Это всегда случалось в начале августа – самого сладкого (потому что последнего) летнего месяца. На папин День рождения. Мы с бабушкой, дедушкой, Мелким, собакой и кошкой жили на даче уже целую вечность, длившуюся с середины июня. К этому времени я и Мелкий обычно напрочь забывали о городе и тайно грезили, что уж в этот раз мы останемся здесь навсегда. Одним прекрасным утром, потому что других летом не бывает, мы проснемся, а бабушка или дедушка за завтраком сообщат нам эту новость. Совершенно будничными голосами. Скажут, что мы никогда больше не вернемся в город и будем жить здесь, как в книжке «Мама, папа, восемь детей и грузовик» или «Мы на острове Сальткрока», или… Литературных примеров у нас было множество. Так что мы точно знали – такое возможно. А, значит, может когда-нибудь произойти. В таких случаях, как подсказывал наш опыт, главное – не терять надежды. Ведь в конце концов наступают не только каникулы, Новый год и День рождение, в конце концов приходит лето. Значит, нужно просто запастись терпением.

Папин День рождения праздновался по-разному. Иногда из города приезжало много-много гостей (в таких случаях нас отмывали, облачали в одежды – обычно мы ограничивались майкой и шортами – а мне даже заплетали косу), иногда только несколько человек, иногда не было никого. Это было лучше всего. Потому что тогда папа приезжал накануне, спал с нами на чердаке, а ранним утром мы втроем уходили на наш тайный речной луг ловить бабочек. Тогда папа рассказывал про бабочек, кузнечиков и птиц, пел с нами песни, и мы строили планы о том, как когда-нибудь он проведет с нами на даче целое лето (никто из нас троих не признавал полумер в таком важном деле как строительство планов, поэтому речь всегда шла о лете, а не о, к примеру, неделе). А потом был праздничный обед, главным блюдом которого был арбуз.

Арбуз был великолепен всегда. Во-первых, он случался с нами только раз в год на папин День рождения. Во-вторых, он был невероятно сладким и пах так, что мы с Мелким могли проводить долгие увлекательные часы, предвкушая встречу и пытаясь найти аналогии. В конечно итоге мы решили, что именно такой запах у моря, на котором никто из нас еще не бывал. «Свободная стихия» точно должна была пахнуть этой густой и при этом совершенно прозрачной сладостью. В-третьих, мы всегда ели арбуз со свежим черным хлебом. Тем самым хлебом с хрустящей корочкой, которая никогда не переживала отрезка пути между булочной и домом (несмотря на то, что этот отрезок занимал примерно три минуты). Тем самым хлебом, который был всегда, а потом просто исчез. Тем самым хлебом, запах которого, когда его еще горячим привозили в булочную, мгновенно разносился по всей улице и ничто не могло его перебить. Папа доставал арбуз, дедушка его разрезал, бабушка честно делила сначала корочки, а потом и весь остальной хлеб, и мы приступали. Сладкое и кислое, тающее и тянущееся, плотное и почти невесомое, хрустящее и сочное – смесь вкусов была настолько захватывающей, что первые пять минут никто не произносил ни слова (что для каждого из нас в обычной жизни было совершенно немыслимо). Этот августовский полдень, когда мы все собирались вместе, и был квинтэссенцией лета: сладостью момента и предвкушением неведомых приключений, медовым солнечным светом и радостью покоя и единения.

Долгие годы я думала, что арбуз едят именно так. После узнала, что эта любимая еда одесских мальчишек из бедных семей: арбузом невозможно наесться, а вот если вместе с хлебом! После – что именно таким мальчишкой был мой дедушка. После – что дедушка, сосланный в лагерь в первый год начала последней войны двадцатого века, больше никогда не увидел Одессу.

https://mjum.livejournal.com/40507.html

Всегда мечтать о том, чтобы что-то создать «своими руками». Начиная с детсадовского возраста не оставлять тщетных попыток. Зачарованно смотреть, как из-под спиц бабушки и крючка тетушки возникает плетенное, ажурное, пушистое – любое. Оно может стать всем, что им заблагорассудиться, или исчезнуть по их велению. Отлично осознавать, что шитье, вязание, вышивание – магия, что именно по ее образу и подобию создаются истории, миры и вселенные. Стараться настолько, что, преодолев робость, самой записаться в кружок мягкой игрушки.

Сидеть за столом вместе со всеми девочками, каждая из которых шьет свою игрушку, у каждой из которых получается, терпеливо делать стежок за стежком, твердо веря, что следующий будет ровнее предыдущего. Молчать (потому что разговаривать не разрешает Галина Васильевна – высокая, костлявая, с короткими и тонкими седыми волосами, не старенькая, не старая – древняя, она решает, какую игрушку доверить какой девочке, она может исправить любой брак и придумать, как из обрывков, лоскутков, остатков и ошметков всего на свете сделать такое чудо как «Каркасная мышка») вместе со всеми и петь тоже вместе со всеми (петь можно, время от времени кто-нибудь начинает песню, обычно нас человек шесть-семь, по заведенному обычаю каждая может сначала спеть что-то свое, а потом непременно то, что знают другие, и то, и другое одинаково хорошо, постепенно первое становится вторым, когда новых песен нет, приходиться изворачиваться и придумывать свои, самое простое – подобрать стихи к уже известному мотиву, например, мое любимое стихотворение из книжки про Хоббита – «За синие горы, за белый туман» – оказывается отлично ложится на мотив песни из мультика «Мама для мамонтенка», новая «песня» нравится, поэтому, несмотря на то, что стихотворение очень длинное, в конце зимы ее поют все).

Ходить на «мягкую игрушку» целый год, два раза в неделю, шить, набивать, кроить, молчать, петь, смотреть как за окном падает снег, сверкает солнце, идет дождь, танцуют листья. Научиться маленьким хитростям и тщетным премудростям, понять, почему, когда шьешь вместе, разговаривать не нужно, а петь необходимо. А потом взрослеть и постепенно осознавать те уроки, которые приобрел. Когда нужно чинить, а когда просто отрезать, как замаскировать прореху, а когда решительно отказаться от этой возможности и отложить, чтобы потом понять, к какой из новых жизней готов случайно изрезанный лоскут. Как сочетать несочетаемое и соединять невозможное. Как жалеть ненужное и восхищаться возможностям бесконечных превращений и перевоплощений.

Чтобы потом – много жизней и смертей спустя – спокойно брать ножницы и, вместо того, чтобы кропотливо штопать крохотные дырочки на стыке рукава и манжета детской футболки, с чувством глубокого удовлетворения, чувствуя себя по меньшей мере Вивьен Вествуд, просто обрезать, любуясь тем, как красиво сворачивается ткань на срезе, и размышляя о том, какая длинная (и какая тропическая!) змея получится из того, что сейчас летит на пол.

https://mjum.livejournal.com/40410.html

Настоящее рождественское чудо случилось со мной только раз в жизни. В девяносто третьем году. Я поняла это сразу, потому что произошедшее, совершенно точно не могло произойти – та катастрофа была окончательной, внезапной и бесповоротной.

В тот год жизнь изменилась. В магазинах, в которых не было ничего, появилось все. Деньги же, напротив, исчезли. Это был год коврижек, которые пекли вместо пирогов и тортов, год картошки, квашенной капусты, свеклы и морковки – во всех возможных и невозможных сочетаниях – вместо мяса и рыбы. Год кабачка и гречки. Год варенья на сладкое. Мы почти забыли, как выглядят сыр и колбаса, конфеты и шоколад. За всем выстраивались длинные очереди, которые нужно было занимать с самого утра (когда темно, холодно и идет снег). И вот все изменилось. Но кабачки и гречка остались, потому что оказалось, что у нас нет денег.

В тот год мы с дедушкой впервые продавали облепиху и картошку. Именно благодаря этому у меня появились собственные сбережения. Это было невыразимое счастье, потому что я знала, на что их потрачу. Я собиралась купить всем подарки на Новый год. Об этом я мечтала уже давно. Если вы умели рисовать, шить, вязать или готовить, то есть делать хоть что-нибудь своими руками, вы вряд ли смогли бы понять меня. Мои руки были категорически не приспособлены к тому, чтобы использовать их по прямому назначению. То есть делать что-то «своими руками».

Это было то единственное, что я твердо усвоила в детском саду. Каждый день после того, как заканчивался сон-час, наступало «время творчества». Нас рассаживали за столики, выдавали ножницы и клей, бумагу и краски. Потом воспитательница демонстрировала образец: аппликации с пингвинами, открытки с цветами и много другого, тоже прекрасного. Предполагалось, что на протяжении часа мы счастливо его воспроизведем. По итогу все работы собирались и выставлялись на всеобщее обозрение. В строгом порядке: от лучшего к худшему. На протяжении трех лет (то есть все то счастливое время, которое я провела в детском саду, и которое, как я искренне и до сих пор считаю, мне непременно скостят в аду) мои работы занимали последнее место.

Так что мне легко было поверить в утверждения о том, что главное – это доброе сердце, ум, ловкость и т.д. (вставьте нужное), потому что ничего другого мне не оставалось. Почти также легко, как с недоверием отнестись к гипотезе о том, что всего можно добиться старанием и прилежанием. Я старалась – каждый день – но все равно ничегошеньки не получалось. Я мечтала о том, что когда-нибудь у меня действительно получится что-нибудь – пусть не такое прекрасное, как у других – но хотя бы такое, что поставят на предпоследнее место и что я смогу – нет, конечно, не подарить, но, хотя бы – показать бабушке с дедушкой… В школе стало чуть легче. Уроки творчества были всего один раз в неделю и их можно было как-то пережить. Однако мечта о том, что раз я никогда не подарила ничего, сделанного своими руками, то, когда вырасту, смогу как-нибудь это компенсировать, не оставляла меня. И вот это время настало!

Целых три месяца я прикидывала, что куплю каждому. Я перебрала множество вариантов (начиная с самых несбыточных, заканчивая самыми очевидными и скучными). Я обошла множество маленьких киосков и магазинчиков, которые как раз в этом году во множестве открылись вокруг нашего дома. Я подолгу рассматривала все выставленное там великолепие, считала деньги, сверяла цены, составляла списки. Меня просто разрывало от открывшихся возможностей – каждая вещь (неважно, могла я ее купить или нет) представлялась невообразимо прекрасной. В итоге список был составлен. Пора было показать его тетушке.

Тетушка обещала взять меня в город, где я бы смогла купить все, что запланировала. Кроме того, тетушка должна была оценить плод моих трудов. Тетушка подошла к списку так, как тетушка подходила ко всему: с максимальной тщательностью и не ведающей пощады честностью. В итоге в список были внесены изменения. Так, великолепная книга Игоря Акимушкина «Мир животных» с чудесными цветными фотографиями для дедушки была отринута. Как справедливо заметила тетушка: «Ты хочешь ее гораздо больше, чем дедушка». Взамен тетушка предложила коллаборацию: сложить наши сбережения и купить дедушке новый галстук.

