. И он сказал мне: «Я не знаю, что будет через час. Но Вы были для меня самым близким человеком и другом и самой желанной женщиной на свете».
Не помню, как все это разрешилось на этот раз. И опять мы ехали в неизвестность сквозь бесконечную, безвыходную Сибирь в лютые морозы».
Так писал потом в Харбине об этой последней дороге адмирала Колчака колчаковский офицер, талантливый поэт Арсений Несмелое в стихотворении «В Нижнеудинске»:
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них — Его черта,
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть...
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши, —
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклоном
Своей прекрасной головы...
И паровоз далеким стоном
Кого-то звал из синевы...



Вместе с Анной была и отчаянная генеральша М.А. Гришина-Алмазова, ухаживавшая за больной подругой.
В Нижнеудинске (нынешнем Улан-Удэ) поезд главковерха был задержан чехословаками. Они под видом охраны Колчака взяли его состав под негласный арест. Верховному правителю России вручили телеграмму генерала Жанена, командовавшего в Сибири союзническими подразделениями, в том числе — чехословаками. Француз требовал, чтобы адмирал Колчак оставался на месте до выяснения обстановки. Это означало, на деле, союзники предательски отдали адмирарала в руки большевиков, на верную расправу.
Так пмсал об этих днях начальник колчаковского штаба Занкевич:
"«Чехами была получена новая инструкция из Иркутска из штаба союзных войск, а именно: если адмирал желает, он может быть вывезен союзниками под охраной чехов в одном вагоне, вывоз же всего адмиральского поезда не считается возможным. Относительно поезда с золотым запасом должны были последовать какие-то дополнительные указания...
Адмирал глубоко верил в преданность солдат конвоя. Я не разделял этой веры... На другой день все солдаты, за исключением нескольких человек, перешли в город к большевикам. Измена конвоя нанесла огромный моральный удар адмиралу, он как-то весь поседел за одну ночь...
Когда мы остались одни, адмирал с горечью сказал: «Все меня бросили». После долгого молчания он прибавил: «Делать нечего, надо ехать». Потом он сказал: «Продадут меня эти союзнички»... Я самым настойчивым образом советую ему этой же или ближайшей ночью переодеться в солдатское платье и... скрыться в одном из проходивших чешских эшелонов... Адмирал задумался и после долгого и тяжелого молчания сказал: «Нет, не хочу я быть обязанным спасением этим чехам»..."
Верховный правитель еще не знал, что союзники продали его. Большевики предложили им сделку - Колчак и золотой запас в обмен на свободный выезд из Росси ( и, конечно, часть золота). Сделка оказалась выгодной.
Около Иркутска эшелон остановился. В вагон заглянул чехословак : "Господин адмирал, вы будете переданы местным властям"
Алекандр Васильевич устало провел рукой по лицу : " Где же гарантии генерала Жанена?"
Адмирал взял вставшую с ним рядом Анну за руку. Он прощался так, робея поцеловать ее при всех в последний раз. Но она вдруг она сказала своим певучим голосом:
— Я желаю разделить участь Александра Васильевича.
Чехословацкий офицер изумленно взглянул на Анну, смущенно пояснил:
— Адмирала Колчака, очевидно, ждут всевозможные последствия.
Тимирева сказала еще громче, сжимая адмиральскую руку:
— Это не имеет для меня никакого значения, я хочу быть с ним до конца.
Так они и ушли с адмиралом рука об руку из своей последней общей «каюты».
В здании вокзала их вместе с Пепеляевым провели в бывшую «царскую» комнату для именитых особ. Здесь представители иркутского Политцентра объявили А.В. Колчаку и В.Н. Пепеляеву, что они арестованы. Чехословацкий офицер доложил о желании А.В. Тимиревой. Заместитель заведующего войсками Политцентра Нестеров недоуменно взглянул на Анну, с усмешкой пожал плечами и кивнул.
Так в протоколах ареста появилось удивительное слово " самоарестовалась", а в большевистских газетах кричащие заголовки "Арестована куртизанка - сожительница Колчака".
В составленном здесь протоколе обыска значилось:
«...У адмирала Колчака на руках имеется наличных денег десять тысяч рублей, у гражд. Пепеляева с точностью не установлено, сколько у него имеется на руках денег. Вещи гражданки Тимиревой не осматривались, денег взято тридцать пять тысяч рублей, и на руках осталось приблизительно восемь тысяч рублей. Гражданин Пепеляев заявил, что у него на руках имеется шестнадцать тысяч рублей».
Подпись уполномоченного Политцентра, затем:
«В. Пепеляев адмирал Колчак А. Тимирева».
Те незначительные вещи, что перечислялись выше, и эти небольшие по тем временам денежные суммы были всем добром, которое нажил на своей должности Верховный правитель России, Верховный главнокомандующий, Георгиевский кавалер. А вот перечень "богатого" « имущества А.В. Колчака и А.В. Тимиревой, оставшегося после ареста в вагоне»

Адмирала:
«Морской штандарт, черное шелковое знамя, английский флаг, три Андреевских флага, японский подсвечник, деревянный лакированный; серебряный кинжал, коробка с 7-ыо орденами, открытки — 228 штук, четыре штуки часов поломанных, одна часовая цепочка, три рюмки, два бокала, 27 серебряных монет, 21 медная монета, пенсне, печать медная, звезда наградная, футляр для мундштука, мелочь (запонки, булавки и т. п.) в коробке, выжженная коробка, коробочка, лакированная яйцом; деревянная коробка с рисунком большая, портрет неизвестной женщины, каталог автомобильный, картины, микроскоп, физический прибор, 29 икон и одна лампада, два портрета, седло, восемь картин разных» .
И " куртизанки":
«Полотенце с вышитой надписью, саше для вязания, грелка для чайника, ермолка для платков, две вышитые бисером полоски, палитра с красками, семь штук разных альбомов, Святое Евангелие, с собственной надписью; два кошелька вышитых, чехол для ручки, вышит бисером; чайный сервиз, деревянный, лакированный из 16-ти предметов; модель из кости — куска хлеба с двумя мышами, четыре штуки вееров, гребенка дамская, маленький резной ножик слоновой кости, костяные бусы, брошь костяная, одна каменная коробка, один карандаш, связка кожаных пуговиц, блюдечко фарфровое, солонка, бисерная ермолка, альбом для стихов, три штуки спиц с клубком, грелка с салфеткой, японская шпилька головная, кубики китайские, семь штук яиц пасхальных, стеклянная чашка».
В тюрьме их разлучили. Маленьким утешением для было увидеть во дворике колчаковскую голову, ставшую совсем серебряной. Анне так пригодились адмиральские заветы, которые он настойчиво повторял в Омске: «Ничто не дается даром, за все надо платить — и не уклоняться от уплаты», «Если что-нибудь страшно, надо идти ему навстречу — тогда не так страшно».
Анне было жутко в мешке камеры. Ведь после восьми часов вечера освещение в камере отключали, все проваливалось в кромешную темноту, свечей Анне так никто и не осмелился принести. Прежде чем удавалось заснуть, нужно было молитвами и памятью о любимом избавиться от ощущения, что ты уже в могиле, похоронена в кирпичном застенке заживо. Потом Анна Васильевна рассказывала:
«И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе вдвоем на прогулке — нам давали каждый день это свидание, — и он говорит:
— Я думаю — за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за Вас — я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром».




