Ежедневное интернет-издание о том, как быть православным сегодня

• Facebook
• Vkontakte
• Twitter
• RSS
• YouTube
• LiveJournal

Помочь порталуПодписаться на рассылку

24 мая в рамках цикла встреч «Свидетели ХХ века. Новейшая история сквозь призму малоизвестных судеб выдающихся людей» к 85-летию со дня рождения протоиерея Ильи Шмаина прошел вечер-беседа с Марией Валентиновной Шмаиной.

Встреча с Марией Валентиновной, женой и верным другом протоиерея Ильи Шмаина, дала возможность узнать об их большом совместном пути служения Богу и Церкви. Господь подарил им общение и дружбу со многими замечательными людьми: митрополитом Сурожским Антонием (Блумом), исповедниками веры протоиереем Владимиром Смирновым и Сергеем Фуделем, протоиереями Николаем Ведерниковым и Александром Геронимусом, Григорием Померанцем, Никитой Струве, Борисом Чичибабиным, Ольгой Седаковой и многими другими.

Протоиерей Илья Шмаин (22 мая 1930 – 13 января 2005) – человек глубокой, выстраданной веры и светлого радостного духа, всегда открытый к общению с теми, кто в евангельском смысле был ему ближним, т. е. нуждался в непосредственной помощи словом и делом. Где бы ни оказывался отец Илья, вокруг него начинала кипеть жизнь, собирались неравнодушные люди, с которыми он щедро делился верой во Христа.

***

Ведущий Алексей Наумов в начале встречи сказал, что, хотя вечер специально не подгадывали, но так получилось, что всего два дня назад был день рождения отца Ильи, ему бы исполнилось 85.

«Очень важно нам всем соприкасаться со свидетельством о настоящей жизни в условиях, когда уровень беззакония и зла таков, что казалось, что невозможно сохранить человеческое достоинство, не то что заниматься просвещением. Но тем не менее даже в условиях полного мрака был «свет, которого тьма не объяла».

Возможно, что более походящим названием встреч было бы не «Свидетели ХХ века», а «Свидетели об ином мире, о духовном пути».

Татьяна Авилова, соведущая вечера, сказала, что при обсуждении идеи таких дружеских вечеров стало понятно, что подобная форма общения была естественной для интеллигенции во все времена, но не всегда это было возможным. Особенно ярко это проявилось в начале ХХ века, потом все, кто создавал и участвовал в таких кругах, были посажены или убиты. И следующий всплеск возможности собираться вместе возник сразу в послевоенное время. Именно во время войны появились чаяния свободы: кончится война, откроются двери лагерей…

– Это цитата из «Доктора Живаго», – прокомментировала Мария Валентиновна.

«Этот дух свободы витал, – продолжила Татьяна Авилова, – и не просто витал, он питал следующее поколение, то поколение, которому принадлежал Илья и его друзья».

Далее Мария Валентиновна рассказала о разных этапах жизни с отцом Ильей.

– Здравствуйте, дорогие мои. Я очень опасаюсь, как бы вас не разочаровать. Благословляюсь словами моего дорогого батюшки: эта встреча будет праздником нашей встречи на этой земле. Я еще должна извиниться, что мне придется больше, чем нужно, говорить о себе, потому что некоторые обстоятельства, которые мне кажутся важными, раз уж я заговорила, я должна рассказать.

«Вот, читай. Евангелие – это величайшая книга в мире»

Я, пожалуй, начну с того, с 44-го пресловутого года. Мы вернулись в 43-м году из эвакуации, и вот летом 44-го года я бродила по нашей квартире, то есть по нашей коммуналке, и тосковала, находясь в переходном возрасте, как вы понимаете. И приставала к папе, который, отработавши полный рабочий день в военном авиационном институте, приходил домой, быстренько обедал и поворачивался в кабинет, то есть к стоявшему тут же столу, где он начинал переводить, чтобы, будучи доктором наук и заведующим отделом, как-то прокормить свою семью.

И я подошла к папе и сказала: «Папа, мне нечего читать». «Ну что ты?» – сказал папа. – «Такая большая библиотека». – «Я уже всё интересное прочла». Значит, походила-походила, опять пришла к папе. И папа сказал, вдруг оживившись: «А ты читала эту книгу?» – и он протянул руку, у него на столе стояла такая полочка, где были любимые книги, и там стояла синодальная Библия. Я сказала твердо: «Не читала». Папа подал мне Библию и сказал: «Вот, читай. Евангелие – это величайшая книга в мире». И я пошла в свою комнату и стала читать.

