В России слишком много Кулибиных, слишком мало Королевых, а Фордов нет вовсе.
Что препятствует созданию инновационной экономики в России XXI века, несмотря на ярко выраженное желание авторитарного государства достичь этого и несмотря на инвестирование значительных средств? Обычно указывают на политические, экономические и законодательные препятствия на пути ee создания. Например, отсутствие четких прав собственности и возможности защитить их в справедливом суде препятствует желанию долгосрочно инвестировать в инновации, а краткосрочные инвестиции могут и не окупиться.
Преимущественно сырьевой характер российской экономики не дает стимулов для совершенствования техники, кроме как той, что непосредственно задействована в процессе добычи и экспорта сырья. Отсутствие поощрительного налогового и таможенного законодательства в отношении инноваторов, а иногда и просто запретительные барьеры сковывают их деятельность. И т.п. Без устранения этих препятствий сложно представить себе развитие инновационной экономики в РФ.
Но представим себе, что все нужные законы приняты, суд стал действительно независимым, права собственности — четко очерченными и защищаемыми в суде, а некоторые требования таможни и налогового кодекса — абсурдные, когда они применяются к инноваторам, — изменены. Все ли заработает тогда так, как надо? Нет ли и других барьеров для модернизации — например, культурного или религиозного толка, — которые тормозят переход к инновационной экономике в России и с которыми надо разбираться одновременно с тем, как государство или другие агенты перемен будут разбираться с политическими, экономическими, законодательными и правоприменительными препонами на пути инноваций?
Для ответа на этот вопрос корпорация «Роснано» поручила группе специалистов ЕУСПб рассмотреть, как происходили прежние заметные технологические прорывы в истории России, когда, казалось бы, и институциональные, и культурные механизмы способствовали росту и развитию.
Нами были проанализированы, во-первых, прорывы петровской эпохи, закрепленные успехами екатерининского времени, и, во-вторых, успехи в индустриализации России конца XIX – начала XX века, которые подготовили революцию 1917 года, и последующие советские успехи. Предполагалось, что сравнение тех эпох с проблемами нынешнего времени позволит либо выделить некоторые долгосрочные культурные доминанты, действующие на протяжении последних трех веков российской истории, либо увидеть наши знакомые сегодняшние проблемы в новом свете после сравнения их с тем, как относились к инновациям в Российской империи.
Однако обращение к историческим вопросам требовало поставить диагноз основным культурным проблемам, стоящим перед инновационной экономикой в России сейчас.
Изобрести, но не внедрять
Как пишут Лебедева и Ясин, «в узком, экономическом смысле инновация есть продукт (новая конструкция, технология, организационный прием и т.п.), воплощенный в товаре, который пользуется спросом на рынке в силу своей новизны». С этой точки зрения, инноватор не является инноватором, т. е. важным действующим лицом «экономики знаний», до тех пор, пока его открытие или изобретение не прошло этап коммерциализации, не было оценено инвесторами и востребовано на рынке. Для создания инновационной экономики важно, чтобы различные ее участники были включены в эффективные и хорошо выстроенные цепочки взаимодействия, обеспечивающие трансформацию идеи в продукт, а продукта — в массовую серию или в технологию (в алгоритм, универсальный стандарт и т. п.).
Нынешнее бедственное положение с инновациями в России сложилось во многом за счет нехватки средств на оборудование и НИОКР после 1991 года. Но дело, конечно, не только в деньгах: громадная доля успешной советской науки имела гарантированный рынок в рамках военных разработок. Когда военная сфера НИОКР и внедрение изобретений на заводах ВПК почти полностью рухнули, оказалось, что существует проблема коммерциализации знания, произведенного в лабораториях и на опытных площадках ученых. Во-первых, ученые не умели или не хотели искать возможностей для внедрения своих изобретений. Раньше внедрение было гарантировано тем, что придет Королев или Курчатов и скажет, что исследовать, а потом внедрит изобретенное. А в 1990-е годы и вплоть до последнего времени таких всемогущих людей из военно-промышленного комплекса не было. Во-вторых, новые предприниматели тоже не взяли на себя эту функцию. В условиях сильной монополизации российской экономики и ее экспортно-сырьевого характера им было легче зарабатывать другим способом. Да и потребности в инновациях сырьевые отрасли могли удовлетворить за счет импорта машин и оборудования.
