Наш с вами разговор о картинах напомнил мне диалог подруг из любимой повести "Юноша с перчаткой". Обе девушки - студентки. Одну зовут Лена - она главная героиня, будет художником, другую - Юлька, она учится на филолога. Юлька обожает поговорить "про любовь и всё такое". Лена "официально" не влюблена, но подруга не может не заметить, что всё чаще в их разговорах звучит имя Вальки Тарасова и цитируются его шутки.

"— А теперь расскажи что-нибудь про Тарасова.
Я очень удивилась. И тогда Юлька сказала, что я каждый раз говорю про Тарасова.
— Ты думаешь, он мне нравится? Он совсем не в моем вкусе.
— А кто в твоем вкусе? — спросила Юлька, поправляя фитиль свечи.
И тогда я принесла из своей комнаты эту книгу и открыла страницу, которую знала на память. И Юлька увидела его задумчивое лицо, темные глаза под темными бровями, белое кружево вокруг мальчишеской шеи и нервные руки — той, что в перчатке, он держит другую перчатку, снятую с руки…
— Хороший мальчик, — сказала Юлька. Как будто я показала ей не портрет юноши, написанный Тицианом в тысяча пятьсот двадцатом году, а фотографию своего однокурсника.
Мы помолчали, разглядывая его.
— У него современное лицо, — сказала Юлька. — Даже трудно представить, что он жил четыреста пятьдесят лет тому назад…
Я смотрела через Юлькино плечо на своего «Юношу с перчаткой» — так называется этот портрет.
Я все о нем знала, как будто мы росли в одном дворе. Я знала, что он горд, вспыльчив, его легко обидеть Он бывает груб, но умеет быть очень нежным, и если полюбит, то на всю жизнь…
— Есть такие стихи, — сказала я. — Не помню чьи. «А другой свое рожденье отложил до лучших дней». Это про меня… Интересно, я бы ему понравилась?
— Не знаю, — сказала Юлька и посмотрела на меня внимательно. — Может быть, он такой печальный потому, что вы разминулись в веках…"

Читать далее...

Как я писала роман
Для этого я выбрала первую неделю Великого поста. Время тихое, покаянное и, главное, свободное, так как, кроме четырех капустников у четырех актрис, ничего обязательного не предвиделось.
Мысль писать роман появилась у меня давно, лет пять тому назад. Да, собственно говоря, и не у меня, а у одной визитствующей дамы.
Она долго сидела у меня, долго говорила неприятные вещи на самые разнообразные темы и, когда иссякла, ушла и, уходя, спросила:
- Отчего вы не пишите романа?
Я ничего не ответила, но в тот же вечер села за работу и написала:
"Вера сидела у окна".
Лиха беда начало. Потом, с чувством исполненного долга, я разделась и легла спать.
С тех пор прошло пять лет, во время которых мне было некогда. И вот, наконец, теперь, на первой неделе Великого поста, я решила приняться за дело.

Читать далее...

Расстались друзьями — это про них. То ли Игорь такой благородный, то ли Света теперь живет на безопасном расстоянии, в Испании, но как-то удается им поддерживать теплые отношения без намека на когда-то страстную, мучительную любовь. Переписываются регулярно — в основном о погоде, да о методах воспитания Светкиного сына рассуждают. Но иногда, видимо, после ссор c испанским мужем, в Москву летят жалобные сообщения. "Мне плохо", — зачитывает Игорь текст с телефона и растерянно смотрит на нас.

"Что, если она вернется к тебе?" — спрашиваем мы, подливая ему кофе, и Игорь тут же успокаивается: "Исключено". Во-первых, у него уже есть хорошая, проверенная временем девушка. Во-вторых, с какой стати ему воспитывать чужого ребенка? В-третьих, она не вернется. "Или даже во-первых — она не вернется. У нее семья, она любит этого парня, что я, не понимаю?"