И вот этот день настал. Нам ужасно повезло втиснуться в первый же автобус (который, к тому же, почти не пришлось ждать). Когда мы добрались, сумерки уже сгустились, но еще не превратились в темноту. Ровно та пора, которую я зимой любила больше всего. Сумерки одновременно скрывали некрасивое и проявляли настоящее – густое разноцветье теней под фонарями, сияние сугробов, мягкое кружение снежинок. Все было таким уютным: и укутанные деревья, и засыпанные улицы, и окошки, которые уже почти везде зажглись. Было очень много людей. Все куда-то спешили, громко разговаривали и были захвачены предпраздничной суетой. Перед тем как зайти в первый магазин, мы купили с уличного лотка поз.

Обычно тетушка не покупала нам никакой уличной еды, мотивируя свои отказы совершенно удивительными историями. (К примеру, нам с Мелким ни разу не довелось попробовать сахарной ваты, которую обычно продавали в цирке. Потому что, как говорила тетушка, ее взбивали в стиральных машинах вместе с порошком!). Но сегодня был особенный день, поэтому она повела себя как бабушка. То есть на мой робкий вопрос, не проголодалась ли она, не вытащила из сумки бутерброд с холодной, но полезной и бесплатной котлетой, а спросила, не хочу ли я поз. Покупные позы были ужасно вкусными и совсем не похожими на настоящие. В них почти не было мяса, преобладала капуста, тесто было не тонким, а пышным и пористым. Их было так хорошо есть прямо на улице, пока шел снег, а вокруг было весело и людно. Мы вдвоем стояли чуть в стороне от потока людей, осторожно откусывали и гадали, какой торт бабушка придумала на этот Новый год. (Бабушка вообще не любила повторений, но новогодний торт не повторяла никогда ни на нашей памяти, ни на памяти папы с тетушкой. Судя по тому, какие продукты и украшения шли в ход, бабушка придумывала его еще зимой, потом весь год тихонько собирала разные необыкновенные и вкусные вещи и в последнюю минуту являла нам чудо, которое было настоящим, поэтому никогда не казалось очередным).

Мои деньги лежали в кошельке у тетушки. Конечно, больше всего мне хотелось хранить их у себя, но это было крайне неразумно. Если я боялась что-то потерять или сломать (или того, что это случится, боялись мои близкие), это непременно и стремительно происходило. Закономерность была в очередной раз подтверждена буквально на днях, когда нам всем подарили шоколадного зайца. В тот год такие фигурки – сделанные из иностранного молочного шоколада, полые внутри и завернутые в восхитительные блестящие цветные обертки – только начали появляться. Стоили они не слишком дорого, но в наш семейный бюджет все равно не вписывались. Именно такого зайца нам и подарили в гостях. Чтобы заяц не сломался, его нужно было нести в руках. Естественно, чтобы доверить это дело мне, и речи быть не могло. Поэтому всю долгую дорогу зайца нес Мелкий. Уже у самого дома Мелкий, несмотря на то, что был переполнен важностью своей миссии, почувствовал такую снисходительную жалось ко мне, что, пока тетушка не увидела, сунул зайца мне. Я очень обрадовалась. Конечно, повод для радости был совершенно ничтожный, я же была уже большая. Но все равно так хотелось хоть немного понести этого красивого зайца из неведомой страны, где, наверняка, вместо гематогена и шоколадной плитки – настоящий шоколад, сколько угодно мандаринов и, возможно, даже бананы! Поэтому я не стала колебаться и взяла его. Примерно в ту же минуту я упала вместе с зайцем. Чтобы не вдаваться в кровавые подробности, скажу сразу: падения заяц не пережил, домой мы принесли смятые останки. Поэтому деньги (одну большую красивую купюру совершенно немыслимого для меня достоинства, которую я до этого даже не держала в руках), я беспрекословно отдала тетушке.

Доев позы, мы неспешно пошли вдоль улицы. Мне очень хотелось побежать вприпрыжку, чтобы уже скорее попасть в «Детский мир» и приступить к покупкам, но я специально сдерживала себя, чтобы продлить совершенно неведомое удовольствие. Неторопливо, как взрослый человек, идти, разглядывая праздничные витрины и предвкушая момент покупки первого подарка. «Детский мир» был удивительным местом. Он располагался в старинном двухэтажном доме. На втором этаже была галерея и можно было сверху наблюдать за всем, что происходит внизу. Но главное чудо скрывалось на лестнице между этажами. Чудо называлось «витраж». Когда мы с Мелким первый раз его увидели, то просто замерли от восторга. Это была огромная картина из разноцветного стекла, которое сияло, мерцало и переливалось. На ней была грустная и красивая девушка, закутанная в желтый плащ. Она сидела в зимнем лесу под деревом, на ветке которого покачивались два ворона. Вдали виднелись горы и маленький домик с крышей, занесенной снегом, очень похожий на нашу дачу. Было понятно, что девушка – принцесса, и что сама эта картина – не просто картина, а вход в какое-то иное измерение. Мы тогда подумали (и довольно долго так и считали), что магазин называется «Детский мир» именно потому, что является переходом в другое, волшебное пространство, а картина – это вход, не совсем затянувшееся, не до конца замаскированное волшебное зеркало.

Сегодня в магазине было очень много народу. Все теснились у прилавков, отталкивая друг друга, а продавщицы сбивались с ног. Вообще-то я ужасно боялась больших скоплений людей. Особенно очередей, где все всегда были очень злые, страшно напряженные и каждые пять минут вспыхивал небольшой скандал с большим потенциалом. Я боялась тех, кто скандалил (то есть практически всех), и мне – одновременно – было мучительно (за всех же) стыдно. Именно в очередях я особенно остро ощущала шаткое положение детей в мире взрослых, и ту границу, которая нас разделяла. Но сегодня был особенный день. Я храбро взяла тетушку за руку, и мы ринулись в прибой, бушующий около прилавка. Мы удачно вынырнули около продавщицы и я – сама! – попросила ее дать нам модель джипа (конечно, по-честному, следовало попросить посмотреть еще две модельки, но на это моей решимости не хватило, к тому же, быстро утешила себя я, Мелкий совершенно точно мечтал именно о джипе). Теперь предстояло пробиться к кассе. Мы заняли очередь и принялись терпеливо ждать. От волнения я не разговаривала. Когда очередь почти подошла, я хриплым голосом попросила у тетушки мою купюру. Тетушка открыла кошелек, вытащила и дала ее мне. Я подняла голову, посмотрела на женщину за кассой и постаралась как можно громче сказать: «Пять тысяч, третий отдел». Поскольку женщина, как это бывало обычно, не бросила раздраженное «что?», кажется, мне удалось. Я протянула руку, в которой только что сжимала мои деньги. Но сейчас в руке ничего не было.

Я молча разглядывала свою руку, женщина молча смотрела на меня, очередь за моей спиной начинала волноваться. Тетушка пришла в себя мгновенно. За тот момент, которого мне хватило, чтобы окаменеть, она успела осмотреть пол вокруг. На полу ничего не было. Видимо, упавшую купюру кто-то успел подобрать. Скорее всего, этот «кто-то» уже, радуясь нечаянной удаче, ушел. Очередь от волнения перешла к ропоту. Тетушка попыталась к ней воззвать. В этот момент мое окаменение, к сожалению, начало проходить. «К сожалению», потому что только оно останавливало слезы, которые успели скопиться в таком количестве, что удержать их уже не было никакой возможности. Я ненавидела плакать. А представить, что может быть хуже того, чтобы зареветь публично, вообще не могла.

Но от меня уже больше ничего не зависело. Слезы текли потоком. Этот поток растворял мир, который стремительно таял, превращаясь в невнятную мешанину расплывчатых цветов. На какое-то мгновение стало очень тихо. Так тихо, что казалось, все исчезли. Я уже не пыталась совладать с собой, в этом не было никакого смысла, потому что все было потеряно. Денег – моих денег – больше не было. Я их потеряла. Мои руки оказались неспособны даже на то, чтобы их удержать. Я была безнадежна. Так что остаться здесь, за пеленой слез, было лучше. Очередь сочувственно гудела, и я даже могла различить отдельные реплики. В этот момент кто-то ткнул меня в бок. Рядом стояла женщина со шваброй, которая пыталась засунуть деньги в мою варежку. «Вот, смотрю, валяются, я и подобрала. Да перестань уж реветь! Твои же деньги. Забирай скорее». Я сжала руку, женщина развернулась и ушла. Тетушка стремительно схватила меня за другую руку и вытащила из очереди. Вытерла слезы и крепко прижала к себе. Я всхлипывала еще какое-то время, а тетушка гладила меня по шапке и говорила: «Ну, ну, успокойся же! Все хорошо. Все хорошо». Через некоторое время я оторвала лицо от тетушкиного пальто и посмотрела наверх. Прямо передо мной был витраж. Снег сиял, ветка тихонько покачивалась, вороны расправляли крылья, а принцесса задумчиво улыбалась. Одной рукой крепко сжав деньги, я вытерла слезы. Нужно было срочно вернуться назад и снова занять очередь в кассу.

С тех пор прошло слишком много лет. Но каждой зимой, в один из декабрьских дней, когда сумерки начинают сгущаться, я думаю, что же на самом деле произошло тогда. Одно из самых бесправных человеческих созданий того жалкого, горького, умирающего мира – нищая и усталая уборщица – сначала осторожно выхватила ту купюру из детской варежки, а потом, не выдержав слез, отдала ее. Или она подобрала ее на полу и, радуясь своей удаче, уже думала, что сможет купить на нее, но потом, увидев то горе, не смогла его вынести. Или она просто отдала свои деньги, потому что совершенно невозможно смотреть, когда кто-то маленький плачет среди стремительно разрушающегося, еще секунду назад праздничного мира. Я никогда не узнаю этого точно. Так что единственным, что я знаю наверняка, навсегда останется: «Настоящее рождественское чудо случилось со мной только раз в жизни. В девяносто третьем году».

https://mjum.livejournal.com/40094.html

Каждый раз, когда я встречаю Тишу, меня захлестывает волна чувств, главное из которых благоговение. Тиша огромен, черен, бегемотоподобен и величав. Его движения полны невыразимой грации. И это совсем неудивительно, потому что Тиша умеет перемещаться между пространствами и изменять их физические характеристики. Этот достоверный факт могут подтвердить все дети, а также их многочисленные родственники, которые бывают на детской площадке с вертолётиком. Именно там Тиша осеняет наше суетное существование своим присутствием. Он живет в одном из домов, которые стоят вокруг. Все мы (дети, взрослые и прочие) наблюдали, как полный достоинства Тиша (в момент, когда толпа его почитателей становится слишком большой) удаляется туда. Он степенно приближается к двери (толпа почитателей благоговейно следует за ним), а потом происходит чудо, за которым никто и никогда не устает наблюдать. Дело в том, что у Тиши нет никаких (просто абсолютно никаких!) шансов пролезть в дверь. Потому что Тиша раза в три ее шире. Однако каждый раз он делает это. Он сплющивается, скручивается, сжимается и каким-то непостижимым образом оказывается внутри.