Получилось, что конечные звенья цепочки воплощения новых научных идей в жизнь — т. е. внедрение или коммерциализация — были утрачены, так как почти не осталось желающих довести дело до промышленного образца. Диагноз: в стране образовалось слишком много Кулибиных и осталось слишком мало Королевых, а Эдисоны или Форды так и не появились.
Какие культурные механизмы способствовали недостатку средств на науку в 1990-е годы? С одной стороны, ученые продолжали заниматься игрой в признание среди коллег, иногда доводя дело до единичного образца, но не заботясь о технических и производственных аспектах массового внедрения изобретений. Эдисон мог быть окончательно уверен в своей богоизбранности, важной для протестанта, только когда его лампочка стала коммерчески успешной, а не светила лишь в его лаборатории. Наши Кулибины могут веками работать в научных институтах, зная, что их оценят как высококлассных специалистов среди небольшого количества ученых, и тем самым их идентичность как ученого будет подтверждена и не будет поставлена под вопрос. Они считаются высококлассными, если изобрели, рассказали на конференции, показали коллегам. Но не внедрили! Последний элемент не важен для нынешнего российского ученого, так как не сказывается на его/ее самооценке, основывающейся на оценке со стороны значимого сообщества других таких же ученых в НИИ или другой академической организации. С другой стороны, предприниматели, занятые в 1990-е годы процессом приватизации собственности, потом спасения, рационализации и перезапуска производства, — но нередко и поиском доступа к источникам сырьевой или бюрократической ренты, а потом и войнами за ее передел и за доступ к государственным постам, гарантирующим победы в этих войнах, — не рассматривали научные инновации как ключ к экономическому успеху. Можно было обойтись и без них; деньги зарабатывались вне и помимо науки и инноваций. И потому идентичность успешного капитана индустрии или лидера рынка легко достигались и поддерживались за счет чисто экономических и светских показателей — рейтинга в журнале Forbes, наличия виллы на Лазурном берегу, участия в звездных светских тусовках, в приемах и на совещаниях в Кремле и т.п. Наука была здесь не при чем: она редко способствовала получению ощутимой прибыли, да и вся идентичность и стиль жизни успешного бизнесмена как бы подчеркивали, что ему не по пути с обедневшими учеными, смирившихся со своим прозябанием в захиревших институтах.
Обозначившееся в 2000-х годах несколько большее желание ученых самим заниматься коммерциализацией знания, а также большее внимание бизнеса к инновациям тем не менее не изменили ситуацию радикальным образом. Подробнее рассмотрим сказанное на двух примерах.
Наука без рынка
Начнем с двух показательных цитат из интервью. Первая говорит об отсутствии значимой культурной модели для роли предпринимателя-инноватора:
«Да, с культурной точки зрения тоже все очень плохо. У нас нет, с культурной точки зрения, у нас нет - как сказать-то? - нет образа такого вот предпринимателя, который посидел, посидел, подумал, подумал и заработал 1000 миллионов долларов. Вот просто от того, что он подумал, а потом поработал [над воплощением этого] пять лет. При этом не нарушил ни одного закона, не проводил месяцы в таможне, а просто вот работал. Сидел, там писал свои программы, продавал там, ну, занимался своей основной деятельностью. У нас нет как бы в современной русской культуре, нет примеров success stories и как бы так культурного… культурной направленности на инжиниринговую деятельность вообще» (Алексей, 52 года).
Вторая подразумевает, что либеральная рыночная модель ориентирована на коммерциализацию инновационных продуктов, на доведение их от опытного образца до стадии товарного производства. Но именно этот процесс, по мнению наших информантов, в России особенно плохо отлажен, хотя умных людей хватает: «У нас же головы-то есть. Ведь возьми любое изобретение, оно в той или иной форме в России, в Советском Союзе, в Российской Федерации, оно в каком-то виде существует или существовало. Но внедрить его, запустить его, сделать его массовым — это у нас никогда не получалось, хотя все работает, там, в одном экземпляре. Там кто-то чуть-чуть подкрутит, оно заработает, вот оно перестало работать, опять подошел, подкрутил, опять работает. А сделать так… выточить, отточить это дело, таким образом, чтобы как в Японии, чтобы оно, как ни ломай, все равно работает, или там, как Nokia, уронил в колодец, он все равно оттуда светит и продолжает звонить… Так у нас почему-то не умеют» (Сергей, 59 лет).
