«В суровую зиму 1919 года среди обширных и плохо топленных палат Харьковской губернской земской психиатрической больницы невольно обращала на себя внимание оригинальная фигура больного. Собственно, это не был обычный пациент так называемой Сабуровой Дачи - он находился в числе тех, о которых специалисты должны были дать своё заключение, позволяет ли им состояние нервно-психического здоровья быть принятым на военный учёт или нет. Высокий, с длинными и тонкими конечностями, с продолговатым лицом и серыми спокойными глазами, он кутался в лёгкое казённое одеяло, зябко подбирая большие ступни, на которых виднелось какое-то подобие обуви. Задумчивый, никогда не жалующийся на жизненные невзгоды и как будто не замечавший лишений того сурового периода, тихий и предупредительный, он пользовался всеобщей любовью своих соседей. Передо мною был Велимир Хлебников - писатель для писателей, как говорит В. Шкловский, от которого пошли Маяковский, Асеев, Пастернак, влияния которого не избегнул даже буйный Есенин.
Его беспокойная судьба занесла его в Харьков, и о нём встал вопрос, как и о каждом гражданине в тот тревожный 1919 год, насколько он подходит к военной службе. Врачи послали его в психиатрическое учреждение.
Мой новый пациент как будто обрадовался человеку, имеющему с ним общие интересы, он оказался мягким, простодушно-приветливым, и с готовностью пошёл навстречу медицинскому и экспериментально-психологическому исследованию. Я не ошибусь, если скажу, что он отнёсся к ним с интересом. Прежде всего, он рассказал мне историю своей семьи, и так, как это и нужно было для врача.
Он происходил из семьи с наследственно-психическим отягощением. В роду были и душевнобольные, и чудаки, и оригиналы. Один из братьев матери страдал депрессивной формой какого-то психоза. Другой - дядя, будучи морским офицером, категорически отказывался от какого-либо плавания и достиг большого служебного положения, редактируя специальный журнал. Был известен как выдающийся полиглот. Был страстным любителем птиц. Его, как в своё время композитора Глинку, окружали в квартире целые стайки птиц. Особенно он любил попугаев. Когда пришли годы революции с последующими экономическими затруднениями, он никак не мог приспособиться к изменившимся обстоятельствам Ленинграда и погиб от истощения среди своих попугаев. Родители поэта имели пять человек детей. Один из сыновей изучал артиллерию, готовился к научной деятельности и рано погиб от душевного недуга. Одна из сестер поэта была зубным врачом и, по его словам, придавала своей профессии какой-то особый характер мистического служения человечеству, чем производила странное впечатление на окружающих. Другая сестра работала как художница во Флоренции и выставляла свои работы за границей. «Все мои братья и сёстры, - сказал мне поэт, - имели какие-то психические препятствия к браку».
Поэт родился по счёту третьим, преждевременно-недоношенным, у него была кормилица. Вырос в глухой, лесистой местности - его отец был чиновником Удельного ведомства в Каринском округе. Он помнит себя застенчивым мальчиком, склонным к уединению. Во все периоды жизни он был далёк от обывательской тишины и порядка. Именно про него, наверное, не говорили, что он «мальчик как мальчик» или что у него всё «suo аnnо». У него всё было не «как у людей». Конечно, этот уход от обычных норм существования был патологическим, но отмеченным талантом.
Немного рахитичный, он, в общем, развивался правильно. В детстве почему-то «стал нюхать эфир с удовольствием». В отрочестве у него прошла полоса религиозных мечтаний. Однако уже в это время «стрелка его характера», - можно сказать, повторяя слова Локка, - «всегда склонялась в ту сторону, в которую её из начала направила природа», - он обнаружил наклонность к математике, физике и логике. Поступив в третий класс гимназии, учился легко и кончил её хорошо в 17 лет, но на этом и кончились успехи его официального обучения.
По окончании гимназии начинаются его университетские скитания с факультета на факультет - первый год он был на математическом факультете, 3 года на естественном и один год на филологическом в Петербургском университете. Его отношение к университетским занятиям приблизительно таково, как и Блока, но ещё своеобразнее. Он везде работает, но «по-своему». «Никогда не мог заставить себя держать экзамены», - так он мне заявил об этом периоде жизни.