Камера Иркутского СИЗО, в которой сидел адмирал Колчак

30 января 1920 года каппелевцы под командой генерала Войцеховского, израненные и обмороженные, прорвались на оперативный простор из Ледяного Сибирского похода. Они уже прошли не огонь, а лед ада. Воины шли в атаки, как истинная белая смерть.
Вымели советских со станции Тайга, ринулись на Иркутск. Среди этих шести тысяч бойцов не было здоровых, большинство харкало кровью или заходилось до судорог в кашле, но генерал Войцеховский написал на подступах к городу негнущимися пальцами ультиматум о сдаче Иркутска. «Ледяной» генерал потребовал освободить адмирала Колчака и передать его представителям союзников для отправки за рубеж.
Об этом первой узнала эту новость Анна и сумела записку в камеру Александру Васильевичу. И адмирал тоже сумел переправить Анне свой ответ:
«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца.
Не понимаю, что значит «в субботу наши прогулки окончательно невозможны»? Не беспокойся обо мне. Я чувствую себя лучше, мои простуды проходят. Думаю, что перевод в другую камеру невозможен. Я только думаю о тебе и твоей участи — единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь — ибо все известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне очень трудно писать. Пиши мне. Твои записки единственная радость, какую я могу иметь.
Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя... До свидания, целую твои руки».
Это была последняя записка адмирала Анне в тюрьме, перехваченная охранниками. И главные слова: «Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось — только бы нам не расставаться».
В свои последние дни на тюремных прогулках адмирал был светел ликом, а не бледен от тюремной духоты, словно вместе со своими отрядами только что вышел из геройского Ледяного похода. Он утешал Анну своими рассказами, как плавал по Атлантике из Англии в Америку:
— Да, милая, было прекрасное, солнечное, тихое и теплое утро и огромная зыбь, идущая с запада. Представьте: один за другим, без конца идут огромные отлогие голубые валы, движимые силой инерции колебательного движения... Когда-то я много думал о теории волнения и вел наблюдения над его элементами. Теперь смотрю на него довольно равнодушно, хотя удивляет, что возникающая зыбь столь величественна. Так вот, огромная «Саптюша» наклонялась вся между двумя соседними вершинами волн и временами уходила до палубного полубака в воду. А ведь высота носовой части этого корабля не меньше тридцати — тридцати пяти футов...
Анна слушала его, боялась поднять взгляд, чтобы он не увидел ее слез. И не было страха,только любовь и восхищени Александром Васильевичем.
Адмирал охрипшим от простуды голосом (Анна утеплила ему еще в Омске шинель, да недостаточно!) вдруг нежно сказал об их медовом месяце:
— А что? Неплохо мы с вами жили в Японии! — Помолчал,прищурил глаза, широко улыбнулся: — Есть о чем вспомнить.
Много лет спустя Анна Тимирева будет вспоминать о своем рыцаре:
«Он предъявлял к себе высокие требования и других не унижал снисходительностью к человеческим слабостям. Он не разменивался сам, и с ним нельзя было размениваться на мелочи — это ли не уважение к человеку?»
В ночь на 7 февраля затопали по тюремным коридорам «тепло одетые красноармейцы» вот главе с начальником гарнизона Бурсаком.

Когда в камере адмиралу А.В. Колчаку объявили о предстоящем расстреле, он обратился с просьбой о последнем свидании с Анной. Тюремщики в ответ расхохотались.


Люди, судившие Колчака.
Крайний слева – палач адмирала Чудновский

«Волчки» камер, мимо которых нужно было вести смертников Колчака и Пепеляева, заклеили бумажками, но Гришина-Алмазова продырявила свою бумажку шляпной булавкой, которая уцелела у нее после ареста:
«Толпа двинулась к выходу. Среди кольца солдат шел адмирал, страшно бледный, но совершенно спокойный. Вся тюрьма билась в темных логовищах камер от ужаса, отчаяния и беспомощности».
Из «Списка вещей по «описи», изъятых у А. В. Колчака в камере и снятых с него после расстрела», составленного 7 февраля 1920 года, вычленим то, что, должно быть, осталось в камере:
«Два носовых платка, две щетки, электрический фонарь, банка вазелина, чемодан с мелкими вещами, машинка для стрижки волос, четыре куска мыла, именная печать, часы с футляром, бритва с футляром, кружка, чайная ложка, губка, помазок, мыльница, одеяло, чай, табак, дорожная бутылка, полотенце, простыня, зубная щетка, чайная серебряная ложка, банка консервов, банка сахара, белье: три пары носок, две простыни, две рубахи, три носовых платка, платок черный, две пары кальсон; стаканчик для бритья, ножницы, подушечка».
На расстрел Александр Васильевич пошел так:
«Шуба (утепленная Анной мехом шинель), шапка, френч, кожаные перчатки, один платок носовой, расческа, портсигар серебряный, кольцо золотое, Георгиевский офицерский крест».
Анна Тимирева:
«И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди черных людей, которые его уводили.
И все. И луна в окне, и черная решетка на полу от луны в эту февральскую лютую ночь. И мертвый сон, сваливший меня в тот час, когда он прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики.
Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь...
Но если я еще жива...
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе».


Охрану в тюрьме, где сидел Колчак, сменили за день до его расстрела. Дело было рано утром. В камеру к Колчаку пришли ровно в четыре часа и сказали, что есть постановление местного революционного комитета о том, чтобы его расстрелять. Он спокойно спросил: "Что, без суда?" Ему ответили, что без суда. Потом оставили адмирала в камере, а сами пошли к председателю его правительства Пепеляеву. Тот, когда узнал о казни, сразу бросился на колени и стал просить прощения, умолять о пощаде.
Сначала вывели из камеры Пепеляева, потом вывели Колчака и повели их на Ушаковку. ...Стояла морозная, очень тихая ночь. Жертвы и исполнители расстрела остановились на берегу, где речка Ушаковка впадает в Ангару. Сильно светила полная луна. Неподалеку, словно прощаясь, сиял куполами, крестами Знаменский женский монастырь.



В пятидесяти метрах от тюрьмы была прорубь, где обычно полоскали белье. Из семи сопровождавших Колчака только один был с карабином. Он освободил прорубь ото льда. Колчак все время оставался спокойным, не сказал ни одного слова. Его подвели к проруби.



Место расстрела.

Адмирал молча бросил шинель на меху около проруби. Все это время он смотрел на небо в сторону севера, где ярко горела звезда. Приговор, конечно, никому не зачитывали. Самый главный у них сказал: "Давай так шлепнем — что церемонию разводить?"
Сначала расстреляли Колчака. К его затылку все семь человек приставили револьверы. Тело столкнули в прорубь. Ушел навсегда в ледяное плавание его адмиральское высокопревосходительство Колчак-Полярный....




Знает лишь вольный ветер
Что захоронен нигде
Молившийся перед этим
Своей заветной звезде-

Как в минуту расстрела
Был он спокоен и тверд:
А вечность в глаза смотрела,
Построив звездный эскорт

Олег Столяров


О следующем дне рассказала Анна Васильевна:
«А наутро — тюремщики, прятавшие глаза, когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта и спросила его:
— Скажите, он расстрелян?
И он не посмел сказать мне «нет»:
— Его увезли, даю Вам честное слово. Не знаю, зачем он это сделал, зачем не
сразу было суждено узнать мне правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант ничего не понимал».
И лишь в далеком-далеком от той страшной ночи 1969 году Анна Васильевна смогла написать стихотворение «Седьмое февраля»:
И каждый год Седьмого февраля
Одна с упорной памятью моей
Твою опять встречаю годовщину.
А тех, кто знал тебя, — давно уж нет,
А те, кто живы, — все давно забыли.
И этот, для меня тягчайший день, —
Для них такой же точно, как и все.


Анну Тимиреву не расстреляли. Ее выпустили, чтобы почти сразу арестовать снова. Ее арестовывали 40 раз! Вся жизнь по тюрьмам и лагерям как плата за несколько месяцев счастья. Ее сын, талантливый художник - был расстрелян.