Интервьюируемые эксперты связывают это с особенностями научно-технического прогресса в СССР и его отличиями от современного понимания инновации: этот процесс не был рыночным. Инновация существовала как открытие, изобретение, уникальный образец, за нее можно было получить грамоту или признание Всесоюзного Общества Изобретателей и Рационализаторов (ВОИР), но ее внедрение или конечное выражение в конкурентоспособном товаре не было обязательным. Государство в лице своих представителей, и прежде всего управленцев ВПК, выбирало, что воплощать, а что нет, чаще всего руководствуясь некоммерческими мотивами. И, как следствие, в советской инновационной цепочке почти полностью отсутствовал инноватор-предприниматель.
Советские люди поэтому воспринимали область новаторства как оторванную от материального (и уж тем более, коммерческого) воплощения сферу самодостаточного творчества. Анализ эмпирических данных позволяет заметить удивительную культурную устойчивость идеально-типической модели, где изобретатель предстает как далекий от коммерческих интересов творец, создающий что-то новое благодаря персональной вовлеченности в сам процесс создания инноваций. А инновации представляются как имеющие прежде всего форму идей, а не материальных объектов.
Многие эксперты обращали внимание на характерный для нашего общества культурный разрыв между фигурами «изобретателя» и «производителя»: «В сознании людей нет образцов успешного ученого-предпринимателя. У нас ученый обычно бессребреник, который все во благо человечества. А предприниматель – это буржуй, который наживается на других. Это, конечно, советское еще наследие… классовая такая картина мира» (Петр, 41 год).
Как рассказывал информант, обладающий самым большим советским опытом, ныне академик РАН, а в советское время — членкор АН СССР: «Никто из нас не задумывался о коммерческой составляющей наших патентов, никому в голову такое даже не приходило…» (Михаил, 92 года). Другой свидетель советской эпохи из Ленинградского Политехнического института высказывается в унисон: «Наживаться на науке было грех. Отсюда такое отношение. Попов, вот он осчастливил человечество, но ничего не принес конкретной России в денежном выражении, так сказать» (Александр, 62 года). Похоже, что распространенный среди ученых и ИТР советский профессиональный этос исключал или минимизировал возможность высказываний, где признавалась бы легитимность материальной заинтересованности. Важно, чтобы работа была интересная, чтобы можно было самореализовываться, а деньги — это «низшая материя»: «Просто, знаете, мне нравится моя работа — это первое. Второе: я не умею что-то другое делать, ну разве что вот преподавать бы я мог, наверное… А бизнес — ну, это неинтересно. Некий перелом, некий серьезный выбор — я не уверен, что мне это бы понравилось» (Александр, 53 года, интервью 1999 г.).
Отношение к научно-изобретательской работе характеризуется в наших интервью вне прагматики, в терминах любви к «работе», к «науке» и даже к «прибору»: «Мы просто жутко любили свою работу, нам это было интересно. Для нас это был смысл, цель жизни. Приходили в выходные на работу. И работали до 9 часов. Приходили рано. В общем, это делали, потому что нам это интересно. Потому что мы любили. Далеко не только из-за денег. Потому что вот такого конкретного стимулирования результата — его не было. /…/ Самое главное- это интерес к науке, то есть хотелось познать новое, познать тайны, открытия сделать. Свой прибор удивительный» (Владимир, 51 год).
Поэтому коммерциализировать инновационную идею, выстроить работающую цепочку от идеи до товара, совместить роли изобретателя и менеджера — подобная задача традиционно трудна для ученых из российского инновационного сектора. О распространенности среди отечественных инноваторов представлений о разделении на тех, кто «осуществляет идею», и тех, кто ее «внедряет», особенно упоминали привлеченные к исследованию эксперты, которые постоянно работают в консалтинге по менеджменту инноваций: «Отдельно нужно сказать о нашем неумении коммерциализировать собственные разработки. Это не беда Советского Союза, это беда российского менталитета в целом. Потому что многие изобретения, выдающиеся изобретения, никогда не были коммерциализованы. И, к сожалению, до сих пор в обществе существует как бы не очень позитивное отношение к коммерциализации научных разработок» (Александр, 62 года).