Он понимает, она понимает, и даже мы, друзья, понимаем, что возобновить былое уже не получится. Это все равно что попытаться втиснуться в наряды, в которых они щеголяли на школьном выпускном. Но отказать себе в удовольствии поразмышлять на тему "А может, снова все начать" они не могут. ПоэтомСвета в приступе малодушия строчит смс: "Рядом с тобой я чувствовала себя защищенной, а этот болван даже за электричество в этом месяце не заплатил". А Игорь, получив это послание, подскакивает на стуле: "Йееееес! Я говорил! Я говорил, что за меня надо было выходить!"

Мы смеемся: "Какой ты злой", а он разводит руками: "Ничего не могу поделать, ликую, когда выясняется, что с ним ей плохо". Удивительные все же это люди, былые возлюбленные. Особенно те, кто теперь дружит. Их раздирают противоречия: вроде и добра хочется близкому человеку, но в то же время злорадство нет-нет да и накрывает.

"Это пройдет?" — спрашивает Игорь, как будто мы тут все — эксперты в постлюбовных отношениях. "Когда-нибудь я начну относиться к ней совсем спокойно? Стану реже прикидывать, что было б, если бы? Исчезнет этот навязчивый сон, в котором я приезжаю в Испанию и забираю ее?"

Мы суетимся. Пей кофе, Игорь. Ешь чернослив в шоколаде, друг. Слушай разум, а не сердце, как ты и делал все эти три года. Приступы малодушия пройдут когда-нибудь окончательно. Может быть.


Наталья Радулова

"...Пушкин меня заразил любовью. Словом — любовь. Ведь разное: вещь, которую никак не зовут,— и вещь, которую так зовут. Когда горничная проходя сняла с чужой форточки рыжего кота, который сидел и зевал, и он потом три дня жил у нас в зале под пальмами, а потом ушел и никогда не вернулся — это любовь. Когда Августа Ивановна говорит, что она от нас уедет в Ригу и никогда не вернется — это любовь. Когда барабанщик уходил на войну и потом никогда не вернулся — это любовь. Когда розово- газовых нафталинных парижских кукол весной после перетряски опять убирают в сундук, а я стою и смотрю и знаю, что я их больше никогда не увижу — это любовь. То есть это — от рыжего кота, Августы Ивановны, барабанщика и кукол так же ...

* * *

         Немножко позже — мне было шесть лет, и это был мой первый музыкальный год — в музыкальной школе Зограф-Плаксиной, в Мерзляковском переулке, был, как это тогда называлось, публичный вечер — рождественский. Давали сцену из «Русалки», потом «Рогнеду» — и:

Теперь мы в сад перелетим, Где встретилась Татьяна с ним.

         Скамейка. На скамейке — Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встает. Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы не любовь, что это — любовь: когда скамейка, на скамейке — она, потом приходит он и все время говорит, а она не говорит ни слова.

— Что же, Муся, тебе больше всего понравилось? — мать, по окончании.

— Татьяна и Онегин.

— Что? Не «Русалка», где мельница, и князь, и леший? Не «Рогнеда»?

— Татьяна и Онегин.

— Но как же это может быть? Ты же там ничего не поняла? Ну, что' ты там могла понять?

Молчу.

Мать, торжествующе:

— Ага, ни слова не поняла, как я и думала. В шесть лет! Но что же тебе там могло понравиться?

— Татьяна и Онегин.

— Ты совершенная дура и упрямее десяти ослов! (Оборачиваясь к подошедшему директору школы, Александру Леонтьевичу Зографу.) Я ее знаю, теперь будет всю дорогу на извозчике на все мои вопросы повторять: «Татьяна и Онегин!» Прямо не рада, что взяла. Ни одному ребенку мира из всего виденного бы не понравилось «Татьяна и Онегин», все бы предпочли «Русалку», потому что — сказка, понятное. Прямо не знаю, что' мне с ней делать!!!

— Но почему, Мусенька, «Татьяна и Онегин»? — с большой добротой директор.

(Я, молча, полными словами:) «Потому что — любовь».