Все, что у нее было - это любовь, единственная,вечная..Звезда..


И сомкнулось Время, словно бездна,
Над моей погасшею звездой.
А душа в глуби небес исчезла,
Словно в море кортик золотой...

Сергей МАРКОВ

Пытаясь оттянуть финал, напишу еще один рассказ о счастье...которого было у них так мало. От этого, наверно, оно было особенно ярким.
Едва приехав в Японию, Анна написала мужу о необходимости расставания.
Какой груз свалился с ее плеч. Все! Не надо больше таиться, страдать, лгать, метаться, предугадывать настроение мужа. Свободна!
Ответное письмо Тимирева было классическим воззванием брошенного мужа. Который уж раз он доказывал: Анна не понимает, что делает. Адмирал Тимирев упирал на то, что Колчак женат. В итоге восклицал: «Я не могу жить без тебя, я потеряю себя, вернись!» Колчак
не вмешивался в ее переживания, не давал советов и не уговаривал, потому что обещал ей это в Харбине. Анна поняла: без прощальной встречи с мужем не сможет начать новую жизнь. Она решила «покончить все» во Владивостоке. Спустя годы она раскаивалась:«Я была молода и прямолинейна до ужаса. Александр Васильевич не возражал, он мне очень верил. Конечно, все это было очень глупо — какие объяснения могут быть, все ясно. Но иначе я не могла».
Снова был поезд, теперь несущийся к морю. Ее вагонное место отгорожено от коридора занавеской, которая трепетала от сквозняка как живая. За окном угрюмо плыла мутная-мутная ночь, где маячил силуэт Фудзиямы и туман полз по равнинам у подножия горы....
Сама Анна Васильевна вспоминала то время:
«Вот я пишу — что же я пишу, в сущности? Это никакого отношения не имеет к истории тех грозных лет. Все, что происходило тогда, что затрагивало нашу жизнь, ломало ее в корне, и в чем Александр Васильевич принимал участие в силу обстоятельств и своей убежденности, не втягивало меня в активное участие в происходящем. Независимо от того, какое положение занимал Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным, правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его — пять лет, — я не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем — на основании документов, — ни в какой мере не отражает его как человека больших страстей, глубоких чувств и совершенно своеобразного склада ума».
Во Владивостоке Анна Васильевна поставила точки над 1. За минувший месяц, в который они не разлучались с Колчаком, она «провела в тесном общении с Александром Васильевичем», «привыкла к полной откровенности и полному пониманию», а тут «точно на стену натолкнулась». Муж казался ей чужим человеком, обиженным, нелюбящим. Он только и знал что заклинал ее:
— Ты не понимаешь, что делаешь... Ты теряешь себя, ты погибнешь...
Расставание было мучительным.
Но Анна не могла не вернуться в Японию, к своей химере, ставшей реальностью, к своему Александру Васильевичу....
Причудливо вились над головами легкие бамбуковые водопроводы, всюду шелестела струящаяся вода.
Александр Васильевич смеялся, обнимал ее:
— Мы удалились под сень струй.
Теперь, когда Анна была, наконец, свободна, Колчак счел себя вправе относиться к ней как к своей невесте, сблизиться с ней. Впервые они жили не в разных гостиницах. Расположились «молодожены» в смежных комнатах. Потом в бетонных мешках камер, на досках ГУЛаговских нар, она вспоминала те дни:
«И кругом горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки, водопады, храмы красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки. И мы вдвоем. Да, этот человек умел быть счастливым...»
В Москве на самом склоне трагического века она писала о тех временах их «медового месяца» в Японии:
«Сегодня я рано вышла из дома. Утро было жаркое, сквозь белые облака просвечивало солнце. Ночью был дождь, влажно, люди шли с базара с охапками белых лилий в руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки по дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла бродить по городу. И все так же было: светло сквозь облака просвечивало солнце и навстречу шел продавец цветов с двумя корзинами на коромысле, полными таких же белых лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь, а все, что было, осталось за порогом, нет к нему возврата. И впереди только встреча, и сердце полно до краев. Не могу отделаться от этого впечатления».

О том, как долгожданное и казавшееся почти несбыточным счастье вдруг пришло, и все встало на свои места у «молодоженов» А.В. Колчака и Анны Тимиревой, как «похоронились тревоги» и ее душа обрела столь шаткий, но светлый покой, она написала в стихах осенью 1918 года:
Я крепко сплю теперь; не жду за воротами,
Когда в урочный час
За поворотом в лес вдруг грянет бубенцами
Почтовый тарантас.
На самом дне души, похоронив тревогу,
Живу, и дни идут,
И с каждым днем трудней размытая дорога,
И все чернее пруд.
У этих серых дней душа моя во власти,
У осени в плену...

Эти строки довольно точно описывают настроение Анны в новой жизни. Уже не надо, как долгие минувшие месяцы, ждать почты от адмирала, — мечты сбылись. Но в этом , казавшеся безоблачным, хрупком счастье была скрыта угроза, кроющаяся , дремлющая в образах «чернеющего пруда» и души, "плененной осенью". Весенней пасхальной радостью было бы освобождение Отчизны от большевиков гением ее возлюбленного рыцаря.

16 сентября 1918 года Колчак из Токио уехал во Владивосток на итоговые переговоры о действиях Белого движения. Анна Васильевна оставалась в Японии, ожидая окончательных решений адмирала, чтобы присоединиться к нему на новом, более или менее постоянном месте службы в России. Благодаря этому мы имеем два ее письма, превосходно описывающих чувства и двадцатипятилетней Анны Тимиревой.

17 сент[ября] [1918 г.]
Милый мой, дорогой Александр Васильевич, это письмо до некоторой степени faire-part [Письмо с извещением (фр.).]; приготовьтесь выслушать торжественную новость, я таки заказала шубу.
Вы навели на меня такую панику, что, проснувшись сегодня утром, я сломя голову бросилась в Токио ее искать.... Как Вы едете, милый? Я надеюсь, что на пароходе не пассажирки, а старые ведьмы, все классические и у всех слоновья болезнь, что Вы вошли в алианс с
Reynault, как подобает, и Вам не скучно. Мне как-то глупо быть
без Вас, и я умучена от шубы, но потребности в постороннем обществе не ощущаю. Сижу у себя, шлепаю картами и почитываю Dumas pere'а. Но это не "Trois mousquetairs" - и мало меня утешает. Пока Вы были здесь, я как-то мало обращала внимания на
здешнюю публику, но это ведь сплошь наши за границей. Гвалт и разговор - как перед кофейней Зазунова в Харбине: иена - рубль, иена - рубль...
Маленький кошмар...
Вот, голубчик мой, Александр Васильевич, все, что имею Вам сообщить за то долгое время, что мы не видались, - со вчерашнего вечера.
Милый Александр Васильевич, я буду очень ждать, когда Вы напишете мне,что можно ехать, надеюсь, что это будет скоро. А пока до свиданья, милый,будьте здоровы, не забывайте меня и не грустите и не впадайте в слишком большую мрачность от окружающей мерзости. Пусть Господь Вас хранит и будет с Вами.
Я не умею целовать Вас в письме.
Анна



18 сент[ября] [1918 г.]
Милый, дорогой мой Александр Васильевич, вот я и в Атами. Вечер темный,и сверху сыплется что-то, а море шумит как-то мрачно - точно сосны при ветре. Сижу я одна, читать Dumas pere'а как-то мне не хочется, что мне делать? Поставила с горя на стол добрый иконостас из Ваших фотографий и вот снова Вам пишу - испытанное на долгой практике средство против впадения в чрезмерную мрачность.