«Сумасшедший ученый» и другие стереотипы
Особенно трудна задача коммерциализации для ученых, еще помнящих СССР: «Вы знаете, у меня же больше 500 советских изобретений, 50 с чем-то международных патентов, но реально я с них почти ничего не имею… Знаете, в чем дело там, у меня нет коммерческой жилки. У меня есть идея и цель ее осуществить. Когда я ее осуществляю, появляется результат, значит, мы его публикуем или патентуем. И я на этом успокаиваюсь. Дальше уже не мое дело — внедрять это все, это столько трудов стоит. И нас буквально обворовывают. Вот сейчас на моих разработках работает уже несколько фирм и бессовестно пользуются нашими достижениями. В Москве в особенности и в Новосибирске, и в Китае особенно, в Израиле нас тоже обворовали» (Михаил, 92 года).
Стереотип ушлого предпринимателя, обкрадывающего непрактичного автора гениальной идеи, неоднократно воспроизводился в интервью с производителями инноваций от науки. Этот стереотип указывает на коммуникативный разрыв между производителями инновационных идей и бизнесменами, которые должны их субсидировать или реализовывать их идеи на свои средства. Например, ученый, прослушавший несколько курсов в бизнес-школе, говорит: «Первое, что оскорбляет. Они говорят: а ты напиши бизнес-план. Хорошо, у меня есть второе образование по маркетингу. Я знаю, что такое бизнес-план, и очень хорошо знаю, сколько он стоит. Когда мне говорят: ты за бесплатно напиши бизнес-план, я понимаю, что с этой фирмой… нечего тут делать. То есть они захотят просто бесплатно это взять, а тебя, как дурака-инженера, выставить на улицу в смешном виде» (Владимир, 51 год). Владимир прошел бизнес-курсы и теперь имеет знание, как начать. Но не имеет стартового капитала; а те, с кем он общается среди тех, кто имеет капитал, не подходят на роль «бизнес-ангелов». Других же он не видит. Но очень часто коммуникативный барьер между предпринимателями и учеными возникает из-за того, что предпринимателям просто невыгодно вкладывать деньги в инновации. Как правило, бизнесмены осторожничают и вкладывают деньги уже под практически завершенные проекты: «Бизнес, он считает копейки. Наш бизнес, который должен вложиться в какую-то такую штуку…Он хочет сразу несколько конкретных осязаемых вещей. Во-первых, дайте мне аппарат. Где аппарат? Аппарата нет. Потому что чтобы сделать аппарат нужно сделать его на коленке. Когда делаешь его на коленке — он то работает, то не работает. И тебе не показать его. А чтобы довести его до ума — нужны деньги. А где деньги? У бизнеса. А где бизнес? Бизнес не дает, потому что не показали аппарат. Вот и все. Рискнуть никто не хочет. Вложить свои средства… [кому это надо]? Сейчас они у тебя есть, ты их можешь хапануть и убежать. А если ты их отдашь, и вдруг придет пора бежать — с чем ты убежишь? Нет уверенности. Крупный бизнес, он на чемоданах — как все знают — который мог бы поддержать эти инновации» (Сергей, 56 лет). Бизнес, сидящий «на чемоданах» из-за того, что не чувствует себя в силах защитить права собственности, — не тема нашего исследования. Но подобная ситуация явно не способствует преодолению разрыва между стадиями изобретения и внедрения.
Общая политико-экономическая ситуация в стране имеет и другие проявления. Если бизнес не имеет связей с чиновниками, он склонен вкладывать в краткосрочные либо в почти осуществленные проекты. Тогда выходом для изобретателя может стать поиск таких связей с чиновниками, потому что, по мнению наших респондентов, деньги все же иногда вкладываются в наукоемкий бизнес под серьезные государственные гарантии: «Если есть какие-то госгарантии, то и большой проект банк возьмется финансировать…Банк возьмется финансировать, если государство скажет, что мы вам гарантируем, банк выдаст деньги под проект… Банки не кредитуют по одной простой причине: потому что они не хотят остаться один на один с этим горем, если у инноватора что-то пойдет не так» (Сергей, 59 лет).