В ноябре Тиша активизируется. Как только хтонь окончательно овладевает городом, Тиша решительно выходит на прогулку. Исключительно благодаря этому факту на прогулку также выходят Аня, Кира, Марк и Макс. Как только овеянные вечными ноябрьскими сумерками нагруженные мрачными детьми коляски приближаются к детской площадке, Тиша неспешно выходит навстречу. В ту минуту, когда дети замечают его, наступает момент преображения. Все они дружно сияют, радостно хохочут, издают многочисленные звуки – и даже слова! – одобрения.

Тиша – это ноябрь, который добр к ним, ноябрь, который убедительно показывает, что главное – тепло и нежность, круглость и грациозность, масса и мягкость, а еще свет – черный и теплый, посверкивающий прозеленью лета и розовостью весны, с огромным хвостом, который нежно касается лиц, осушая слезы, вытирая сопли, оставляя тайные метки. Кажется, Тиша – кот. Впрочем, до конца я в этом не уверена.

https://mjum.livejournal.com/39934.html

У каждого в нашей семье было что-то совсем свое. То, что принадлежало только ему, с чем связывали особые и долгие отношения. Те вещи, которые не имели никакой видимой – очевидной для остальных – ценности, единственные, за которые беспокоились по-настоящему. Мы с Мелким считали, что они – не совсем предметы, а что-то вроде продолжения каждого из наших взрослых.

У дедушки и мамы были цветы. Амариллис дедушки стоял на подоконнике в спальне. С нашей точки зрения большую часть года он не представлял собой ничего особенного. Зато в марте он всегда очень красиво зацветал и цвел долго, почти все то время, пока медленно таял снег. Дедушка говорил, что, только благодаря ему, он всегда уверен: как бы ни мело за окном, весна уже наступила. Цветы были такими красивыми, что во время их цветения, было совершенно невозможно заметить что-то помимо их горделивого сияния. Никто, включая самого дедушку, не помнил, когда он у нас появился. Возможно, он был всегда.

Цветок мамы жил около ее словарей. Он был одной из трех вещей, которые мама принесла с собой, когда переехала к нам из общежития (первыми двумя были словари и портрет Блока). Мы всегда удивлялись, почему он назывался цветком, ведь он никогда не цвел, а представлял собой что-то вроде пучка вечнозеленых колючек. Возможно, мама любила его именно за эту тождественность, а, возможно, за то, что он был таким маленьким и неказистым, что, казалось, никто и никогда не выберет его в свои любимцы. Когда мама уезжала в одну из своих долгих командировок, она брала его с собой. Когда Мелкий достиг того сознательного возраста, в котором человек уже смутно начинает подозревать, что буквально все можно делать правильно или так, что рискуешь быть осмеянным во дворе или отчитанным в детском саду, он спросил у мамы, почему она берет с собой не только то, что полагается, но и то, что должно оставаться дома, а именно цветок. Тогда мама ответила, что ее цветок – волшебный, потому что может сделать любое место чуть-чуть домом.

Вещью папы были марки. Они жили в специальных книгах, которые назывались кляссеры. По нашему мнению, некоторые марки (те, на которых были цветы, бабочки и животные) были великолепны, другие (с людьми, в основном, мужчинами и маленькими непонятными картинками какой-то техники) – так себе. Папа собирал марки всегда, он привозил их из всех городов, где бывал, и, если его спросить, мог часами рассказывать о том, из какой страны какая, и почему именно она так хороша. Даже нам было понятно, марки были для папы свидетельством того, что огромный мир, о котором говориться в книгах, существует на самом деле. На фоне этого знания было не так уж важно, сможет ли он когда-нибудь увидеть все это, главное, что оно – безусловно и совершенно точно – существовало.

У бабушки была коробка с пуговицами. Коробка была жестяная, в ней когда-то хранились конфеты, которые назывались красивым словом «монпансье». На крышке еще остались следы каких-то букв и еле различимые очертания рисунка – кудрявая женщина и мужчина в усах пили чай. Из коробки до сих пор чуть слышно пахло чем-то сладким, разноцветным прозрачным и призрачным. Пуговиц было неисчислимое множество всевозможных форм, размеров и цветов. Они были сделаны из всего, что только существовало на свете. Были пуговицы стеклянные и пуговицы из ракушек, пуговицы из ткани и дерева, из пластмассы и кости. Однотонные и переливающиеся, обитые тканью и оплетенные кружевом, с рисунками и узорами. Их можно было рассматривать бесконечно и, кажется, в нашем доме не было ни одной вещи, которая не принесла бы этой коробке свой дар. Но среди них были и такие, которые могли принадлежать только принцессам и пиратам, сыщикам и охотникам, магам и воинам. Если у бабушки было время и настроение, она могла рассказать, откуда к ней пришла каждая. Даже не верилось, что бабушка знала столько людей и была участницей стольких историй. Однако пуговицы были безусловным доказательством.

У нас с Мелких таких вещей не было, но мы знали, что, когда вырастим, они обязательно появятся. Мы не знали, что это будет, но были уверены, что узнаем эти вещи сразу.

Перед тем, как дедушку увезли в его последнюю больницу, он полил амариллис (цветок, который иногда может помочь отправленному на вечное поселение в место, где столько бесконечных месяцев лежит снег, поверить, что весна точно наступит). Мама взяла свой цветок в последнюю командировку (растение с нелепым названием «суккулент», который может убедить тебя, что дом всегда с тобой). Папа до конца жизни продолжал любить марки (маленькие разноцветные бумажки со всех концов света, которые подтверждали мальчику, родившемуся со статусом репрессированного, что мир, который он вряд ли когда-нибудь увидит, все же существует). Когда бабушка умерла, мы нашли в ее коробке новую пуговицу (среди всех прочих, оставшихся от тех людей, чьи тела давно сгорели в далеких европейских городах). Два цветка, два альбома с марками и коробка с пуговицами – все сокровища мира, доставшиеся нам в наследство.

https://mjum.livejournal.com/39519.html

По-настоящему я люблю в искусстве только неказистую нежность: грифончиков и нетопырей с золотых рам, обрамляющих образ богоматери, трехголового верблюда-дракона с широчайшей улыбкой – неожиданного свидетеля рождества. Плетенные сандалики на тоненьких ступнях святых и младенца, панковские фасоны платьев мучениц и радостные краски облачений святых, рыжие волосы Магдалины, которые укрывают ее с головы до ног и крошечных зверей, которые прячутся рядом с ней. До конца и абсолютно реалистичные жесты младенца (вот куздрит мать за платок, вот трогает ее подбородок, а вот топырит пальчики на ножке), причем то, что ручки ребенка и длани матери вообще не похожи на настоящие только добавляет им реализма, потому что нежность в жесте, а не в форме. Еще люблю города, которые святые покровители прижимают к груди (потому что в этих миниатюрных двойниках – вся суть оригинала, это душа, полюбившая форму тела настолько, что ее принявшая). И рыжих всех мастей и оттенков (и Иуду, и Христа, и пророков). Круглые ушки малых существ (от льва до младенца), простолицых ангелов и повилику, которая так густо оплела даже не престол, а трон (больше всего похожий на готический собор), что кажется стала его частью, оплетя, убаюкав и растопив самые острые углы, дав приют и место для игр крохотным ангелам. Все это (и намного больше) сейчас в Эрмитаже на выставке средневекового итальянского искусства. Картины из галереи Перуджи – самого потаенного города Италии, над которым лежат огромные нежные облака, где пахнет цветущими лимонами и непреходящей весной. Такие картины необходимо увидеть именно осенью, чтобы хюгге вечной весны смогло пережить зиму, потому что осадок их нежности на сетчатке глаз так силен, что сможет преобразить все, что будет нужно.

https://mjum.livejournal.com/39198.html

Мы были детьми, то есть по-настоящему знали, что такое страх. Он таился в узорах ковров, которые висели на стенах, гнездился под кроватью и в шкафу, он прятался в темных углах, откуда выползал, стоило только погасить свет. Его обличья были неисчислимы, и большинство из них было недоступно взрослым.

Мы знали, как бороться с некоторыми и как прятаться от оставшихся. Были те разновидности, с которыми можно было договориться, и те, от которых следовало бежать, сломя голову. Некоторые требовали отваги, другие только уважения, но все – знаний. Часть ритуалов знали все нормальные люди (не наступать на трещины в асфальте, не поворачиваться спиной, не смотреть, а иногда, наоборот, смотреть, не отрываясь), часть каждый должен был придумать и опробовать сам. Мы с Мелким придумали свой той осенью, когда у нас дома поселилось чудовище.

Оно жило под кроватью – в самом дальнем, ближнем к стене пространстве, где раньше была только пыль и душная темнота. Стоило взрослым пожелать нам «спокойной ночи» и потушить свет, оно начинало шевелиться. Тогда Мелкий приходил ко мне, и мы вместе, закутавшись в одеяло, пытались придумать, что нам делать. Иногда обращаться ко взрослым было бессмысленно, как только мы пытались рассказать, их лица принимали дурацкое выражение, вполне соответствовавшее тому, что они нам говорили («давайте посмотрим вместе, видите, там никого нет!»). Именно страх был тем чувством, которое научило нас одиночеству, то есть тому, что, случается, приходится рассчитывать только на себя.

Мы вспомнили все старые испытанные средства и попытались их применить, но ничего не сработало. Чудовище было голодно и явно готовилось к тому, чтобы сотворить что-то ужасное. Мы были с ним один на один. Мы устали бояться засыпать. И однажды Мелкого осенило. Как и любое откровение, это звучало как полный бред.

«Нужно попробовать с ним поговорить», - заявил Мелкий. «Аха, - скептически сказала я, - давай еще с ним подружимся!». «Точно!», - с энтузиазмом подхватил Мелкий. Суть его прозрения состояла в том, что нашему чудовищу было так же страшно, как и нам. Это вовсе не отменяло его чудовищной сущности, но давало возможность хоть какого-то действия. Первобытный ужас мог быть таковым, а мог только делать вид.