Голубчик мой, Александр Васильевич, я боюсь, что мои письма немножко в стиле m-lle Тетюковой, но Вы примите во внимание, что я до некоторой степени в одиночном заключении, т[ак] ч[то], понятно, приходится говорить все больше о себе.
Да, сегодня я, наоборот, провела часа два в очень оживленном и симпатичном обществе, а именно, решив, что автомобиль для missis only жирно будет, я на нем доехала только до Одавары, а оттуда на поезде....у одной японки появился в руках краб с паука величиной примерно - тут уж восторгу не было границ: все его рассматривали,дали и мне. Потом на станции поймали кузнечика - поиграли и отпустили. Чисто дети - а половина седых стариков. На станции купила леденцов на двугривенный и скормила добрым соседям. Расстались лучшими друзьями.
Меня в отсутствие [Вас] перевели в Вашу комнату, не знаю почему, т[ак]к[ак] No 8 стоит пустой. Верно, решили, что будет с меня и маленькой койки.
Я не протестую, все равно терраса [Над словом надписано А.В. Тимиревой: Как пишется - одно "с" или 2?] вся в моем распоряжении и места довольно.Завтра утром Вы во Владивостоке. Милый мой, дорогой, я знаю, Вам очень тяжело будет теперь и трудно, и это глупое письмо о крабах и кузнечиках совсем не может соответствовать, но Вы не будете сердиться за этот вздор, не правда ли?
Голубчик мой милый, до свидания пока. Пусть Господь Вас хранит всегда на всех путях, я же думаю о Вас и жду дня, когда опять увижу и поцелую Вас.
Анна

После занятия поста Верховного правителя России адмирал сначала переехал в здание штаба, занимавшего бывший дом генерал-губернатора, а 15 декабря переселился в особняк на берегу Иртыша, принадлежавший в прошлом семье Батюшкиных.
4 ноября приехала из Японии в Омск Анна Васильевна. Жить ей вместе с адмиралом было неприлично, Анна поселилась в частном доме № 18 вдали от центра на Надеждинской улице. Однако по-семейному встречались они обычно у Колчака в уютной резиденции.
Анна заняла должность переводчицы Отдела печати при Управлении делами Совета министров и Верховного правителя. Инициативная дама, она вскоре еще и организовала мастерскую пошива одежды, белья для солдат, а также ее нередко можно было видеть в госпиталях на раздаче пищи больным и раненым воинам. Анна как общественная деятельница и переводчица часто бывала у адмирала в Ставке, находившейся в здании управления Омской железной дороги. Иногда она присутствовала под тем или иным видом на официальных и неофициальных встречах. Но, как дружно пишут исследователи об этом периоде публичных взаимоотношений Анны Тимиревой и адмирала Колчака, «своих близких отношений они напоказ не выставляли».
Все. Оставалось так недолго до конца.

Однажды Колчак из Лондона описывал Анне ужасный взрыв стоявшего на якоре британского дредноута «Уапдиагс!», на котором из 1100 человек экипажа уцелело лишь два матроса. Причины остались неизвестны, «как и во всех подобных случаях». Александр Васильевич думал о катастрофе, примеряя ее к трагедии родного флагмана «Императрица Мария». Он не сентиментальничал: «Не поставьте в вину это Вашей химере, которая, может быть, заслуживает «милостивого снисхождения» с Вашей стороны хотя бы за то, что она молится на Вас и думает о Вас все время, вечно своем светлом божестве, помимо которого нет не только счастья, но даже обычного удовольствия или развлечения. Для меня нет другой радости, как думать о Вас, вспоминать редкие встречи с Вами, смотреть на Ваши фотографии и мечтать о том неизвестном времени и обстановке, когда я Вас снова увижу».
Александр Васильевич, не забывавший из Севастополя заказать в Ревеле корзину цветов для Анны, был внимательнейшим джентльменом не только по своим манерам и внешнему виду. Он, вечно занятый по службе, ухитрялся каким-то образом думать обо всем, связанным со своей возлюбленной, вплоть до столь приятных дамам мелочей, всякой всячины. «Не имея и не получив права» что-либо послать Анне из лощеной Британии, ему нужно было все-таки это сделать «в пределах совершенно допускаемого почитания».
Адмиралу пришлось консультироваться у прекрасно ориентирующейся в лондонских магазинах супруги капитана Дыбовского .
А что ему оставалось?
«О-о, Анна Васильевна может быть недовольна некоторыми вещами... Но я положительно действую не вполне самостоятельно, а руководствуюсь советами, которые считаю компетентными. Какая же беда, что милая Анна Васильевна не дала мне никаких поручений! Сколько здесь всего, очевидно, изумительного из дамского счастья... Но я мог бы послать ей действительно полезные и необходимые вещи, которых теперь нет в России. Если бы Анна доставила мне удовольствие служить в этом смысле, прислав соответствующие указания!»

«Я просил бы указать мне необходимые номера и размерения, т[ак] к[ак] у меня имеется только одна перчатка Ваша, номером которой я руководствовался. Я думаю, что Вы не осудите меня, т[ак] к[ак] в России теперь нет самых необходимых вещей, и, может быть, я мог бы быть счастлив служить Вам. Я укажу на такие вещи, как обувь, полотно, материи и проч[ее]. Извиняюсь за упаковку — надо спешно посылать в посольство вещи для отправки с вализой (почтовый мешок дипкурьера, пользующийся неприкосновенностью), а у меня нет ничего под руками, кроме кожаного ящика, и я боюсь, что Вы получите некоторую смесь».
Если на Черном море и на Балтике адмирал мог еще мечтать о близких встречах с Анной, то теперь, когда впереди ждала поездка в США, он привыкал жить, рассматривая ее фотографии.



Из Америки Колчак отправился в Японию. Тас до него дошли вести из далекой России : Временное правительство свергнуто, большевики начали мирные переговоры с Германией. Как адмирал русского флота Колчак - рыцарь- считал для себя сохраняющим силу союзнический договор с Германией. Он просит принять себя на службу в английскую армию. В ожидании ответа он , знающий китайский язык, изучает труды китайских и японских философов и, разумеется, проникается идеологией самураев.