Иногда из интервью кажется, что капиталовложения в наукоемкий бизнес настолько редки, что сами банкиры не верят, когда у них приходят просить деньги на стоящее дело: «Когда я брал кредит в банке, когда просил кредит в банке, я говорил, что я занимаюсь, во-первых, производством, во-вторых, моя фирма делает станки, а еще и собственные разработки. Один раз дошло даже до того, что под предлогом проверки завода ко мне приходил сам директор банка, местного филиала. Он ко мне приходил и внимательно смотрел, спрашивал, действительно ли мы делаем? самостоятельно разрабатываем что-то? Потому как это крайне редко, когда наши фирмы делают что-то новое, разрабатывают что-то сами, причем рыночно конкурентоспособное» (Василий, 43 года).
Редкие ученые, ставшие предпринимателями в наукоемком производстве и выжившие как капиталисты, особенно хорошо понимают ситуацию своего брата-ученого, когда он приходит как «изобретатель» к «внедренцу»-капиталисту. С одной стороны, он чувствует свое унижение как нищий проситель, с другой — свое превосходство как представитель высшего интеллектуального класса. Ни то, ни другое не способствует коммуникации, а значит, и внедрению. Так, например, говорит директор центра по маркетингу инноваций: «Эти изобретатели тоже не умеют предложить себя. Как правило, впадают в две крайности. Крайности могут быть описаны так: «Я могу все!» Или: «Я такой-сякой вот я придумал фигульку такую маленькую»… А есть ребята, которые приходят и говорят: «Ну, вы, конечно, понимаете…», при этом совершенно не понятно о чем они говорят. Или он говорит: «Вам, конечно, это непонятно», и человека в дурака ставит, своего потенциального благодетеля, своего потенциального заказчика опускает. Да … очень многие страдают манией преследования. Они боятся, что у них украдут, они пытаются продать то, чего не показывают. Это невозможно. Просто невозможно. Да. У меня висело объявление, что мы изобретателей не принимаем. К сожалению, очень много ходоков было умственно больных. Да. Кота в мешке. И на самом деле оказывается, что это не то. У него мания величия часто возникает, что он осчастливит все человечество» (Александр, 62 года).
Получается, что бизнесмен, даже когда хочет поговорить с автором потенциально коммерчески привлекательного изобретения, часто не может этого сделать. Ученый либо выглядит сумасшедшим, либо отталкивает тем, что или заискивает, или свысока смотрит на торгашей, копошащихся в грязи роскоши.
Сравнительный анализ интервью 2010 и 1998-1999 годов позволяет говорить об определенной культурной устойчивости идеально-типических представлений о настоящем инноваторе (изобретателе, ученом, производственном рационализаторе) — это поглощенный творческим процессом энтузиаст, трудящийся ради общественного блага и далекий от «низменных» прагматических интересов и материальных выгод для себя лично. Конечно, прежде всего важно не то, что между представителями двух групп нет коммуникации (это бывает во многих обществах), а то, что страдает процесс внедрения. С одной стороны, для отечественных инноваторов от науки образ предпринимателя и образ изобретателя ментально разнесены: «Люди, которые умеют и любят разрабатывать что-нибудь, как правило, с трудом могут что-то продавать. Такие люди есть, я не отрицаю, но, к сожалению, я, вот, не вошел в их число» (Василий, 43 года).
С другой стороны, для инноваторов от производства общение с учеными приводит к тому, что они узнают, что «Нет у нас культуры, нет опыта, нет традиции, нет… Да собственно, даже ученые, они все еще советские, для них бизнес - грязное дело. То есть предпринимательская культура научные слои практически не затронула» (Петр, 41 год).
Иными словами, у российского бизнесмена, работающего в преимущественно сырьевой и монополизированной экономике со значительным влиянием чиновников и силовых органов на результат хоздеятельности, — т. е. живущего в ситуации, когда нет четких правил игры и независимого суда, — чаще всего нет прямой заинтересованности в наукоемком производстве. Но добавьте к этому еще и презрение к нему, исходящее от ученых (или даже с трудом скрываемое подозрение, что он пришел их обобрать, своровав их изобретение), и можно представить все шансы на становление инновационной экономики, наконец-то решившей проблему внедрения.
http://www.forbes.ru/tehno-opinion/tehnologii/57895-trebuyutsya-edisony?from=button4
