Ну что, что я могу сказать. Я ничего не могу сказать, могу только написать, да и то не всё; просто надо идти из темноты во тьму, идти из бездны в сумерки, ползти, если нет сил идти, а если силы есть, то надо лететь, пока летится, надо использовать шанс.
Надо обнимать самого-родного-гея и вести куда-то по ночной Москве под самой яркой луной, потому что - в честь меня; надо покупать ей тетрадки за чертовы 24 рубля и ругать этих двоих за их непроходимую глупость; надо смиряться с самой чудесной упрямостью тех, кто вяжет тебе шарфы и дарит тебе сушеные листья малины из сказки, а устав и придя домой, надо сходить с ума, читая подарок от той, которая живет далеко и в волшебном городе.
Но на самом деле у меня такое чувство, сопливец, что я нашёл тебя, как будто всё, что было до этого дня - это было время разлуки, как будто мы жили в разных городах и общались исключительно по телефону, а тут - бац, к черту провода, к черту расстояния, всё равно нет никого ближе, всё равно самое честное - только тебе, и весь я - твой по праву, как будто если я буду умирать, только ты сможешь меня удержать, а я, хоть я этого и не помню, во второй раз пожму плечами и отберу у тебя заслуженный персик, чтобы тебе неповадно было меня спасать (ну, я же тоже эгоист, а как же).
Все эти мелочи (персик, хоровая декламация и общие звуки на двоих) связывают меня по рукам и ногам, делают меня живым, Фейт, я не думаю, что я когда-либо был кому-то так сильно нужен, я не верю ничьему безумию, кроме твоего, и твоё я готов хранить и лелеять.
Только недавно я понял, у тебя под цементом и павлиньими перьями всё-таки много хрупкого, и чтобы это хрупкое не разбилось, ударяясь о цемент, я должен быть, и я буду, потому что твое хрупкое, которое меня любит - это уже вполне достаточное оправдание моему существованию в этом проклятом месте. Хотя, конечно, я не был бы этим-чертовым-богом, если бы у меня тоже не было сумасшествия и прочей чепухи под цементом, впрочем, чего врать, я не цемент, я лёд, не зря же ты зовешь меня Айсом. Но всё это, черт возьми, не так важно, не так существенно, просто я тоже какой-то хрупкий, Фейт, какой-то сам себе не понятный, наверное, это просто значит, что я умею любить и люблю тебя, и ты меня тоже, и это ты меня научил, ты, честно, если бы не ты, я бы никогда не позволил себе кого-то любить. И это очень страшно, страшно знать, что под всем этим льдом и цементом есть что-то ломкое и святое, которое позволяет тебе летать, да, но в то же время это не в твоей компетенции, это - в руках другого, и если этот другой однажды вздумает перешагнуть через тебя и плюнуть в твое святое, то ты, наверное, просто сдохнешь, потому как бесполезный и не умеешь больше летать, так зачем всё.
Поэтому это страшно, правда страшно, непривычно, когда что-то такое я всегда знал, что любить - это какое-то проклятие и вообще опасно, просто ты, сопливая скотина, меня научил, и теперь я никуда не денусь и не хочу деваться, я хочу покупать тебе замки в Трансильвании и розовые кружевные трусы, а если не смогу, сам построю тебе замок и сделаю его древним, сам сошью тебе что-нибудь розовое и гордо нареку это нижним бельем. Ты – это достаточно, ты есть, и всё, всё, я умею летать, я умею, я всё могу, ты есть, ну спасибо же, черт, спасибо, да-да, я тоже сопливый, только никому не говори.
Никто не знает меня настоящим, только ты, и всегда будет так, что мы – это два бога, которые не могут друг без друга, может быть, в чем-то мы одинаковые (черные? белые?), а в чем-то противоположные (черно-белые), но видимо, именно это создает тот самый фундамент, от которого отталкиваются перед тем, как взлететь.
Всё было правильно сегодня, пусть немного странно, просто когда я шёл домой (заметь: вместе с тобой, пусть пока не в домик у северного моря, но всё же), когда я шел и держал тебя за руку, думая о вечном, там, в ночном небе, сияла луна, и она говорила: лети, пока летится, летай, пока летается, всё будет правильно, мой-чертов-бог, небо нас любит, правда.