Проблема любви в жизни Хлебникова с самой юности ставилась и разрешалась своеобразно. «Влюблялся Хлебников невероятное количество раз, - писал о нём Дм. Петровский, - но никогда не любил по-настоящему». Несомненно, в этом вскрывается шизоманическая черта - амбивалентность, наклонность удерживать в сознании полярно-противоположные содержания (П. М. Зиновьев). Способный к половым мечтаниям и сантиментальным побуждениям, говорит Дюпуи, шизоман равнодушен к сексуальной жизни и даже избегает её. Это хорошо отражено в новелле Панини «Тот, кто не умел любить».
В собранном мною анамнезе я отметил, что пациент начал половую жизнь поздно и она вообще играла очень малую роль в его существовании. Одно время, по его словам, злоупотреблял алкоголем. В своей жизни В. Хлебников, по-видимому, не имел ни постоянного местожительства, ни постоянных занятий в обычном смысле этого слова. В вечных скитаниях то в Царицыне, то в Астрахани, то в Москве или в Харькове и Ленинграде и в других городах он терял свои вещи, иногда их у него похищали воры. Рукописи он свои тоже постоянно терял, не собирая и не систематизируя их. Про него можно сказать то, что другим психиатром написано про другого талантливого французского писателя Жерара де Нерваля: «Всем своим существом он вошёл в жизнь литературной богемы и с тех пор никогда не научился никакой другой жизни». Недаром в 1918 году им была направлена в правительственные учреждения «Декларация творцов», в которой проектировалось, чтоб «все творцы, поэты, художники, изобретатели должны быть объявлены вне нации, государства и обычных законов». «Поэты должны, - говорилось далее, - бродить и петь». Неудивительно, что при таком умонастроении у него были бесконечные недоразумения с отбыванием воинской повинности, тем более что он в своих странствованиях в то переходное время попадал в зоны различных правительств.
Ещё в гимназии он страдал неврастенией от 15 до 17 лет. В 1916-м и в 1917 году дважды пользовался пятимесячным отпуском по неврастении, а кроме того, долго лечился в лазарете. Короткое время служил в Запасно-пехотном полку. «Службу нёс плохо», - лаконически заявил мне поэт. Соматическое состояние довольно удовлетворительное - он дважды перенёс воспаление легких - в детстве и в возрасте 24 лет. Потом страдал вегетоневрозом в форме бронхиальной астмы.
Литературной деятельностью начал заниматься с 1910 года. В сущности, В. Хлебников всегда выполнял свою программу, он «бродил и пел», охваченный странными мечтаниями. По-видимому, самым важным делом в своей жизни он считал те мистические вычисления, которыми он занялся с 1905 года. Он уверял, что существует особое, постоянное соотношение между выдающимися событиями истории, между рождениями великих людей, 365, умноженное на «n», а для войн 317, умноженное на «n». Занятый «законами времени», он следил за какими-то «точками времени» и «хорошими и плохими днями». Вячеслав Иванов высоко ценил Хлебникова как поэта и сожалел об его увлечении вычислениями. Некоторые смотрели на них как на «математическую ахинею», а иные находили «пророчества» в его вычислениях. Так, Радин в своей статье «Футуризм и безумие» вспоминает, что, по мнению некоторых, в сочинениях В. Хлебникова точно предсказано падение России в 1917 году. Дм. Петровский в своей «Повести о Хлебникове» упоминает о «предсказании» смерти Китченера.
Параллельно с Государством Пространства он грезил о Государстве Времени. Для этого он основал общество 317. Ниже я привожу нигде не опубликованное его произведение, где эта идея получила свое яркое выражение. «В моём разуме, - говорит он в нем, - восходишь ты, священное число 317, среди облаков не верящих в него».