"Война прекрасна, хотя она связана со многими отрицательными явлениями, но она везде и всегда хороша. Не знаю, как отнесется Она к моему единственному и основному желанию служить Ей всеми силами, знаниями, всем сердцем и всем своим помышлением.
Она ближе, во всяком случае, ко мне, чем мое другое божество, бесконечно прелестное, милое, c "розовой улыбкой" и ручками, такими ласковыми, что хочется молиться на них... Но как служить этому божеству, такому удаленному, - молиться? - я это делаю, но одной молитвы мало. Некий мудрец молился до того, что разбил себе череп, и это не было ни с какой стороны поставлено ему в заслугу - он только приобрел обидное прозвище. Последнее время я думаю
преимущественно о ручках ее (не войны, конечно), иное представление о ней (о нем) [Т.е. об Анне Васильевне (божестве).] скрыто точно туманом "подсознательного бытия", как хочется сказать после чтения истории Махаяны, где трактуется о "No thought No Non Thought Place Heaven" . Я даже затрудняюсь
перевести это определение... По-японски это называется
Hisohihisoshoten [Далее в отчеркнутом с двух сторон пространстве листа написано: По учению Махаяны, ближайшее божество находится от нас в расстоянии 5-6 кальп.].
В сегодняшнюю ночь я думаю о Вас почти так же, как в ночь в Ставке 11/2 года тому назад, когда я писал Вам первое письмо. Вы снова моя мечта,бесконечно отдаленная, безнадежная, но от которой я не могу отказаться и которая так же дорога мне, как тогда, может быть, еще в большей степени. И снова то ощущение мрака и какого-то огромного препятствия - и та же далекая
звезда, свет которой создает какую-то радость в душе, благодарность за счастье, которое с ней всегда связано. Я попробовал подойти к ней через проливы и оказался в Иокогаме. "Недурно для начала", - сказал один индийский
факир, когда по приказу Махмуда Тоски с него наполовину сняли кожу. Мне остается повторять слова этого философа в рассуждение [о] моей деятельности во флоте Черного моря. Теперь я начинаю новую с твердой верой в следующее положение. По учению Махаяны, ближайшее божество находится от нас в расстоянии, лежащем между 5-й и 6-й кальпой. Позвольте объяснить Вам, что такое кальпа. Буддийские гностики дают и кальпе совершенно реальное
определение [Далее полстраницы оставлены неисписанными.].
Так вот, я верю, что расстояние до моего божества путем служения войне при полной удаче может быть уменьшено на одну кальпу, и вместо пяти будет около четырех. Разве не стоит этого Месопотамский фронт с холерой в виде бесплатного приложения? Я почти не шучу, я говорю серьезно, что, с моей точки зрения, стоит, хотя бы потому, что ничего другого придумать не могу.
Окончив разговор с Sir Green'ом, я остался некоторое время в посольстве для получения справок о ближайших пароходах, идущих в Индию, и задумался о Вас, конечно, как меня вызвал по телефону к[онтр]-адм[ирал] Дудоров, сообщивший, что пришла на мое имя вализа из Америки. Я получил три Ваших письма и одну открытку. Письма эти от 14 августа, 11 сентября, 16 сентября и
открытка от 13 августа. В последней Вы спрашиваете, будет ли большая разница в сроке доставки мне этой открытки и письма, отправленного с вализой через Генмор. Как видите, практически я получил их одновременно 30 декабря, хорошо еще, что того же года. Какое счастье получить эти письма. Ведь каждое письмо Ваше - лучшее, что я могу желать и иметь теперь, и через несколько дней и эта радость станет невозможной на неопределенный, может быть, очень долгий срок. Я получил, по-видимому, все Ваши письма до половины октября -
последнее по сроку от 14-15 октября, после этого наступил перерыв, и когда и где он возобновится, не знаю. Но как хорошо в такой день, как сегодня, получить написанное Вашими ручками. Какое счастье читать Ваши слова, говорящие с такой лаской, с таким вниманием о Вашей памяти обо мне, о желании увидеть меня. Что сказать мне в ответ на желание Ваше, высказанное в такие тяжелые минуты, чтобы я вернулся.
Увидеть Вас, побыть с Вами, услышать Ваш голос, - да ведь испытать вновь радость близости Вашей, да ведь это представляется мне таким счастьем, о котором я не смею сейчас и думать и не думаю. Думать о Вас все время сделалось более чем привычкой, почти моим свойством, но теперь я очень редко [Далее зачеркнуто: почти никогда не думаю.] думаю о Вас в будущем [Далее зачеркнуто: почти никогда не.], испытываю желания Вас увидеть. Было время, когда я всегда связывал свои мысли о Вас с мечтой или надеждой Вас увидеть,
теперь я думаю о Вас в связи с прошлым, с воспоминаниями. Я не могу точно объяснить Вам, почему это так. Мне очень тяжело думать об этом [Далее зачеркнуто: о будущем.], связывать будущее с Вами - мысль эта иногда приводит меня в состояние такой отчаянной тоски, что развитие ее, право,может навести [на] мысли о том, что японцы деликатно называют "благополучным выходом"7. И я боюсь этого состояния, которое временами неожиданно находит
на меня, как короткое очень мучительное состояние, из которого стараешься выйти какой угодно ценой. Прошлое определенно и понятно, будущее представляется <порою> таким [Далее зачеркнуто: ужасным.] отрицательным и в отношении самого себя, и со стороны Вашего отношения ко мне, что я, может быть, по малодушию избегаю представлять Вас в будущем. В буддийской
философии есть поразительное представление о двойном отрицании: есть три формы существования: положительное - быть; отрицательное - не быть; двойное отрицательное - не не быть; последнее - совершенно особое сверхсознательное представление, отличное от первого и второго. Реального представления этого существования [нет] <в условиях парного> сознания. Мне кажется, что в
отношении Вас в будущем представлении я могу сказать в двойной отрицательной форме: я не не желаю Вас видеть. Что это такое - я сам не знаю."

А что же " божество - Анна Васильева"? Она В России, далеко, и пишет Колчаку едва ли не ежедневно. Но из ее письм, больше похожих на дневник, писаный в 1916-1919 гг.и дошедших до него, сохранились, видимо, лишь восемь.


"13 октября 1916 г.
Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели "Императрицы Марии"1. Я не смею верить этому, это был бы такой ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, - это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно, все-таки есть какие-нибудь основания к этому, ну, авария какая-нибудь, пожар, но не гибель же, в самом деле, лучшего из наших кораблей, не
что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не видела, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать, что, может быть, все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки
это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, - только писать Вам о своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу,чтобы он помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу
горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый, далекий Александр Васильевич. Хоть что-нибудь узнать о Вас, чего бы я не дала за это сейчас..."

"Вы говорите о расплате за счастье - эта очень тяжелая расплата не соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом и горем более светлые дни. Вы говорите, что жалеете о том, что пережили гибель "Марии", если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас приходится подчас мне видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые
минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас, побыть с Вами, может быть, я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас, писать так трудно - лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю.
Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего.
До свидания, милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз - да хранит Вас Господь.
Анна Тимирева"

"Петроград 20 октября 1916 г.
Дорогой Александр Васильевич, сегодня получила письмо Ваше от 17-го. С большой печалью я прочитала его, мне тяжело и больно видеть Ваше душевное состояние, даже почерк у Вас совсем изменился. Что мне сказать Вам, милый, бедный друг мой, Александр Васильевич. Мне очень горько, что я совершенно бессильна сколько-нибудь помочь Вам, когда Вам так трудно, хоть как-нибудь
облегчить Ваше тяжелое горе. Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого нежного участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем сердце. Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху вниз? - Ведь это правда, Александр Васильевич. Какую же вину передо мной Вы можете
чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела от Вас, милый Александр Васильевич; неужели же правда Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для меня, Александр Васильевич, - напротив, может быть.
Вы говорите, что старались не думать обо мне все это время, но я думаю о Вас по-прежнему, где бы и с кем я ни была. Впрочем, я мало кого вижу, т[ак] к[ак] избегаю бывать где бы то ни было, чтобы не слышать всевозможных нелепых слухов и сплетен, которыми город кишит. Но совершенно уйти от них трудно, т[ак] к[ак] у моей тети все-таки кое-кто бывает и всякий с азартом хочет рассказать свое, ну да Бог с ними. Вечерами сижу дома, днем без конца хожу пешком куда глаза глядят, одна по дождю и морозу и думаю, думаю о Вас без конца. Вы говорите о своем личном горе от потери "Марии", я понимаю, что корабль можно любить как человека, больше, может быть, даже,что потерять его безмерно тяжело, и не буду говорить Вам никаких ненужных утешений по этому поводу. Но этот пусть самый дорогой и любимый корабль у Вас не единственный, и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами господствовать над морем. На Вас надежда многих, Вы не забывайте этого, Александр Васильевич, милый. Я знаю, что все это легко говорить и бесконечно
трудно пересилить свое горе и бодро смотреть вперед, но Вы это можете, Александр Васильевич, я верю в это, или совсем не знаю Вас. Вы пишeте,что Вам хотелось когда-нибудь увидеть меня на палубе "Марии", сколько раз я сама думала об этом, но если этому не суждено было быть, то я все-таки надеюсь встретиться с Вами когда-нибудь, для встречи у нас остался еще весь Божий мир, и, где бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и всегда. И мне хочется думать, что эти ужасные дни пройдут,пройдет первая острая боль утраты и я снова увижу Вас таким, каким знаю и привыкла представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?..
Где-то Вы сейчас, что делаете, что думаете, Александр Васильевич. Я бы хотела думать, что хоть немного отлегло у Вас от сердца. Уж очень поздно, четвертый час и пора спать давно. До свидания пока, Александр Васильевич,мой друг, да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же могу только молиться за Вас - и молюсь.
Анна Тимирева"