Поэтому на следующее утро, мы засунули под кровать самую лучшую шоколадную конфету из моих запасов (у Мелкого запасов не было, он жил сегодняшним днем, поскольку знал, что жизнь, как и диатез, непредсказуема, может вылезть и от одной конфеты, поэтому предпочитал насладиться сразу и, на всякий случай, уничтожал все). А еще поставили блюдечко с молоком.

Когда бабушка с дедушкой пожелали нам спокойной ночи и выключили свет, мы свесились с моей кровати и Мелкий сказал: «Не бойся, эта конфета для тебя, тут совсем не страшно, сейчас мы расскажем тебе, что тут есть». С тех пор каждый вечер (сначала лежа на кровати, а потом на полу) мы рассказывали чудовищу обо всем прекрасном (помимо шоколадных конфет), что бывает в этом мире. Про земляничные поляны и речку, про снег и шуршание осенних листьев, про запах новых книжек и фломастеры, про то, что мама и папа (в конце концов) всегда возвращаются из командировок, про мыльные пузыри и мороженое, про летние костры и бабочек, про елочные игрушки и Млечный путь.

Все хорошее, что случалось за день, и все, чего не случалось, все, чего мы ждали, и все, на что надеялись, просто приятное и по-настоящему блаженное – мы рассказывали ему обо всем. Мы копили, запоминали и сочиняли. Иногда мы рисовали картинки, иногда приносили те красивые вещи, которые можно найти, но которые нельзя описать и изобразить (разноцветные стеклышки и камешки странной формы, листья невообразимых цветов и ягоды боярышника, перья и сухие травы, шишки, орешки из которых уже выела кедровка, и скорлупки от грецких орехов). Днем мы обсуждали, как наше чудовище может выглядеть и откуда оно взялось.

Через месяц мы стали друзьями. Через два представляли, что он любит и как выглядит. Через полгода, когда новое чудовище свирепо посмотрело на нас с ковра, купленного бабушкой, мы почти не испугались. Теперь у нас был свой ритуал, мы открыли новый способ бороться со страхом, потому что узнали главное: страху бывает страшно.

https://mjum.livejournal.com/38930.html

Больше всего на свете мне хотелось двух вещей: чтобы у меня появился настоящий друг и чтобы мне разрешили завести собаку. Конечно, первого хотелось гораздо больше. Весь мой опыт (состоящий из наблюдений, преимущественно за родственниками, подкрепленных книгами и фильмами, преимущественно советскими) говорил о том, что настоящее счастье и полноценная жизнь, возможны только в том случае, если у тебя есть «настоящий друг».

«Настоящий друг» отличался от просто друзей тем, что он был единственный. Это значило, что ему можно было не только рассказать все-все-все, но и то, что ему нравились ровно те вещи, от которых замирало сердце у тебя. Причем все и в той же мере (то есть и повесть Серой Совы «Саджо и ее бобры», и фильм «Д'Артаньян и три мушкетера», и забираться на чердак, когда идет дождь, и строить домики из стульев, столов и одеял, несмотря на то, что это – занятие для малышей, и пластинка «Питер Пэн и Венди», и картофельное пюре, и придумывать страны и народы, которые в этих странах живут, и земляничное варенье). В идеале он должен был не любить то же, что и ты (варенный лук и спряжение глаголов, стихотворения, посвященные описанию природы, и уроки труда, температуру и середину октября, когда кажется, что каникулы никогда не наступят, а простуды никогда не кончатся или не станут достаточно сильными, чтобы остаться дома и при этом не делать домашнее задание). С настоящим другом все любимые дела должны были стать еще слаще, а все нелюбимые – выносимее. Он бы точно мог разделить восторг, который переполнял после прочтения книги «Журавленок и молнии». (И восхитился бы тому, как я ее нашла, нет, даже открыла: совершенно случайно, ужасно жарким летним полднем, на дачном чердаке, листая старые, оставшиеся от сестры выпуски журнала «Пионер». Целое лето у меня было только три разрозненных отрывка, которые я почти выучила наизусть. И, конечно же, эта книга тоже, как и все хорошие книги, была про настоящую дружбу). С ним было бы не страшно скатить на велосипеде без рук с моста, на который с опаской и вожделением ты посматривала уже месяц. В общем, настоящий друг был непреложной необходимостью.

Когда я впервые увидела Аню, то не сразу поняла, что то, о чем я так долго мечтала, произошло. Это случилось благодаря нашей первой учительнице, которая, коротко представившись, сразу принялась за формовку нового материала (то есть 1 «А»), ей доставшегося. Формовка состояла в выстраивании по парам: определении того, кто будет чьей парой, и за кем эта пара будет стоять. Передвигаться по школьным коридорам (полным опасностей, то есть детей, закончившихся начальную школу, которым, по какому-то недоразумению, разрешили передвигаться самостоятельно, то есть неорганизованно) с ее точки зрения можно было только в идеально выверенном – все выстроены строго по росту, пары созданы по принципу «мальчик-девочка» – строю. К ее глубочайшему сожалению меня и Аню никак не удавалось вписать в созданную ею безупречную фигуру. Мы были слишком высокими, подходящих нам по росту мальчиков не было. Поэтому каким-то из гармонических принципов («мальчик-девочка»/ «идеально соответствие роста») нужно было пожертвовать. Учительница горестно вздохнула (как любой художник, осознавший, что ему не суждено преодолеть сопротивление грубой материи) и составила пару из двух долговязых девочек – черной и белой. Подтолкнув нас, она раздраженно велела: «Ну же! Беритесь за руки!».

В этот момент мы посмотрели друг на друга. Я – настороженно и исподлобья, потому что страшно стеснялась, Аня – прямо и с улыбкой, потому что (как я узнаю уже очень скоро) и про стеснение, и про страх она знала только из книжек. У Ани были густые волосы совершенно невероятного цвета. Когда на ее толстую черную косу падал свет, она начинала золотиться: под черным скрывался рыжий. Вернее, они сосуществовали (больше всего это было похоже на угли, подернутые золой – пламя под теплым и темным пеплом). А еще зелено-рыжие глаза как у рыси, которую я видела в передаче в «Мире животных». Другими словами, Аня была абсолютной красавицей – брюнеткой с зелеными глазами (то есть совмещала самые лучшие черты самых красивых на свете людей – моей бабушки и моей тетушки)! И вот абсолютная красавица протянула мне руку и сказала: «Меня зовут Аня. Будем дружить?».

В этот момент я почувствовала ровно то, что, должно быть, чувствовал гадкий утенок, когда, после всех тех ужасов, которые он считал само собой разумеющимися для такого урода, как он, его признали за своего лебеди. Я сглотнула, поправила свои дурацкие волосы (то есть на самом деле постаралась прикрыть ими дурацкие – потому что торчат и постоянно в самый ненужный момент краснеют – уши) и хрипло сказала: «Давай!».

С этого момента моя жизнь изменилась. Все оказалось даже лучше, чем я себе представляла. (Втайне я глубоко сомневалась, что даже мушкетерам или гардемаринам, не говоря о героях «Кортика» или «Приключений Электроника», было так хорошо друг с другом). Мало того, что нам нравились одни и те же книжки и занятия. Оказалось, что у каждой есть накопленное прекрасное, чтобы делиться, радуясь восторгу, с которым друг твой дар принимал. (Так, к примеру, Аня никогда не видела диафильмов и не знала, как делать «секретики», а я – как из подручных средств изготавливать мыльные пузыри и плести венки из одуванчиков). Пустыри, заброшенные стройки, гаражи, заросшие речные берега, дворы и переулки – все те места, которые мы раньше исследовали в одиночестве, теперь стали общими владениями. Мы делились старыми находками, спрятанными сокровищами и тайными тропами (я – цветными стеклышками, которые собирала уже несколько месяцев и прятала на дне оврага, Аня – крошечными тайными песчаными отмелями, выйти к которым можно было только преодолев множество препятствий вроде свалки и гаражного кооператива). Совершали новые открытия (подвал, где живет кошка с новорожденными котятами, тополь с ветвями, растущими так удобно, что можно залезь почти на самую верхушку, качели, в одном из дворов, расположенных между моим и Аниным домом, на которых можно раскачаться так, что они сделают полный круг). А еще мы познакомились с семьями друг друга.

Анина семья была такая же невероятная, как Аня. Все они – мама и папа, бабушка и дедушка (как объяснила Аня) – были историками. Из объяснений Ани и того, как выглядел их дом, было понятно, что историки – это люди, у которых много книг, которые умеют (что совершенно логично) крайне увлекательно рассказывать разные истории, и невероятно отличаются от прочих людей. Невероятное отличие было настолько невероятно, что временами казалось мне магическим. Оно было настолько грандиозным, что я даже не сразу смогла в него поверить. Дело было в том, что вся Анина семья, включая ее саму, совершенно не знала, что такое «само собой разумеющееся невозможно». Что здесь есть какое-то волшебство, я начала подозревать почти сразу: в тот момент, когда Аня познакомила меня со своим дедушкой.

В их доме была специальная комната, которая называлась «кабинет». Она вся была завалена книгами, тетрадями, картами и какими-то бумагами. А еще там были совершенно невиданные и роскошные вещи – глобус и кресло-качалка. В этой комнате работал Анин дедушка. Когда мы приходили, он обычно сидел за столом и писал. Но стоило нам заглянуть, как он откладывал ручку и спрашивал, хотим ли мы послушать историю или чего-нибудь отведать. Обычно мы хотели и того, и другого. После того, как мы вдвоем залезали в кресло-качалку и, немного повопив и покачавшись, успокаивались, он начинал рассказывать: про трехсот спартанцев и рыцарей Круглого стола, про бургундское королевство и Вильгельма Завоевателя. Когда он заканчивал рассказывать, обычно спускались сумерки. Тогда дедушка зажигал настольную лампу и говорил, что пришло время последней истории. Обычно это были истории из его прошлой или будущей жизни. Мы больше любили последние. В них дедушка рассказывал, что когда-нибудь утром он проснется и поймет, что наступило время перемен. Тогда он перестанет учить студентов и писать статьи и станет «букинистом». (Таким специальным человеком, который дает приют старым книгам). Возможно, для этого придется уехать в другую страну, но что делать, если так нужно для осуществления мечты.