Начала я, как положено правильной девочке, с первой страницы и стала читать Евангелие от Матфея. Причем я должна вам сказать, что почему-то необыкновенное волнение я испытала, пока читала имена уже. И когда я дошла до молитвы Господней и стала читать «Отче наш», я почувствовала, что Кто-то стоит рядом со мной. Вот прямо тут, слева.

Я хочу сказать, что я никогда не была мистически настроенной девицей, у меня не было никаких предпосылок, никаких не было разговоров на эти темы даже в семье, богом была культура. А тут вот я почувствовала буквально, что у меня все волосы на голове стали дыбом. И я помчалась всё к тому же папе с криком: «Папа, это же совсем не книга! Это что-то совсем другое!»

Папа отложил ручку и своим спокойным профессорским голосом начал говорить: «Ну, ты понимаешь, Машенька, я не во всем согласен с учением Христа. Он как бы требует от людей больше, чем возможно человеческой природе». И я почувствовала, что я первый раз в жизни не могу говорить с папой, и что вообще ни с кем нельзя об этом говорить. Я ушла и замкнулась в себе. И это была моя личная тайна на долгие довольно годы. Никому я ни слова не сказала, я стала читать Евангелие.

Некоторые моменты были удивительные, потому что вскоре после того, как так стало у меня, одна необыкновенная мамина ближайшая подруга, которая мне заменила мать во многом. Она сидела в лагерях, перед самым началом войны вернулась, но у нее были, естественно, ограничения – 101-й километр. И она уехала в Загорск.

А в Троице-Сергиевой Лавре в то время помещался учительский институт. В этом институте наша Оля не то, чтобы нашла работу, она как бы поступила в этот институт учиться, но это было очень своеобразное заведение. Значит, Оля Танхилевич преподавала там немецкий язык и основы философии, поскольку по профессии она была доктор философских наук, а немецкий язык был языком её бонны, поэтому она владела им как русским.

А, между прочим, кафедрой филологии заведовал профессор Сабуров, по той же самой причине, только что вернувшись из лагеря, он сидел в этой же Лавре. А кафедрой математики заведовал довольно известный в свое время математик профессор Кисин, который из тех же самых мест. И была такая у меня там компания, я пасла Олину дочку, которая была намного младше нас, а теперь она монахиня в Австралии. И много бродила по Лавре.

И на брошенных могилах, всё уже было полуразрушено, я нашла крестик. Такой обыкновенный нательный медный крестик. Я сделала такое изобретение: на английскую булавку я изнутри приколола к лифчику. Таким образом, при всех школьных осмотрах медицинских и прочих я могла ни о чем не беспокоиться, всегда иметь при себе крест. Это, собственно, всё, что я хотела об этом первом периоде сказать, чтоб вам было понятно…

Так я себе тихо и жила, пока в один прекрасный день мой двоюродный брат и ближайший друг Сережа Житомирский не привел ко мне необыкновенного мальчика, про которого он мне долго рассказывал, какой у них в классе появился мальчик, который умный, красивый и вообще во всех отношениях лучше всех на свете.

Потом он принес мне фотографию, которую вы видели в кино, вот такая с уголочком, это он украл у Ильи и принес мне, чтоб я видела. И потом эта фотография у меня хранилась до самого возвращения Ильи из лагеря. И потом он его привел. И как бы, в общем, началась совершенно другая новая жизнь.

Пришел Илюша, и мы начали разговаривать – и оказалось, что у нас все взгляды общие, как ни странно. И, в общем, это было большое вдохновение. Илья немедленно отвел меня в свою компанию в комнату Кузьмы, где все собирались, я познакомилась со всеми этими прекрасными юношами. И дальше было полтора года насыщенного вдохновенного общения.

Как бы это сказать, вот в «Охранной грамоте» у Пастернака очень хорошо описано, вот в точности так было и у нас, что все, к ужасу домочадцев, считавшихся поголовными ничтожествами, мы бегали друг к другу сообщить последние истины в два часа ночи, в пять утра. Школа – разные такие глупости и мелочи подобного рода – были совершенно забыты. Мы бродили по улицам и вдохновенно общались.

У всех ребят, политических интересов ни у кого не было, у всех были свои цели. Отец Илья был будущий главный богоискатель. Он в то время открыл для себя идеализм, добывал, где мог, философов-идеалистов и читал Ромена Роллана, который, как ни странно, служил для нас большим источником сведений о Боге, других особенно не было. И проповедовал очень энергично своим друзьям и вообще всем, кто попадался под руку.

Евгений Борисович Федоров мечтал стать писателем и уже тогда вел дневник литературный, который время от времени зачитывал нам кусками, и мы обсуждали литературное качество этого дневника.  Николай Николаевич Смирнов мечтал стать композитором, пока что родители его загнали в лаборанты в физическом институте, но он писал музыку.