"П[етрогра]д 7 марта 1918 г.
Фурштадтская, 37
Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Сегодня яркий солнечный день, сильная, совсем весенняя оттепель - все имеет какой-то веселый, точно праздничный вид, совсем не соответствующий обстоятельствам. Просыпаемся с мыслью - что немцы? И весь день она составляет фон для всего остального. Эти дни - агония, хоть бы скорее конец, но какой конец,Александр Васильевич, милый, как жить после всего этого? Я думаю о Вас все время, как всегда, друг мой, Александр Васильевич,и в тысячный раз после Вашего отъезда благодарю Бога, что Он не допустил Вас быть ни невольным попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося
гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры. У меня тревога на душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу - но видеть Вас сейчас, при том, что делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими солдатами, в положении полувоенно-пленного, только не это, слишком больно.
Когда-нибудь потом, когда пройдет первая горечь поражения и что-нибудь можно будет начать на развалинах нашей Родины, - как я буду ждать Вашего возвращения, минуты, когда опять буду с Вами,снова увижу Вас, как в последние наши встречи.

Вместе с мужем Анна едет во Владивосток, и там узнает, что Колчак - в харбине, близко, совсем близко. Она хорошо помнила слова Колчака о том, что, где бы она ни была в дальневосточных крупных городах, всегда может о нем узнать у английского консула, и ее письма будут доставлены адмиралу.
Она сразу же написала Александру Васильевичу, что находится во Владивостоке и может приехать в Харбин. Пошла в английское консульство и попросила доставить послание адресату, адмиралу А.В. Колчаку.
Через несколько дней в отеле появился незнакомец и сообщил ей, что имеет вести от Александра Васильевича. Он решительно прошагал по комнатам, заглядывая в углы.
Этот господин, говорящий чересчур правильно по-русски, опустил пальцы в лайковой перчатке в боковой карман сюртука. Вытащил узкий тонкий серебряный портсигар и, даже не осведомившись у дамы, можно ли закурить, нажал на кнопку. Элегантная вещь с музыкальным звоном распахнулась, показав вызолоченное нутро. Джентльмен ухватил папиросу, протянул Анне. Она растерянно усмехнулась:
— Я не курю.
— О! О! — извиняющимся тоном произнес господин и стянул перчатки.
Он оторвал папиросную часть с табаком, аккуратно взял в руки мундштук и вскрыл его туго свернутую бумагу, расправил. Внутри была трубочка мелко-мелко исписанного письма.
Джентльмен, учтиво поклонившись, испарился, а она, впившись глазами в бисер строчек, читала и перечитывала, вбирая каждое слово своей «химеры», которая находилась теперь так близко от нее:
«Харбин 29 апреля 1918 г.
Дорогая, милая, обожаемая Анна Васильевна.
Сегодня получил письмо Ваше от 20 апреля. У меня нет слов, нет умения ответить Вам; менее всего я мог предполагать, что Вы на Востоке, так близко от меня... Я прочел Ваше местопребывание и отложил письмо на несколько часов, не имея решимости его прочесть. Несколько раз я брал письмо в руки, и у меня не хватало сил начать его читать. Что это, сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба?
Ведь это ответ на мои фантастические мечтания о Вас — мне делается почти страшно, когда я вспоминаю последние. Анна Васильевна, правда ли это или я, право, не уверен, существует ли оно в действительности или мне только так кажется.
Ведь с прошлого июля я жил Вами, если только это выражение отвечает понятию думать, вспоминать и мечтать о Вас, и только о Вас».
Вскоре пришло письмо от знакомой Тимиревых Жени — она звала Анну к себе в Харбин, как обещала. У девушки были сложные личные отношения с близкими, и она, зная, зачем Анне нужно в Харбин, просила помочь: «Приезжайте немного и для меня».
Анна торопливо засобиралась. Адмирал Тимирев знал, зачем Анна Васильевна стремилась в Харбин. Он тяжело переживал ее чувство и все лелеял надежду, что оно пройдет. Вот добьется Анна своего, увидит пассию, и порыв обязательно угаснет в ее легкомысленном сердце... Однако выдержки у него хватило, чтобы лишь коротко спросить жену — Ты вернешься?
— Вернусь, — уже плохо соображая, что и о чем она говорит, отвечала Анна.
Теперь Анна почти не могла спать ночами, от волнения у нее начались приступы удушья, во что бы то ни стало надо было увидеть Александра Васильевича. Больше ничего на этом свете ее не волновало.
Она ехала в Харбин как во сне. Сопки цвели черемухой и вишней — белые склоны, сияющие белые облака.
Телеграмму о приезде она заранее отправила Колчаку. Но на харбинском вокзале ее встретила Женя. Она предположила, что Александр Васильевич, видимо, в отъезде, и увезла Анну к себе.
Сколько невзгод, бед и мелких несчастий преследовали их ! Этот поезд адмирал Колчак встречал! Но они с Анной не узнали друг друга на перроне...
Анна — в строгом трауре, в огромной шляпе, с густой вуалью — прошла мимо Александра Васильевича. Скользя взглядом по окружающим, Анна не смогла разглядеть своего адмирала, потому что он был не в морской, столь родной ей форме, а в защитного цвета френче!




На другой день Анна отыскала вагон Колчака, где он жил, не застала Александра Васильевича, оставила записку с адресом.
Он, как только обнаружил послание, мгновенно примчался к ней! Для этой встречи Александру Васильевичу и Анне Васильевне пришлось с двух сторон объехать весь земной шар...
Колчак попросил Анну перебраться из квартиры Жени в гостиницу. Днем он был занят, но каждый вечер был у нее, и они говорили, говорили, не могли наговориться. Не могли рассказать друг другу и малую часть того, чем были переполнены их сердца.
Эти дни были настоящим счастьем. Они были рядом наперекор всем обстоятельствам, переворотам, войнам...
Но Анну мучило одно: она обещала мужу вернуться. Зачем сказала Тимиреву на прощание во Владивостоке ненужные теперь слова? Для приличия? По рассеянности? Сказала, и отец ее ребенка ждет...
Анна думала над этим днями напролет и, наконец, объявила Александру Васильевичу в полной растерянности:
— Сашенька, милый, мне пора ехать во Владивосток. А мне не хочется уезжать.
Темно-кофейные глаза Колчака стали еще темнее. Он мгновенно ответил:
— А вы не уезжайте.
Она приняла его слова за шутку. Но когда вгляделась в любимое лицо, поняла, нет, он не шутит:
— Останьтесь со мной, — сказал адмирал, — я буду вашим рабом, буду чистить ваши ботинки. Вы увидите, как я хорошо умею это делать.
Губы его кривились в усмешке, а глаза молили.
Она зачем-то рассмеялась. Потом склонила голову, вздохнула. Вымолвила:
— Меня можно уговорить, но что из этого выйдет?
Колчак жестко произнес:
— Нет, уговаривать я вас не буду. Вы сами должны решить.