Особенно мы любили, когда он – в подробностях, которых нам всегда было мало – описывал, как будет выглядеть его книжный магазин. Дедушка рассказывал о полумраке, который будет там царить (потому что книги – это сокровища, а все настоящие сокровища любят уют и нежный сумрак), об особенном запахе (новые книги пахнут восхитительно – свежей типографской краской, то есть юным, еще не открытым миром, но старые книги, пояснял он, пахнут божественно – запахом времени, пылью дальних стран, именно этот запах отличает настоящие полностью созревшие истории) и о людях (самых разных), которые будут приходить к нему в магазин. Последние истории всегда сопровождались угощением (дедушка хранил его в ящике письменного стола). Это были сухофрукты – почему-то они всегда немного скрипели на зубах, как будто ешь сладкий песок. Однажды (вместо привычной кураги или чернослива) он дал нам то, что, по его словам, называлось «финик» - нездешне-сладкий и полный крошечных зернышек. Возможно, именно такой вкус имели созревшие истории из книг, которые нам всем, как твердо был уверен дедушка, предстояло прочесть.

Именно тогда я впервые задумалась о том, чем Анина семья отличалась от всех прочих. Для всех остальных существовали – даже не запреты или правила – а какое-то молчаливое и от этого особенно безусловное понимание того, что можно, а что нельзя делать. Они же, казалось, существовали за рамками этого понимания. Окончательно я осознала это в тот день, когда родился Анин брат. Она пришла в школу и, сияя, сообщила: «Мы решили назвать его «Марк». Потому что мы все любим Марка Твена, а дедушка еще Марка Аврелия». Я не могла поверить тому, что услышала. Это было потрясающее! Конечно, «Марк» – это отличное имя, но разве можно так назвать человека у нас и сейчас? В тот момент, когда Аня сказала: «Марк», я совершила первый (и самый сильный в своей жизни) экзистенциальный прорыв: я поняла, что такое «свобода». Это когда, ты точно знаешь, что можно. Что само собой разумеется это как раз «можно», а не «нельзя». Что в любой реальности (даже в той, где хождение по парам в столовую, правила правописания, уроки физкультуры, очередь за хлебом, тетрадки по талонам, одежда, которую ты всегда наследуешь за кем-то, и тщательно подшитая школьная форма, потому что на вырост, где тебе семь лет, а это значит, что ты не можешь почти ничего, а должен почти все) и с любой реальностью вообще-то можно делать все, что тебе угодно. Например, человека можно назвать «Марк». Не «Коля», «Володя» или «Петя», а «Марк»! «Марк», – в совершенно упоении, сначала про себя, потом вслух, чтобы окончательно в это поверить, произнесла я, – «Марк».

Это случилось, как всегда случается горе, внезапно. Однажды по дороге в школу Аня сказала: «Через месяц мы уезжаем. Насовсем. Там дедушка сможет открыть свой магазин. А еще там тепло, море и когда-то были крестоносцы». Конечно, я знала, что некоторые люди уезжают из нашей страны (несмотря на то, что она – как рассказывала учительница – лучшая на свете, несмотря на то, что на первой странице «Книги для чтения» напечатан гимн, который звучит очень красиво, и что вообще-то почти никто никогда не ездит в другие страны). Даже из нашего класса уехал один человек – мальчик Гриша Иерусалимский. Но все это, конечно, было не по-настоящему, ведь это никак не касалось и не могло коснуться меня. Поэтому я не заплакала. Заплакала Аня. Я взяла ее за руку. Мы как всегда пришли в школу раньше всех. (Мы любили приходить рано. Когда коридоры, обычно шумные и полные, пусты и тихи, когда в классах никого нет настолько, что даже слышно, как потрескивают лампочки, когда привычный мир еще не наступил и все другое – тихое, таинственное и безопасное). Только тогда, раздевшись и сев за парту, под пристальным взглядом всех бородатых классиков русской литературы сразу, перед еще пустой доской, покрытой грязными разводами, среди запаха мела и пыли я поняла, что произошло.

Они улетели в самый невыносимый месяц года – февраль – когда «кажется, зима никогда не кончится» превращается в «весна никогда не наступит». Я старалась не думать о них, но чем больше я не думала, тем (как выяснилось впоследствии) стремительнее росло то время и пространство, которое они занимали. Когда я в первый раз разрешила себе вспомнить, то поняла, насколько время растянулось, а пространство разрослось. Проведенные вместе дни теперь казались бесконечными, а места – непостижимо огромными. И они продолжали расти. Теперь, когда мне было грустно, я могла, вспоминая, к примеру, «кабинет», обнаруживать там все новые и новые закоулки. Как-то, сидя там на кресле-качалке и перебирая книги, я поняла, что когда-нибудь у меня родится Марк. Неважно, какое «здесь и сейчас» будет тогда и кем я в том «здесь и сейчас» буду. Мне было девять лет, и я точно знала, что так и будет. Настолько же точно, насколько Анин дедушка знал, что когда-нибудь он окажется в городе у моря, где будет пить кофе в окружении книг на всех возможных языках, написанных во все невозможные времена, книг с привкусом времени и фиников, книг, которые нам всем еще предстоит прочесть.

https://mjum.livejournal.com/38753.html

Когда путешествуешь, очень важно следить за тем, какой вид открывается из окон каждого нового приюта. Потому что каким-то парадоксальным образом именно в них медленно, но верно вырисовывается контрапункт путешествия. И если в Торжке с утра нам открылись завораживающие снежные дали, пересеченные колючей проволокой, то в Кимрах в окно второго этаже скреблись деревья, сквозь которые просвечивало небо и синие двухэтажные дома. Все это было похоже на картинку из какого-то общего советского детства, того самого, которого никогда ни у кого не было, но с которым все знакомы чуть ли не лучше, чем со своим собственным, благодаря всем советским детским фильмам и книжкам сразу (включая те, что были посвящены космосу).

Проснулась я от того, что за дверью тихонечно, но душераздирающе плакал ребенок. Я немедленно вскочила с кровати и бросилась к двери. Открыв дверь, я действительно обнаружила ребенка. Правда, ребенок был кошачий. Некоторые дети бывают очень стремительны. Этот оказался из таких. Пока я недоумевала, каким образом он вообще оказался на втором этаже гостиницы, дитя проникло внутрь, устроилось на груди спящего спутника и кажется вознамерилось немного поспать. Но потом, очевидно, передумало. Потому что к тому времени, как я закрыла дверь, рыжий котенок уже успел спутника разбудить. С удивлением осмотрев создание, вольготно расположившееся на нем, спутник сказал, что уже с ним знаком. "Когда ты уснула, я спустился покурить во двор, а он увязался со мной. Очень смешно пил из лужи, зайдя туда по животик". За это время котенок успел вылизать лицо спутника и решил, что настала пора играть с его ногой.

Однако спутник решительно воспротивился идее играть с кем-то так рано, поэтому я решила накормить котенка, который уже сидел на подоконнике, шницелем. Именно в этот момент я и залюбовалась видом из окна (огромные клены, классики на асфальте, великолепнейшие лужи, в которых нежится весеннее солнце, и бессмертный поскок и пописк воробьев). Долго любоваться мне не пришлось, потому что дитя требовало внимания. Однако легко променяло его на шницель. Шницель приехал с нами из Твери. Накануне вечером мы ужинали в привокзальном пабе. Было Восьмое марта и в честь этого прекрасного дня пожилой, округлый мужчина исполнял бессмертный шедевр, способный тронуть сердца как мужчин, так и женщин в любой день года. А именно – «Владимирский централ».

В путешествиях во мне просыпается не свойственная мне рачительность и хозяйственность. Она выражается в том, что я собираю всю еду, которая встречается на моем пути, и рассовываю ее куда попало (на тот случай, если мы окажемся под угрозой голодной смерти). Этого пока не случилось, но ведь никогда не знаешь наверняка! Зато я всегда могу накормить всех встреченных животных. (В частности, тверским шницелем я покормила еще двух котов. А, к примеру, тульского пряника, который я заботливо приберегла еще в самолете, хватило на то, чтобы отпотчевать не только болонских уток и падуанских гусей, но и рыб! Возможно, в жизни падуанских рыб это был первый и последний тульский пряник). Котенок быстро наелся, обнял мой носок и заснул на окне. На сон у него ушло минут двадцать, после чего он решительно прошествовал к двери и отправился по своим делам.

Что касается ответа на вопрос, как дитя проникло в гостиницу, то он был прост. Логично было бы задать другой, почему здесь всего один котенок. Дело в том, что самый подходящий эпитет, которым можно охарактеризовать здание гостиницы, было слово «проницаемое». В ней было столько сквозняков, рассохшихся оконных рам, нервно дышащих в такт малейшим колебаниям воздуха обоев и незакрывающихся дверей, что разнообразию скрипов (разной степени громкости), шелестов (разной степени нежности) и скрежета (разной степени зловещести) мог бы позавидовать любой готический замок, не говоря о доме с привидениями. Все же вместе могло послужить идеальной иллюстрацией к анекдоту про различия советского и немецкого автопрома, выявленного с помощью кошки (в первой случае счастливо выбравшейся из авто наружу, во втором, отправившейся в иной мир на поиски новых приключений). Считаю, кошки могут служить прекрасным знаком, который можно использовать во всех путеводителях. Думаю, он лучше всякого ремонта поможет поднять посещаемость таких дивных мест.

После того, как дитя оставило нас, мы покинули скрипучий приют и отправились прогуляться по Кимрам. Кимры совершенно запущенное, но дивное место. Дивность проявляется по-разному, но ее промельки есть везде. В граффити с суровыми ангелами под мостом, в заречье с деревянными домами и диким ветром, в плюшевых медведях, которые сидят спиной к улице на окне какого-то магазина. Но, главное, в Кимрах – деревянные дома эпохи модерна. Маленькие, не больше двух этажей. С по-хоббичьи круглыми окошками. С резьбой самых причудливых видов. Эти дома – идеальный пример того, как связаны эхо и вдохновение.

Удивительная история, произошедшая со стилем модерн: сначала столичные люди получают хорошее образование где-нибудь далеко-далеко. Потом, вдохновленные увиденным и осмысленным, создают нечто похожее. А только после понимают, что суть их порыва - не сотворить похожее, а понять свою собственную архитектурную традицию, воспеть не изыски виноградных каменных листьев, роз и средневековых соборов, а запечатлеть свои репейники, мухоморы и заброшенные деревянные церкви. И начинают запечатлевать. Тогда возникает по-настоящему прекрасное. Это прекрасное настолько настоящее, что новый стиль расходится широкими кругами (от Петербурга до Сарапула и Кимр) и последние из этих кругов задевают тех самых крестьян и купцов, к архитектуре которых обращались за вдохновением. Тогда крестьяне и купцы, полюбившие увиденное, строят вот эти самые сказочные дома, стиль которых просто увеличенное и обогащенное эхо их собственной истории. Круг превращается в спиральную раковину, которая совершенна и абсолютна: сплетение и переходы разных опытов, традиций и историй, воплотившиеся в маленьких деревянных домах, в почти исчезнувшем городе.

https://mjum.livejournal.com/38475.html

Одним прекрасным ноябрьским вечером я мирно покоилась на кровати, погребенная под двумя пледами, ноутбуком и огромным бестиарием. На всякий случай уточню, именно так я и представляю себе идеальный вечер самого хтонического месяца года: тепло, мягко, в успокаивающую клетку, книжка такой тяжести, что пошевелиться под ней практически невозможно, картинки такой степени великолепия, что дух захватывает не только от того, как выглядит мантикора, но и от того, как выглядит еж (если честно, от второго даже больше). Где-то на диковинных дорожках кровати бродит телефон, еще несколько книжек и, кажется, даже яблоко. От мыслей о том, что, судя по бестиариям, Ной взял в ковчег единорогов, фениксов и зверя Апокалипсиса, ничто не отвлекает. Разве что очень обнадеживающее соображение, что, в таком случае, их до сих пор можно встретить. Хотя бы в каком-нибудь крохотном зоопарке, расположенном на далеком острове и специализирующимся именно на спасении этих редких животных и постепенной их интродукции в естественные места обитания. В ту минуту, когда наконец-то четко удается представить, как может выглядеть естественная среда обитания зверя Апокалипсиса, звонит телефон.