Ходило к нам, к Кузьме, очень много народу, потому что он был сирота, у него была комната своя, ну и потому, что он был лидер по натуре отчасти. Сколько через нас протекло будущих художников, писателей и прочих людей, вы даже представить себе не можете. Но ребята были суровы, большинство народу отметалось как негодные. И действительно, много чего обсуждали.

Надо сказать, что актуальные обсуждения, эти постановления журнала «Звезда» и «Ленинград», гонения на генетику, всё такое, раздельное обучение, которое тоже подвергалось нашему осуждению, это уже организовал Феликс Карелин, провокатор, который к нам пришел. И он очень умело пригласил ребят несколько раз всех в лес, в Сокольнический парк, точнее. И там они бурно всё на свободе обсуждали, а на магнитофон всё это записывалось. Это потом послужило материалом для обвинения.

Так прошли у нас такие интенсивные около двух лет, и затем ребят посадили. В то время довольно много как раз начали сажать, потому что, как уже говорилось, молодежь начала очень… воздух свободы повеял, и, конечно, отозвалась, в первую очередь, университетская, институтская молодежь, которая объединялась в маленькие группы.

На истфаке, на котором я потом училась, было такое громкое довольно дело Краснопевцева, которые все были марксисты, но хотели, чтоб был правильный марксизм, что, по-видимому, расценивалось, как самое большое преступление. И, значит, ребят арестовали. Всех, кроме меня, потому что мне не было 16-ти лет, а уголовное преследование начиналось с 16-ти. Большое горе…

Крещение

И вот в этот период я в горе и отчаянии бродила по Москве, и забрела я к Николе в Хамовниках. А там на дверях была икона, где Христос держит Евангелие, и написано: «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные». Я это прочла и пошла. Но только я зашла в Хамовники, мне что-то не очень понравилось, я чего-то там испугалась. В общем, я пошла к Илье Обыденному, который был поблизости.

И там я пришла, служба только что кончилась, священник переоделся, вышел из алтаря, старенький священник. Я подошла к нему и сказала ему без всяких: «Я хочу креститься». Он очень ласково меня спокойно выслушал, сказал: «Мы здесь не будем разговаривать, пойдемте в наш домик приходский».

Повел меня в приходский домик, стал спрашивать: «А ваши родители знают, что вы хотите креститься?» – «Нет, я им еще не говорила». – «А почему вы хотите креститься?» – я, как могла, изложила. «Вы знаете, сейчас такое время», – сказал он, – «Что не очень хорошо, чтобы знали о том, что вы крестились. Вас могут из комсомола выгнать». Я гордо сказала: «Я в комсомол не вступала». – «Всё равно, знаете, лучше я не буду вас регистрировать. Приходите завтра утром ко мне сюда в домик перед службой, и мы с вами всё это сделаем».

И на следующий день я пришла к нему, и он меня быстренько исповедовал. Потом говорит: «А кто у вас крестная мать?» А я не знала, что бывает крестная. Вообще ничего не знала, понимаете? Говорю: «У меня нету». – «Ну ничего-ничего, не пугайтесь. Баба Настя!» – появилась баба Настя с тряпкой и с ведром. – «Ты будешь крестная». Она покивала.

Он меня, значит, окрестил, обливши водой из ковшика тут же, и сказал: «Ну, хорошо, в воскресенье приходите причаститься». Что это значит, я тоже не знала. И я в указанный день пришла в храм и увидела, что посреди церкви стоит гроб, а в гробу лежит этот самый священник. И я не знала, что дальше делать. Ничего не знала, понимаете?

Я стала ходить в церковь очень аккуратно. Но я приходила, как я так понимаю, где-то к середине службы, ставала в углу возле иконы «Нечаянной радости», которая мне почему-то особенно нравилась, и стояла возле нее и молилась некоторое время с увлечением. Потом, не зная, когда кончается служба, так же тихо уходила. И так продолжалось много лет подряд. Такая была моя церковная жизнь. Это было такое время.

Тюремное свидание

Надо рассказать про свидание. Значит, я стала переписываться с будущим отцом Ильей. Ему полагалось два письма в месяц. Я договорилась с его мамой: одно письмо писала она, другое – я.

И то же самое с посылками: одну посылку посылала его мама, а другую посылала я. Было такое святое дело. Не такое уж простое, потому что восемь килограмм, казенный ящик весит много, поэтому надо было ехать на Даниловский рынок, там покупались сбитые из фанеры домодельные ящики, которые весили на два килограмма меньше, в них набивалось всё, что можно, полезное: сало, копченая твердая колбаса, все дырки и ямки забивались чесноком для витаминизации. Посылки продуктовые были запрещены.