— Она наверное уже седьмой сон видит! — подходящая Надежда Яковлевна Брюсова , наша лучшая и старшая ученица, — и тут я впервые узнаю, что есть седьмой сон, как мера глубины сна и ночи.

— А это, Муся, что? — говорит директор, вынимая из моей муфты вложенный туда мандарин, и вновь незаметно (заметно!) вкладывая, и вновь вынимая, и вновь, и вновь...

Но я уже совершенно онемела, окаменела, и никакие мандаринные улыбки, его и Брюсовой, и никакие страшные взгляды матери не могут вызвать с моих губ — улыбки благодарности. На обратном пути — тихом, позднем, санном,— мать ругается:

— Опозорила!! Не поблагодарила за мандарин! Как дура — шести лет — влюбилась в Онегина!

Мать ошиблась. Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и в Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а в их любовь. В любовь.

Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда — когда расставались. Никогда — когда садились, всегда — расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушел, она осталась, так что если поднять занавес — она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому, что он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно. Татьяна на той скамейке сидит вечно.

Эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь — обрекла.

В том-то и все дело было, что он ее не любил, и только потому она его — так, и только для того его, а не другого, в любовь выбрала, что втайне знала, что он ее не сможет любить. (Это я сейчас говорю, но знала уже тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить.) У людей с этим роковым даром несчастной — единоличной — всей на себя взятой — любви — прямо гений на неподходящие предметы.

Но еще одно, не одно, а многое, предопределил во мне «Евгений Онегин». Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку — и руки, не страшась суда — то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах — сделала. И если я потом, когда уходили (всегда — уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей.

Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества.
 

* * *

         У кого из народов — такая любовная героиня: смелая и достойная, влюбленная — и непреклонная, ясновидящая — и любящая.

Ведь в отповеди Татьяны — ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, поэтому-то Онегин и стоит «как громом пораженный».

Все козыри были у нее в руках, чтобы отомстить и свести его с ума, все козыри — чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сровнять с паркетом той залы, она все это уничтожила одной только обмолвкой: «Я вас люблю,— к чему лукавить?»

К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать — к чему? А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны — внятного, и опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда — в зачарованном кругу сада, — в зачарованном кругу своего любовного одиночества, тогда — непонадобившаяся, сейчас — вожделенная, и тогда и ныне — любящая и любимой быть не могущая.

Все козыри были у нее в руках, но она — не играла.

Да, да, девушки, признавайтесь — первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почетных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них — и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний ничего другого не осталось, как лечь на рельсы.

Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь — и дородясь.

Ибо Татьяна до меня повлияла еще на мою мать. Когда мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее между любимым и собой, она выбрала отца, а не любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо «для бедной Тани все были жребии равны» — а моя мать выбрала самый тяжелый жребий — вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в покойницу, — на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить — того, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на вопрос о жизни, счастье и т. д., ответила: «Моей дочери год, она очень крупная и умная, я совершенно счастлива...» (Боже, как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть за то, что я — не его дочь!)

Так, Татьяна не только на всю мою жизнь повлияла, но на самый факт моей жизни: не было бы пушкинской Татьяны — не было бы меня.

Ибо женщины так читают поэтов, а не иначе.

Показательно, однако, что мать меня Татьяной не назвала — должно быть, все-таки — пожалела девочку...
 

* * *

         С младенчества посейчас, весь «Евгений Онегин» для меня сводится к трем сценам: той свечи — той скамьи — того паркета. Иные из моих современников усмотрели в «Евгении Онегине» блистательную шутку, почти сатиру. Может быть, они правы, и может быть, не прочти я его до семи лет... но я прочла его в том возрасте, когда ни шуток, ни сатиры нет: есть темные сады (как у нас в Тарусе), есть развороченная постель со свечой (как у нас в детской), есть блистательные паркеты (как у нас в зале), и есть любовь (как у меня в грудной ямке)."