Это старинная знакомая – прекрасная и эксцентричная дама за шестьдесят. Из тех женщин, что – одновременно – красивы, полны достоинства, умны и совершенно не умеют отчаиваться (или отчаиваются так вдохновенно, что – от удивления собственным совершенством жестов – мгновенно приходят в себя). Чтобы с ними не проделывала жизнь, очевидно на чьей стороне будет перевес. На смерть – в их случае – я бы тоже ставить не стала. Мы видимся очень редко: у меня работа, у нее – она же, плюс трое внуков, которых они растят вдвоем с невесткой. Поэтому я с радостью и некоторым любопытством снимаю трубку.

"Моя тетушка, – без предисловий начинает знакомая, – я тебе о ней рассказывала, та, что самая интеллигентная женщина на свете и твоя поклонница, – последние несколько лет осень и зиму проводит в пансионате для пожилых людей. Там, знаешь, прекрасное общество: сотрудницы музеев и профессора, артисты и научные сотрудники. Когда я ее навещаю, всегда немного робею, такие они изысканные и хрупкие. Так вот, недавно я подарила ей твою последнюю книжку. Вчера была у нее: теперь там все говорят о тебе. Сотрудница Пушкинского (совершенно чудная, ей сейчас за восемьдесят, но голова у нее гораздо яснее, чем у меня) признается, что твоя книжка стоит у нее на полке между Львом и Алексеем Толстым. Возможно, тебя такое соседство и шокирует, но, уверяю, она хотела сказать комплимент! Они очень хотели послать цветы. Почему-то непременно белые. Спрашивали у меня, как это можно сделать. Пытались дать мне денег. Я с трудом отбилась. Звоню сказать, что теперь должна прийти к тебе с охапкой белых лилий".

На осмысление услышанного мне понадобилось некоторое время. Всегда было любопытно, кто читает мои рассказы? Теперь я знаю ответ: обитатели дома престарелых. Ну что ж, если подумать, то это довольно логично. Ведь место того, кто пишет для "сильных, злых и веселых", занято. Значит, остается писать для хрупких, уходящих, почти истертых и постепенно превращающихся.

P.S. Так и запишем, подводя итоги тридцать шестого года: теперь ты знаешь, кто твои читатели. Поэтому немедленно и непременно выпей за них и за себя!

https://mjum.livejournal.com/38363.html

В каждом храме, неважно какой конфессии он принадлежит, действует ли сейчас, где находится, насколько велик, стар или красив, живут кошки. Тому, что вы не встретили в храме кошек, есть только два объяснения: либо вы их просто не увидели (то есть не были удостоены чести или пренебрегли долгом каждого путешественника, а именно – забыв обо всем глазеть по сторонам), либо это не храм вовсе.

Кошки могут свободно бродить по храму (как в Новгороде), нежиться во дворе в углублениях мостовой и пить из античных обломков (как в Святой Софии), спать под светом витражей (как в жиронском соборе Святой девы Марии). Иногда они могут быть частью картин, украшающих стены (как та, что изображена под древом познания добра и зла в таллиннской церкви святого Николая) или скульптурной композиции (как в одной из маленьких церквей Мачераты, где она – свидетель благовещенья). Но – в том или ином виде или воплощении – они есть всегда.

Особенно много кошек в тех храмах, которым пришлось измениться. Чем более кардинальное изменение они пережили, тем больше ваш шанс встретиться с кошками. Именно в таких храмах кошки предпочитают, не таясь, показываться людям. Именно там у них больше то ли тайных дел, то ли скрытых возможностей. Отчего так произошло, ответить трудно, но, возможно, дело в что, что любой храм – это всегда переход, проход и портал.

Совершенно неважно являетесь ли вы адептом той религии, которой храм принадлежит, и верите ли в существование таких переходов вообще. У любого перехода есть стражи – те существа, которые могут жить в нескольких реальностях одновременно. Храм может перестать быть нужен людям, но это не значит, что проход не используется больше никем или что он перестал работать. Так что, если люди уходят или забывают, всегда остаются кошки.

В Торжке есть целая колокольня, которой единолично владеет кошка. Колокольня прекрасна, кошка тоже. Колокольня – обветшалая, со сломанными часами, когда-то разноцветная, с хитрыми гранями, кубик Рубика для маленького местного бога. Кошка – юная, здоровая, сейчас разноцветная, гостеприимная. Кошка весело, но аккуратно, скачет впереди нас по тропинке, ведущей к колокольне, аккуратно обегая все лужи. Первая поднимается по деревянным лестницам, пока мы осматриваемся на каждом этаже, успевает переделать кучу дел (умыться, поваляться в песке, сходить в туалет, потянуться). На самом верху чинно садится и, отвлекаясь только на птиц, скачущих по полу и обвалившимся карнизам, смотрит. Мы стоим рядом с кошкой, облаками и ветром и разглядываем город, который лежит внизу – серый, предвесенний и прозрачный, забытый всеми кроме кошки, которая внимательно наблюдает за ним с храмовой колокольни.

https://mjum.livejournal.com/37993.html

Несмотря на то, что путешествие длилось всего три дня, оно было настоящим. По той простой причине, что количество времени, которое проводишь в пути, совершенно неважно. Путешествие может длиться от часа до бесконечности. Главное, что его определяет: отправляясь в путешествие, никогда не знаешь, с чем столкнешься.

Всегда можно выбрать, во что превратить время – в путешествие или в экскурсию. Если знаешь, на что стоит обратить внимание и, главное, ждешь встречи с этим чем-то, будет экскурсия. Если категорически не представляешь, с чем столкнешься, или в любую минуту готов отвлечься от намеченной цели, то ты в путешествии. А это значит, что совсем скоро самые неожиданные пространства с самыми удивительными обитателями окружат тебя.

По этой же причине дорога является одной из самых раздражающих вещей в туристической поездке (поскольку жаждешь давно предвкушаемой встречи с прекрасным) и одной из самых важных и увлекательных частей путешествия (если вообще не представляешь, то интересно все и, значит, путешествие уже в разгаре). Именно поэтому я сидела в «Сапсане», совершенно довольная жизнью, в компании с на редкость приятными незнакомыми людьми (которых было очень увлекательно разглядывать), книжкой Геймана (которую я заботливо купила на тот случай, если К. забудет сделать мне подарок на восьмое марта) и белого вина (вино в термокружке делало вид, что является чаем), практически ничего (помимо названий) не зная, о тех местах, где нам очень скоро предстояло оказаться.

До Твери мы добрались уже поздним вечером. Должна признаться, довольно сложно наслаждаться привокзальной площадью в темноте, но, если справишься, оно того стоит. Тверской вокзал снаружи очень похож на бассейн, а изнутри слегка напоминает ботанический сад. Там совершенно особенный свет (такой бывает в старых фильмах ужасов, с моей точки зрения он очень благородно преображает лица людей, потому что на них ложится синевато-серая печать роковой обреченности) и множество огромных растений, каждое – заботливо подписано (растения свет тоже преображает, в детстве я примерно так представляла себе лунные леса). Помимо этих чудес на вокзале еще две замечательных вещи.

Первая – огромная позднесоветская мозаика, которая иллюстрирует историю Твери от сотворения мира до начала 21 века. История эта, как и положено любой приличной истории такого рода, полна персонажей: князья, кони, корабли, мосты, светофоры, трактора, знаки зодиака, дети, игрушки и радуги. Вторая – гербы тверских городов. Гербы – отличная вещь, потому что они всегда чем-то (невиданными животными, странными предметами быта, а, главное, всегда загадочным смешением всех возможных элементов) неуловимо напоминают средневековые иллюстрации. Разглядывая их, мы решили, что в следующий раз непременно отправимся в город, который называется Старица. Потому что город, на гербе которого изображена бабка, не посетить нельзя. (Бабка, кстати, довольно живописная, такие встречаются на иллюстрациях к сказкам Братьев Гримм, в разноцветной одежде, с клюкой и изящных ботиночках). Второй город, куда мы непременно должны как-нибудь поехать, носит название Лихославль. Но пока путь наш лежал в Торжок, в гостиницу «Околица».

Вызвав такси (что удалось нам далеко не сразу, поэтому мы успели осмотреть небольшой вокзал, деревянную автостанцию и некоторое количество местных жителей), мы поехали в ночь. Это была удивительная поездка. С одной стороны, мы ехали недолго, с другой, мы как-то стремительно оказались в местах, полных угрюмых фабричных зданий, снегов, шлагбаумов и колючей проволоки. Именно там машина и остановилась. На небольшом суровом здании, стоявшем среди всего этого неосвещенного великолепия, было написана "Околица". Немного подумав, я поняла две вещи. Первая, "Околица" в данном случае довольно точное название, поскольку следует словарному значению этого слова – "изгородь вокруг деревни". Вторая, никогда не бы не подумала, что под "изгородью" можно иметь в виду колючую проволоку, а под «деревней» промзону. Но ведь путешествия на то и нужны, чтобы расширять культурный горизонт. Удовлетворенная этим фактом (который безусловно свидетельствовал, что мы в путешествии), я внимательно все осмотрела.

Проснувшись утром, я первым делом выглянула в окно. Несмотря на то, что мой культурный горизонт расширился еще вчера, вид из окна нашего номера все равно меня потряс. Ответственно заявляю, что это был самый неожиданный вид в моей – довольно обширной коллекции – "виды восьмого марта в средней полосе России". За окном виднелось несколько промышленных зданий, железнодорожные пути, колючая проволока и заснеженные леса. Я не удержалась и вытащила фотоаппарат. Проснувшийся К. сдержанно разделил мой восторг, после чего мы направились завтракать. Направились мы пешком, поэтому, когда достигли центра, уже увидели много интересного: огромные вывески в промзоне, предлагающие купить разные стройматериалы, косорыленьких героев "Ну, погоди", изображенных на стене пятиэтажки, машины, с которых угрюмые люди торговали мимозой. С высокого берега реки, где мы довольно быстро оказались, было видно весь город.