Адмирал страшно уставал. Приходил к Анне измученный, совсем перестал спать. Он нервничал и потому, что она все не могла решиться порвать с прошлой жизнью. Вот как Анна Васильевна потом это описала:
«Мы сидели поодаль и разговаривали. Я протянула руку и коснулась его лица — и в то же мгновение он заснул. А я сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. Рука у меня затекла, а я все смотрела на дорогое и измученное лицо спящего. И тут я поняла, что никогда не уеду от него, что кроме этого человека нет у меня ничего и мое место—с ним.
Мы решили, что я уеду в Японию, а он приедет ко мне. А пока я напишу мужу, что к нему не вернусь, остаюсь с Александром Васильевичем. Единственное условие было у меня: мой сын должен быть со мной — в то время он жил в Кисловодске у моей матери. Александр Васильевич ответил: «В таких случаях ребенок остается с матерью». И тут я поняла, что он тоже порвал со своей прошлой жизнью и ему это нелегко — он очень любил [его] сына. Но он меня любил три года, с первой встречи, и все это время мечтал, что когда-нибудь мы будем вместе».
Колчак и Тимирева так бедствовали, что на дорогу в Японию Анна продала свое жемчужное ожерелье. Прощаться в Харбине ей пришлось и с влюбившимися в нее юными попутчиками из центра России — фон Баумгартеном и Герарди. Они бесперебойно наносили Анне визиты в гостиницу, засиживаясь у нее. Приходилось юнцов вежливо выставлять.
За пару дней до отъезда Анны в Японию адмирал пригласил ее покататься на автомобиле. Он поглядывал по сторонам и посмеивался.
— В чем дело? — спросила Анна.
— У меня сегодня был Баумгартен.
— Зачем? Адмирал рассказал: — Он спросил меня, буду ли я иметь что-нибудь против, если он поедет за вами в Японию.
— Что же вы сказали?
— Я ответил, что это зависит только от Анны Васильевны.
Анна продолжала расспрашивать:
— А он?
— Он сказал: «Я не могу жить без Анны Васильевны»! Я ответил: вполне вас понимаю, сам в таком же положении.
Колчак, стараясь быть шутливым, пересказал свой разговор с юношей, будто с дипломатическим представителем другого государства. Анна подхватила игру, улыбалась, но ей была мила перебранка поклонников: зрелого и юного. Но все-таки ни к чему все эти разговоры, при чем здесь юнец, когда у нее есть самый прекрасный мужчина на свете?Как-то она сказала ему: «Я знаю, что за все надо платить — и за то, что мы вместе, — но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на все согласна». Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда она не жалела о том, за что пришла эта расплата.
Александр Васильевич увез Анну в Никко, где шумели феерические водопады и дремали действующие вулканы, в страну древних храмов «желтой веры», где осенью со всей страны традиционно собирались люди полюбоваться в горных лесах разноцветными листьями клена.

Сколько сил и любви понадобилось Анне после петроградской холодной встречи, чтобы вернуть прежнюю нежность в отношения с Александром. Он мог быть абсолютно невыносимым педантом, словно отгораживаясь от ее покаянно-трогательных писем. Как выступление в офицерском собрании, право! Или научная конференция - ведь Колчак, как писали о нем, был прирожденным ученым!

[Не ранее 22 мая] [Датируется по сопоставлению с предыдущими вариантами
письма.]
Ваше письмо от 12/13 мая, в коем Вы изволите выразить мнение свое о создавшейся новой фазе наших отношений и высказываете благопожелания о благополучном разрешении возникших эвентуально положений, я прочел с величайшим вниманием и обдумал, насколько возможно, объективно и беспристрастно сущность последних.
Поэтому некоторое опоздание в ответе может быть не поставлено мне в большую вину и даже не осуждаемо строго ввиду крайней серьезности, с которой я признал необходимым отнестись к почтенным словам Вашим, определившим несколько дней, потребных для правильного суждения поставленных Вами вопросов.
Прежде всего, мы стоим на совершенно различных основаниях для суждения.
Из Вашего письма видно, что Вы рассматриваете дело только с каузальной стороны его, для меня же основное значение получают нормативные положения,определяющие действия или поступки. Вы говорите о существовании, я говорю о долженствовании. Важно, в сущности, не то, что есть, а то, что должно быть.
Я далек, конечно, от суждений о преимуществе или правильности той или другой точки зрения, скорее склонен признать если не правильной, то более логичной Вашу.
События, имевшие место при свидании нашем в Петрограде, с точки зрения,Вами высказываемой на наши взаимоотношения, имеют чисто эвентуальный характер. Нет сомнения, что элементы порядка и случайности имели известное значение, но причины лежат более глубоко.
Вы изволите согласиться, что основанием всего послужили Ваши славные действия [Далее зачеркнуто: в июле 1916 г.], имевшие для меня значение нормы
[Далее зачеркнуто: в дальнейших моих поступках.]. До нашего свидания и во время моего пребывания в Петрограде Вы не отрицали нормативного значения и признавая [На этом текст обрывается. Следующий текст написан на обороте No
16.]
д. 2, лл. 43-44

Ваше письмо подтверждает глубоко трагическое положение мое, как получившему post factum нашего свидания, то, что, по существу, должно было быть сделано до или во время его. Вы хорошо знаете, что для меня известные слова Ваши имели императивное значение, но я должен сказать, что таковая же императивность может создаться и при умолчании.
Игра в понимание без слов очень рискованна и тем менее допустима для тех, кто провел 10 месяцев в совершенно различной обстановке, вдали друг отдруга. Нет необходимости сослаться на то состояние, в котором я находился из-за "неудачного понимания". Наша переписка, являвшаяся за эти 10 месяцев единственной связью, в результате едва не привела меня к величайшему
несчастью, и я [На этом текст обрывается.]
д. 2, л. 44 об.

No 17

Л[инейный] к[орабль] 30 мая 1917 г.
"Г[еоргий] П[обедоносец"]1

Анна продолжала писать, объясняясь, любя, уговаривая забыть размолвку.
Много дней прошло, пока адмирал смягчился и вновь поверил в свое божество, свою Анну Васильевну.



Между тем, происходило страшное - флот разваливался, агитаторы с Балтийского флота кричали на митингах :
— Товарищи черноморцы! Что вы сделали для революции? Вами командует прежний командующий флота, назначенный еще царем. Мы, революционные балтийцы, убили нашего командующего, воспользовавшись своим святым революционным правом!
Судовой комитет разоружил офицеров корабля, стал требовать, чтобы и Колчак сдал свое оружие.
Адмирал спустился в каюту, вышел оттуда с Золотой саблей — Георгиевским отличием за Порт-Артур. Взглянул на море, потом на сгрудившихся матросов. Сказал толпе:
— Не от вас я ее получил, не вам и отдам.
И швырнул саблю за борт!




12 июня
Сегодня получил письмо Ваше от 12 июня в ответ на давно посланное 1 июня мое письмо. К сожалению, ответа на письмо мое от 6 июня я не имею.
Я уехал по вызову 7 июня и приехал в Петроград 10-го, и если только я ждал чего-либо, то только письма Вашего. Моя деятельность и работа в Черном море окончена, но я попробую ее начать вновь, как ни дико это Вам покажется. Все случившееся со мной мне было известно еще при первом желании в 1/2 мая отказаться от своей деятельности. Я уступил тогда просьбе Керенского, хотя знал, что при создавшейся обстановке я бессилен бороться с директивами, преподанными в отношении меня извне. Вероятно, я уеду далеко и надолго. Я затрудняюсь сейчас говорить определенно, т[ак] к[ак] окончательное решение должно последовать через несколько дней. Конечно, мне будет оказано противодействие, но я об этом не особенно беспокоюсь. Единственное желание, которое я бы хотел видеть исполненным, — это повидать Вас перед отъездом. Но если бы даже это и оказалось невыполнимым, у меня останется надежда увидеть Вас впоследствии — когда и где — говорить, конечно, не приходится.
Ваше письмо справедливо в отношении меня, но я так страдал, видя гибель своего дела, дела, с которым я связывал Вас, Анна Васильевна... Верю в Вас, Анна Васильевна, помогите моему неверию. Вы знаете, как я смотрю на Вас, какое значение придаю я каждому слову Вашему. Почему же Вы находите горькую насмешку в моих словах о счастье? Ведь Вы не причастны к тому, что случилось со мной, к тому, что я пережил за последние 2 месяца. Но все лучшее, все светлое было у меня несомненно связано с Вами. Своей преднамеренной холодностью я просто прикрывал, может быть, величайшие страдания при мысли, что потеряю Вас, что Вы отвернетесь от меня хотя бы в силу неумолимого закона горя побежденным, а я не могу не признать себя побежденным в отношении всех своих намерений».