Но было одно место, которое было известно всем, у кого кто-то сидел. Это было Раменское. Туда надо было припереться с этой посылкой, переходить через высоченный мост, спускаться вниз, потом класть на свой ящик три рубля – и посылка уходила. Так я эти годы всё правильно и делала.

А когда товарищ Сталин скончался благополучно, то тут же стали появляться явные признаки облегчения, как вы понимаете. И в какой-то момент я решила поехать к Илье в лагерь. И, значит, я собралась, набила большой чемодан продуктов, купила в Елисеевском магазине впервые появившийся тогда огромный ананас. Все спрашивали, не выжила ли я из ума, зачем мне ананас, но я хотела ананас. И купила Илье гитару. Илья всю жизнь мечтал стать музыкантом профессиональным, но никак ему это не удавалось, власть была против.

И в лагере у него появился замечательный друг, необыкновенный человек Владимир Кузьмич Староверов. Он был прекрасный скрипач, очень образованный музыкант. Много старше, он уже был профессором в каком-то музыкальном заведении до посадки. И он стал с Ильей заниматься, Илья начал понемножку сочинять музыку. А какой инструмент можно? В общем, я купила гитару и купила самоучитель для игры на гитаре. И так вооружившись, поехала.

Тут маленькая пасхальная история, которую я не могу пропустить. Когда начали выпускать по амнистии после смерти Сталина, Илья стал посылать к нам домой разных знакомых с письмами, и кому негде жить. И в один прекрасный день к нам приехал из Коми такой местный мастер леса, в лагере он работал, но вольнонаемный, ему нужно было провести отпуск в Москве.

И он у нас прожил две недели. Ничего в нем ни приятного, ни интересного не было, но он влюбился в папину логарифмическую линейку, которую папа привез из Берлина в 31-м году и очень ею дорожил. Он всё время говорил про эту линейку, и, наконец, папа не вынес и подарил ему линейку, и он с ней мирно уехал назад.

И вот, значит, я приехала в лагерь, пошла в Главное управление лагерей, пробилась к данному начальнику лагеря и говорю: «Я хочу навестить такого-то вашего заключенного». – «А кем он вам приходится?» Я говорю: «Мужем». – «Как мужем? Дайте паспорт». Я даю паспорт. Он говорит: «Какие вы мне пустяки рассказываете? Во-первых, никакого штампа у вас нет. Во-вторых, вам было 15 лет, когда его посадили». Значит, я говорю: «Ну невеста». – «А такой категории у нас нет». И он меня, значит, выгнал. Я выглянула на крыльцо и села рыдать. Ну что еще можно было придумать?

Сижу на чемодане и рыдаю. Вдруг подходит ко мне этот самый мастер леса, но уже в полной форме, с погонами, в фуражке – всё, как надо. Говорит: «Это вы? Что случилось? Чего вы плачете?» Я говорю: вот – изложила ему всё. «Какие пустяки», – он зашел к начальнику в кабинет и через две минуты вынес мне пропуск с разрешением на два часа свидания.

Пока это всё меня мариновали, стало уже темно. А там внутри лагеря такая ветка маленькая, ходил «овечка»-паровозик между пунктами. Он говорит: «Придется вам до завтра ждать где-то». Потом: «А знаете что? Попроситесь на паровоз». И меня погрузили на паровоз с гитарой моей и чемоданом. И тут же пошел, оказывается, слух, чего я не знала (ну, в лагере всё, как в деревне), что приехала артистка из Москвы, которая будет песни петь. И поэтому меня очень любезно посадили, провезли.

Вылезла я ночью, меня сгрузили, тьма. Я сама уже тоже покрыта углем. И стою, опять же, не знаю, что делать. Вдруг подкатывает какой-то уголовник с тачкой и говорит: «Чемодан клади на тачку, поехали». Я безропотно положила чемодан, и он поехал, я за ним трусцой побежала. Привел он меня в барак пожарников. Пожарники – это уголовники, которые получили право на свободное хождение за зону, и поэтому у них в бараке можно переночевать.

Я вхожу, можете себе представить, десять кроватей, и на каждой сидит бритый угрожающего вида урка. Одна кровать свободна. Я стою возле кровати и переминаюсь и не знаю, как быть дальше. Один мне ободряюще говорит: «Вас, наверно, смущает, что простыни желтые». «Вы, – говорит, – Не смущайтесь. Это ничего, это они от кипячения желтые. Мы вам чистые постелили». Я, благословясь, стал