Среди жизни, напоминавшей грёзы наяву, - Хлебников ухитрялся что-то делать и что-то писать. Это был для него, по выражению Блока, своего рода «всемирный запой». Характерно для него ощущение несвободы своей личности, сомнения в реальности окружающего и ложное истолкование действительности в смысле трансформации внешнего мира и своей личности (Nerio Rajas). От животных исходят, по его мнению, различные воздействующие на него силы. Он полагал, что в разных местах и в разные периоды жизни он имел какое-то особое духовное отношение к этим локальным флюидам и к соответствующим местным историческим деятелям. В Ленинграде, например, ему казалось, что «он прикован к Петру Великому и к Алексею Толстому», в другом периоде жизни он чувствовал воздействие Локка и Ньютона. По его ощущению, у него в такие периоды даже менялась его внешность. Он полагал, что прошёл «через ряд личностей». Словом, он страдал, как говорил один психоаналитик (R. Walder), при проекции своего мышления - полным перенесением своих мыслей во внешний мир.
Отличаясь наклонностью к неожиданным обобщениям и к символизму, он придавал особое значение букве «В». Все слова, начинающиеся с этой буквы, по его мнению, обозначают предметы, один конец которых прикреплён, а другой свободен. Всё поведение В. Хлебникова было исполнено противоречий - он или сидел долгое время в своей любимой позе - поперек кровати с согнутыми ногами и опустив голову на колени, или быстро двигался большими шагами по всей комнате, причём движения его были легки и угловаты. Он или оставался совершенно безразличным ко всему окружающему, застывшим в своей апатии, или внезапно входил во все мелочи жизни своих соседей по палате и с ласковой простодушной улыбкой старался терпеливо им помочь. Иногда часами оставался в полной бездеятельности, а иногда часами, легко и без помарок, быстро покрывал своим бисерным почерком клочки бумаги, которые скоплялись вокруг него целыми грудами. Вычурный и замкнутый, глубоко погружённый в себя, он ни в какой мере не был заражен надменностью в стиле «Odi profanum vulgus et агсео», напротив, от него веяло искренней доброжелательностью, и все это инстинктивно чувствовали. Он пользовался безусловной симпатией всех больных и служащих. И всё-таки, подобно Стриндбергу и Ван Гогу, он производил впечатление вечного странника, не связанного с окружающим миром и как бы проходящим через него. Как будто он всегда слышал голос, который ему говорил: Оставь, иди далёко Или создай пустынный край И там свободно и одиноко Живи, мечтай и умирай Сологуб. […]
Для меня не было сомнений, что в В. Хлебникове развёртываются нарушения нормы так называемого шизофренического круга, в виде расщепления - дисгармонии нервно-психических процессов. За это говорило аффективное безразличие, отсутствие соответствия между аффектами и переживаниями (паратимия); альтернативность мышления - невозможность сочетания двух противоположных понятий; ощущение несвободы мышления; отдельные бредовые идеи об изменении личности (деперсонализация); противоречивость и вычурность поведения; угловатость движений; склонность к стереотипным позам; иногда импульсивность поступков - вроде неудержимого стремления к бесцельным блужданиям. Однако все это не выливалось в форму психоза с окончательным оскудением личности - у него дело не доходило до эмоциональной тупости, разорванности и однообразия мышления, до бессмысленного сопротивления ради сопротивления, до нелепых и агрессивных поступков. Всё ограничивалось врождённым уклонением от среднего уровня, которое приводило к некоторому внутреннему хаосу, но не лишенному богатого содержания. Для меня было ясно, что передо мной психопат типа - Dejenere superieur. К какому разряду надо было его отнести - к оригиналам, импульсивным людям (Bleuler) или астеническим психопатам (К. Schneider), - это имело мало практического значения. Понятно было то, что В. Хлебников никак не может быть отнесён к разряду «врагов общества». […]
При наличии нарушений психической нормы надо установить, общество ли надо защищать от этого субъекта или, наоборот, этого субъекта от коллектива. «Клинический облик отдельных, выродившихся личностей, конечно, в высшей степени разнообразен, так как здесь встречаются всевозможные смеси патологических задатков со здоровыми, - говорит Kraepelin, - нередко даже выдающимися». Вот это наличие выдающихся задатков у талантливого Хлебникова ясно говорит о том, что защищать от него общество не приходится, и, наоборот, своеобразие этой даровитой личности постулировало особый подход к нему со стороны коллектива, чтобы получить от него максимум пользы».
Анфимов В.Я., К вопросу о психопатологии творчества. В. Хлебников в 1919 году, в Сб.: Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека, М., «Прогресс-Традиция», 2008 г., с.427-431.
https://nandzed.livejournal.com/9248685.html
zergulio