«Далеко и надолго» уехал Колчак , адмирал, осознавший свою ненужность России и русскому флоту. «Теперь в положении кондотьера и предлагаю свои военные знания, опыт и способности чужому флоту. Я не ожидал, что за границей я имею ценность, большую, чем мог предполагать. И вот теперь я действительно холодно и спокойно смотрю на свое положение и начал или, вернее, продолжаю работу, но для другого уже флота. По существу, моя задача здесь окончена — моя мечта рухнула на месте работы и моего флота, но она переносится на другой флот, на другой, чуждый для меня народ. Моя мечта, я знаю, имеет вечное и неизменное значение — возможно, что я не осуществлю ее, но я могу жить только с нею и только во имя ее. Вы знаете ее, вероятно.
Моя родина оказалась несостоятельной осуществить эту мечту; ее пробовала реализовать великая морская держава, и главные деятели ее отказались от нее с величайшим страданием, которое дает сознание невыполненных великих планов... Быть может, лучи высшего счастья, доступного на земле, — счастья военного успеха и удачи — осветят чужой флаг, который будет тогда для меня таким же близким и родным, как тот, который теперь уже стал для меня воспоминанием».
Он попросил Анну приехать проститься из Ревеля в Петроград. Она приехала.
Она оказалась еще прекрасней, чем он предполагал!
Анна шла навстречу, и даже ветер исчез при ее появлении. Колчак думал, что его сердце разорвется от того, что он увидел желанную женщину и от того, что понял — он ей тоже желанен.
Свидание было именно таким, как то, заветное, сумасшедшее с признаниями в любви под каштанами Катриненталя. Они целый день до ее ночного поезда не разлучались: обедали в ресторане, ужинали на Шпалерной у Марии Ильиничны Плеске. Не сводили друг с друга глаз, прощаясь на всякий случай навсегда, потому что Колчаку предстоял долгий путь — в Америку, через океан, на другой конец земли.
Все кончается. Все проходит. И тот день минул, растворился сначала в сумерках, потом — в черном шелке северной ночи.
Анна садилась в поезд на Ревель, несколько раз оглядывалась, глаза ее были влажны. Она не хотела уезжать, терять его. Он это видел.
Последний свисток. Поезд дернулся, двинулся...
Они еще встретятся. Они знали это наверняка.

Не могу не поставить это письмо!


[август 1917 г.]
[Датируется по смежным письмам.]

Моя мечта, моя идея военного успеха и счастья.
Моя милая, дорогая, обожаемая Анна Васильевна.
Я смотрю на Ваши последние фотографические изображения, которые стоят передо мной. Это Ваш снимок, где Вы сидите на окне, кажется, в Гельсингфорском Kemp Hotel'е, и другой, где Вы сняты, по-видимому, в Ревеле около какой-то странного стиля <2 нрзб> для прогулки с ручками, спрятанными в карманы, и почему-то закрытыми глазками, но фотография, несмотря на малое увеличение, передает Вашу милую, никогда не забываемую улыбку, с которой у меня всегда связаны представления об утренней заре, о каком-то ветлом счастье и радости жизни, которое я всегда испытывал, и находясь вблизи Вас,и думая о Вас с первых дней нашего знакомства. Я говорил сегодня в обществе весьма серьезных людей о великой военной идее, о ее вечном значении, о бессилии идеологии реализма в сравнении с этой вечной истиной, истиной борьбы <3 нрзб> и вытекающих из нее самопожертвования, презрения к жизни во имя великого дела, o конечной цели жизни - славе военной, ореоле выполненного обязательства и долга перед своей Родиной. И Ваш милый, обожаемый образ все время был перед моими глазами - Ваша никогда не забываемая улыбка, Ваш голос, Ваши розовые ручки для меня являются символом высшей награды, которую может дать жизнь за выполнение величайшей задачи,
выполнение военной идеи, долга и обязательств, посылаемых суровой и непреклонной природой войны... Только война могла показать мне Вас в таком близком желании и в то же время недоступном, как идеал поклонения... Как тяжело и в то же время хорошо думать о Вас как о чем-то самом близком и в то же время удаленном, как звезда, счастье, как [о] божестве, милостиво оказавшем свое внимание и остающемся чем-то недосягаемым; как о воплотившейся мечте, остающейся несбыточной и нереальной, как всякая мечта.
Господи, как Вы прелестны на Ваших маленьких изображениях, стоящих передо мною теперь. Последняя фотография Ваша так хорошо передает Вашу милую незабываемую улыбку, с которой у меня соединяется представление о высшем счастье, которое может дать жизнь, о счастье, которое может явиться наградой только за великие подвиги. Как далек я от них, как ничтожно кажется все
сделанное мною перед этим счастьем, перед этой наградой. Но разве не прекрасна война, если она дает такую радость, как поклонение Вам, как мечту о Вас, может быть, даже и несбыточную... Вот о чем я думал, говоря сегодня в обществе военных людей свою апологию войне, высказывая веру в нее, с чувством глубокой благодарности ей, что она в лице Вашем дала мне награду за
всю тяжесть, за все страдания, за все горести, с ней связанные, ибо война,как сказал ее один великий философ, суть область страданий и лишений физических и моральных по - преимуществу. "Находите ли Вы компенсацию за все это или Вы чувствуете горечь разочарования в Вашем служении военной идее и
войне?" - спросили сегодня меня. Служение идее никогда не дает конечного удовлетворения, но в личной жизни - я вспомнил Вас, Ваши слова, Ваши письма,Ваши розовые ручки, часы, когда Вы были вблизи меня, - и я ответил: да,война дала мне полную компенсацию, дала счастье и радость, о которой я до нее не имел представления. Милая, обожаемая моя Анна Васильевна, Вы вся такое счастье, что одна мысль о Вас, надежда Вас увидеть, услышать Ваш голос, все воспоминания о Вас, о часах, проведенных с Вами, дают такое
непередаваемое чувство светлой радости, что все будущее кажется каким-то хорошим и все мрачное и тяжелое отходит куда-то в сторону. Правда, тяжело думать о расстоянии, которое на днях увеличится на тысячи миль, о времени,когда я Вас снова увижу, но я хочу верить в Вас, Анна Васильевна, верить как в божество, которое когда-нибудь снизойдет до меня и даст мне счастье своей близости, как это было в июне и июле в Петрограде и в прошлом году в Ревеле.
Вы писали мне о вере - да разве я могу не верить в свое божество, без которого у меня нет даже представлений о счастье и радости жизни; ведь без веры нет и надежды увидеть Вас, такой милой, обожаемой, ласковой, как божество, с Вашей розовой улыбкой и ручками. Но я боюсь, что надоел Вам изложениями своих воспоминаний о Вас. Я хотел бы думать, что Вы не осудите и не поставите мне в вину это письмо. Ведь только глубокое обожание и поклонение Анне Васильевне как светлому божеству я ничего [иного] не хотел высказать.
Г[осподь] Бог рад будет сохранить и благословить Анну Васильевну, мое светлое счастье и радость.

Девушки, дружно вздохнули!