Красивый город, полный колоколен и куполов, деревьев и птиц, льда и неба. Прозрачность ранней весны, эхо которой в просвечивающих навершиях башенок – путаница ветра, облаков и крикливого, черного, стремительного промелька птиц. По берегам небольшие деревянные и каменные дома, обветшалые и заросшие сухой травой (в одном таком доме жила собака, косматая спасла в старом кресле, прямо в центре комнаты с обвалившимся потолком). Спускаясь, мы петляли, обходя огромные лужи и отвлекаясь на все подряд. Поэтому внезапно оказались у реки и увидели его.

На первый взгляд это был старый храм, на второй... К зданию, увенчанному куполом, с одной стороны примыкал фабричный стеклянный переход, с другой – какой-то промышленный пристрой. Все части были одинаково обветшалыми. Возможно, храм когда-то был зеленым, стекла перехода прозрачными и целыми, а стены строения гладкими. Это был Храм Икс, мутант, окруженный забором, существо, которое невозможно себе представить. Однако оно было, лишний раз свидетельствуя о том, что про все, что невозможно себе представить, достоверно известно только одно – оно существует.

Я видела храмы, перестроенные в мечети (обычное дело, нужно просто поменять купола и декор), церкви, превращенные в зернохранилища или кинотеатры (еще проще, снести верхнюю часть и сломать стену), но храмы, скрещенные с заводами, фабричными здания и какими-то неведомыми сооружениями, никогда. Видимо, именно так выглядят Люди Икс, когда не маскируются. Возможно, именно это и есть то, во что нас превращает время и судьба, изменяя, разрушая и вновь сплавляя. И, вероятно, именно так и должен выглядеть один из возможных ответов: стать новым существом, принять иной облик, увеличить свою искаженную мощь и научиться жить с ней.

Потом мы встречали их еще: странных, великолепных, с пристроенными переходами и торчащими из окон трубами, старыми вывесками, охранниками-кошками и стражниками-птицами. Стоящими среди города, который они сдвигали в другое измерение, в брешь, сквозь которую было видно, как течет время.

https://mjum.livejournal.com/37802.html

Есть множество способов установить непосредственный контакт с высшей силой. Именно непосредственный, потому что для опосредованного нужно много всего: специальные здания, люди, одежды, настрой и т.д. А так не нужно ничего кроме желания. Да и желание требуется далеко не всегда. Это можно сделать совершенно автоматически. Я в очередной раз убедилась в этом, когда решила помахать богу камышом.

Как-то мы гуляли по лесу и предвкушали грядущий сбор грибов. У нас были некоторые опасения, касательно того, насколько благосклонен к нам будет мицелий в этом году. Поэтому мы решили вступить с ним в непосредственный контакт, а именно – помахать высшей силе нашего леса камышом, который я сорвала по дороге, тем самым напомнив о нашем существовании.

Нужно отметить, что махать кому-нибудь – одно из наших главных занятий в любое время года. К примеру, мы всегда машем поездам и кораблям. Ни один поезд и корабль еще не прошел мимо нас необмаханным. Иногда они отвечают нам, иногда нет, но в данном случае это не главное. Главное – сама возможность контакта, взгляда и связи.

Даже странно, что до этого момента, нам не приходило в голову, что сам по себе этот жест – прекрасный способ установления контакта неважно с кем. В общем, с тех пор мы машем еще и богу (для этого годится не только камыш, но и любое другое растение), и мицелий который год благословляет нас в ответ совершенно неистово. Постепенно это вошло в привычку. Теперь, если у меня в руках оказывается что-нибудь, чем удобно махать, я делаю это совершенно автоматически. Поэтому, подозреваю, успела установить множество контактов с самыми разными силами. С учетом того, чем я махала небу в последний раз, очень любопытно узнать, с какими на этот раз.

Одна моя подруга живет за городом. В окружении моря, леса и животных разной степени дикости. Иногда, когда я собираюсь навестить ее, она просит привести с собой что-нибудь из города. В этот раз это было лакомство для собак. Оно называлось "Бычий корень" и, по уверению подруги, продавалось в любом зоомагазине. В середине трудового будня у меня должно было образоваться немного времени. Как раз перед собеседованием кандидатов на должность администратора.

"Бычий корень", действительно, оказался в первом попавшемся в магазине, подруга не соврала. Однако она умолчала о трех вещах. Первая: "бычий корень" выглядел как сушеный бычий хер. Что, вообще-то, было неудивительно, учитывая тот факт, что именно им он, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, и являлся. Вторая (связанная с первой): он был упакован в прозрачный пластик, который никак не скрывал сущность этого объекта. Объектов в упаковке было несколько, и они были такой величины, что просто не влезали мне в сумку. Третья: "бычий корень" был удивительно, как мне показалось, дорог. Немного огорошенная всеми этими фактами, и уже начиная слегка опаздывать на собеседования, я схватила так называемый "бычий корень" и побежала на работу.

Пока я добиралась до работы, я успела так свыкнуться с "бычьим корнем" (вернее, с пятью "бычьими корнями"), которыми, по привычке, увлеченно махала всю дорогу, что во время собеседования продолжала так же увлеченно ими манипулировать. Оказалось, это очень удобно: у тебя в руках что-то вроде дирижерской палочки, которой можно отдельно отмечать особенно важные вопросы, которые задаешь кандидатам в потенциальные сотрудники.

Когда собеседования закончились, коллеги осторожно поинтересовались, действительно ли я все это время выразительно махала чем-то, подозрительно напоминающим гигантский сушеный хрен, делала ли я это умышленно, и, если их догадки верны, почему не выдала каждому из них по этому увлекательному предмету. Только в этот момент я осознала, чем все это время размахивала перед носом у кандидатов в администраторы. "Ничего, - сказал Лев, - зато теперь они в курсе, с какими людьми и в какой обстановке им предстоит работать". Я не стала сообщать коллегам, что в скором времени нас еще и неведомо чем благословит неизвестная высшая сила.

https://mjum.livejournal.com/37421.html

Когда чувствуешь, что время постепенно наполняется серебристо-мягким пепельным привкусом, это может означать только одно – лето заканчивается. Главное, что я поняла: если счастья так много, что оно не вмещается, нужно побольше тренировать растяжку сердца.

Дни и ночи были такими разными, что даже странно иметь в распоряжении для их наименования только два слова. Были ночи прогулок по городу, пропитанные запахом реки и листвы. Когда берега перемигиваются разноцветными огнями, а сквозь новое колесо обозрения просвечивает старая церковь. В такие ночи можно долго кружить по улицам и заглядывать в окошки деревянных домов, выпивать на маленьких лавках со стайками собак, смотреть на город сквозь арку на вершине холма (понимая, что любая арка – это дверь, сквозь которую виден другой город, в который ты когда-нибудь непременно решишься войти). Тополя такими ночами непременно серебрятся на ветру и ветер пахнет путешествиями. А если сесть на ужасно скрипучий трамвай и проехать от начала до конца маршрута, то можно увидеть, как сплетается прошлое и настоящее: потоки времени вьются вокруг вместе с ветром, а рыбка-сердце, выбравшись из своего аквариума, купается в них, совсем забыв о страхе потеряться и не вернуться. (Тогда чувствуешь счастье свободы – сладкое замирание и легкость в груди, и тоску по тому, что нельзя сохранить, а можно только отпустить).

Были ночи дачные, когда мы лежали крыше и смотрели на звездопад. Другими, покачиваясь в гамаке, наблюдали, как в сумерках кружат летучие мыши. Случались лесные ночи, когда мы играли лесу на варгане, и речные, когда мы отдавали реке венок, сплетенный из всех цветов лета. Внутри горело маленькое пламя. Он плыл – не быстро и не медленно – со скоростью течения вечности. Стрекотали кузнечики, которые не заснули еще, молниями проносились летучие мыши, которые проснулись уже. Река что-то пела, а поезда ей отвечали. Пламя, окруженное цветами, прорастало из воды и в воду, соединяя там и здесь.

Некоторыми ночами я внезапно просыпалась и слушала стук дождя и урчание кошки: музыку если не всех сфер, то сферы лета. Иногда сидела до полуночи и чистила грибы, которые пахли грибами, то есть вечностью, лесом и смертью, а за окном метелью кружили миллионы бабочек зеленых, синих, прозрачно-белых.

Когда наступало утро, мы уходили в лес, в бесконечные эльфийские тропы (сосновые залы, ольховые галереи, занавеси мхов). Когда хотелось испечь пирог, достаточно было спуститься с крыльца и набрать столько ягод, сколько было нужно именно сегодня (сладко-синяя черника, голубика цвета сумерек и туманов, земляника, которая растет в деревне Потерянных душ среди иван-чая и дельфиниума, жимолость – горькая и вечерняя, дикая сладкая малина и смородина, которая пахнет домом, который у всех есть, а еще княженика – не для пирога, потому что ее не бывает много, а для мгновенного ощущения счастья, потому что если ее положить в рот, то узнаешь вкус лесного света).

Как-то мы бродили по руинам в самой чаще леса и навестили место, где время течет по- другому. Если долго идти по зарослям смородины, то можно выйти к берегу реки, прижатому к обрыву, по которому идут поезда. В этом месте река течет водопадами и водоворотами. В ней спят камни-драконы, поросшие зеленым мхом, над ней качаются ветки ольхи. Нужно сесть на спину одному из драконов, опустить ноги в ледяную воду и поболтать ими. Тогда время изменит свое течение. Оно совьет кокон вокруг тебя и можно будет вечность сидеть там и смотреть на воду, стрекоз и свет. Хорошо всюду носить с собой краски и кисти, потому что тогда можно расписывать камни. А потом отпускать свою палитру – лист смородины – вниз по реке. Он будет долго кружить в водоворотах: зеленый лист под прозрачной водой с красными, синими и белыми каплями. Так долго, что времени хватит на то, чтобы понять: лето никогда не кончится, теперь ты – часть его непереводимой игры света.

https://mjum.livejournal.com/37153.html

Новый город всегда старый. Рано или поздно он обнаруживается внутри. Иногда в голове, иногда в сердце, иногда во снах, а иногда в памяти, которая, с одной стороны, определенно твоя, с другой, принадлежит непонятно кому, потому что ты просто не можешь этого помнить и узнавать, хотя невозможность не мешает делать именно это.

Мы поселились на задворках Риги. В доме начале века между парком и железной дорогой. Поезда шли так близко, что можно было заглядывать в их окошки. При этом их было совершенно неслышно. Может, это были особенные поезда? Те самые, сев на которые можно попасть из одного мира в другой? Другое окно выходило на маленький деревянный дом. Он стоял у железной дороги, с большим двором, четырьмя черными котами, которые по нему гуляли, с печной трубой и веселым дымом, кормушками для птиц и гирляндой. В нем очень хотелось жить, потому что он был закутком и закоулком. Каждое утро я наблюдала за ним и его обитателями. Кошки играли друг с другом и воронами, окна светились в сумерках, снег укрывал сараи и кормушки, а печка всегда топилась.

Во всех домах, мимо которых мы проходили, в окнах сидели коты и внимательно нас разглядывали. У железной дороги, прямо у подземного перехода, под большим деревом стояла трансформаторная будка: серая, покрытая трещинами. На ней был нарисован очень серьезный и очень большой кот, который разглядывал нас не менее внимательно, чем его собратья. В общем, мы жили на задворках, полных той красоты, которая больше нигде не встречается (тропки, дома самых разных стилей и конструкций, цвета материи, соприкоснувшейся со временем, внезапные дворы и переходы, старые машины, птицы и звери, маленькие магазины).

Мы ходили медленно, чтобы дать себе возможность разглядеть все и всех, а всему - возможность разглядеть нас. Город сладко пах метелью и печным дымом. Граффити в подземном переходе (деревянные дома и трамвайные рельсы, храмы и дороги) расширяли его пространство так, что не потеряться (то есть различить границы) мне помог только фотоаппарат. Этот город встретил нас всеми сущностями сразу. У готического собора, слегка высовываясь из снега, играли его обитатели: грифон, единорог, сова и броненосец. Они посверкивали позолотой, припущенной снегом и загадочно улыбались. Вряд ли кого-то могло обмануть то, что они неподвижны. Было ясно, что в сумерках они отправятся гулять по городу и обозревать свои владения.

На домах жили лисы и вороны, волки и кошки, одуванчики и драконы. Столько живности, что можно подобрать любому человеку товарищей и двойников. Некоторые дома полностью разрисованы цветами (полевые цветы на серой штукатурке это очень красиво, больше всего похоже на то, как выглядит засушенный цветок или лист, который ты десять лет назад положил в любимую книгу и, вот, нашел и все-все о нем вспомнил). Шпили церквей были украшены петухами (поэтому я не могла избавиться от ощущения, что все они - родственники твоего дома на Таежном). В парке на холме старичок играл на баяне Эдит Пиаф (это был специальный старичок, видимо воплощенный по неосознанному желанию К., сделать этот вывод было нетрудно не только по тому, как старичок улыбался Кириллу и по его меховой шапке, но и потому, что только К. смог узнать Пиаф в его аранжировке).

Очень важно, как выглядят деревья зимой, границы разных земель безошибочно вычисляются именно по этому признаку. В Иркутске деревья похожи на сны и елочные игрушки, полностью окутанные сиянием и дыханием, переливающиеся на фоне дневного и сумеречного неба. А в Риге снег не окутывает ветви и стволы, он только ложится в их углубления и трещины, не скрывая и не изменяя, а только подчеркивая и проясняя. Это не деревья света, а деревья линии. Они похожи на тела и их тени одновременно. Около парка проходил фестиваль уличной еды. По всей улице стояли огромные жаровни, в которых горел огонь. Около них можно было есть и греться. Мы купили глинтвейна с имбирем (надо непременно не забыть, что ничто так не украшает глинтвейн, как теплый зимний день, живой огонь и изрядная доля имбиря). У местного аналога статуи Свободы обнаружились очень смешные барельефы (на моем любимом крепкий мужчина бьет казака в усах гаечным ключом).

Мы гуляли и гуляли, и, наконец, дошли до квартала, застроенного модерном. Модерн (почти как деревья) всегда прекрасный и всегда разный. Рижский модерн не похож ни на что, но смутно напоминает то, что мы видели в Барселоне. Он настолько чересчур, что это прекрасно. Все лучшее сразу под сумрачным балтийским небом. Каждый дом украшен всеми мыслимыми (девы - прикрытые длинными золотыми ресницами глаза, львы и цветы в волосах, птицы, цветы, светила, фантастические твари) и немыслимыми (огромное лицо задумчивой роковой красавицы, нимб над головой которой снабжен маленькими и очень трогательными собачьими мордочками) существами сразу. Все они толпятся, теснят друг друга и выпирают со всех сторон.

Удивительная особенность местных искусствоведов, подмеченная К., они все прекрасное сразу записывают в модерн (прекрасное, в основном, определяется затейливой формой окон и фантастической флорой и фауной по всему периметру здания). На К. это произвело настолько мощное впечатление, что нам срочно пришлось зайти в бар и молча выпить вина. Когда К. пришел в себя, он объяснил свое молчание так: "Только что мы тридцать минут шли по улице застроенной этим over великолепием целиком", после чего опять замолчал. Окончательно прийти в себя нам помог рынок. Он стоит на берегу и расположен в бывших ангарах для дирижаблей. Внутри много прекрасного (например, медовый самогон, самая вкусная в мире селедка и крошечные бутерброды с килькой и яйцом).

Когда мы вышли, уже смеркалось. Тонкая, полупрозрачная луна висела над городом, а над ней и сквозь нее летали чайки. Мы шли домой сквозь этот город под чутким взглядом его странных обитателей и думали о том, что, как всегда, толком не увидели никаких городских достопримечательностей и что когда-нибудь нужно вернуться сюда снова. А я еще и о том, что он удивительно точно расположился у меня внутри: где-то между снами, которые снились в двенадцать, и сладкой предсумеречной тоской подростничества в предместье.

https://mjum.livejournal.com/36952.html

Рабочий полдень всегда склонен плавно перетекать в рабочую полночь. Совершенно наплевав на время года, суток и все прочие ограничения. Однажды в самый его разгар (который совпал с прекрасным летним утром) я подумала, что пора немного отвлечься (поскольку неприятное ощущение, что я окончательно разложилась, то есть не делаю ничего кроме работы, внезапно овладело мной) и повысить свой культурный уровень. Времени на повышение было мало, поэтому я решила зайти на сайт «Горький» и ознакомиться с отделом рецензий. Первое, что я там увидела, была рецензия на мою книжку. Отвлечься не очень получилось, но я поздравила себя с новым опытом: «Кукушка пропустила выход своей собственной книжки». Из опыта принято извлекать уроки и на этот раз мне это удалось. У меня вышла книжка! Теперь я могу поздравить себя не только с этим событием, но и с тем, что, на этот раз, я его не пропустила.

https://mjum.livejournal.com/36727.html

Разумеется, это – чудо. Разумеется, это – город и лабиринт. Лабиринт годовых колец древесного ствола, огромного и древнего. Мы еще не знаем этого, просто сидим и пьем глинтвейн. Видим маленькую площадь, в центре площади – ангел. В кафе тоже полно ангелов всех мастей. На столе лежит книга, обложка которой украшена фотографией с этой самой площадью. За окном идет снег. Мы внутри одного из колец этого города-дерева.

Приехали в город на крохотной электричке: железнодорожные пути внутри заснеженных склонов, красные вагончики с маленькими серыми сиденьями. Дом оказался недалеко от вокзала. Пока шли, встретили огромного, каменного, очень плотного котика. Явного родственника сфинкса, охраняющего и наблюдающего. Хозяйка – в разноцветно-кирпичном доме с огромной изразцовой печью – маленькая китаянка. Сразу за домом – в тумане и лесу – начинается старый город.

Мы еще не знаем, с чем столкнулись, но нам уже страшно и весело (как будто бы бежим вниз с горы, задыхаясь и вопя от счастья, а потом – вместо того, чтобы оказаться внизу – обнаруживаем себя на вершине). Мы спускаемся в город и доходим до реки. Останавливаемся на мосту и делаем глоток на границе, в нигде. Лучшая часть всегда – заречье. Нам повезло, что сразу вышли к ней.

По берегам стоят дома, у многих спуски к воде, множество очень довольных и толстых уток прогуливается под снегом. Переходим мост, первое, что видим – кормушка для птиц из детали старого пылесоса, украшенная фигуркой Будды. Рядом трансформаторная будка, обмотанная молитвенными флагами. Дальше чудеса множатся в геометрической прогрессии: разрушенные дома, украшенные граффити (в одном из проемов портрет существа, который задумчиво смотрит на реку, кажется, стена рухнула, чтобы ему было проще наблюдать), барельеф с задумчивым бородатым мужчиной, стаканом, кошкой и птицей. Стоит нам отвернуться, а кошка – тут как тут, на этот раз – живая, рыжая и деловитая, в ошейнике с бубенчиком, осторожно пробирается вдоль дома, чтобы не попасть под снег, плавно переходящий в дождь. Пахнет свежим хлебом, свежим снегом и углем.

Мы сворачиваем в какую-то арку, за которой сразу начинается лес. Он спускается к извилистой речке. Стволы зеленовато-черные, прозрачные капли висят на кончиках веток. Солнца нет, поэтому капли похожи на поверхность отшлифованных камней, лишенные блеска, но переполненные цветом. Мы стоим на обрыве над речкой вместе с вороной, которая сопровождает нас уже какое-то время, что-то приветственно каркая.

Какой-то проход, а там – прямо на досках, которыми закрыли развалины – елочные игрушки в авоськах, ангелы, картины и разные нежные предметы. Тут мое ликование достигает предела, и я падаю. Нужно сказать, что это – одна из самых типичных для меня реакций на прекрасное, поэтому количество падений с этого момента увеличивается прямо пропорционально количеству чудес.

Храм святого Варфоломея: задняя сторона украшена целой компаний Христов, а сам он окружен забором, штукатурка которого так высокохудожественно облезла, что кто-то не выдержал и помог цветам и инопланетных глазам окончательно проявиться. Падение. Маленькие – размером с крупную гальку – пирожки, купленные в кондитерской, чтобы есть их прямо по дороге. Падение (с пирожком в руке). В одном из дворов – множество зеркал, деревянная галерея, алтарь из нежных мусорных сокровищ и надпись на одной из стен «Улица смерти». Падение (слава богу, уже без пирожка, но прямо в мокрый песок). На галерее, кстати, совершенно чудесно пахло: зимним ветром, кошками и печным дымом.

В другом дворе обнаружилось дерево, которое цвело пушистыми лисьими хвостами, а на одной из улиц – окно с ангелом-нянькой. В очередной раз падая, я подумала, что все это похоже на сон. Не на те сны, которые видишь чаще всего потому, что просто устал. И не на те, которые несут просто практическую пользу, потому что в них находишь ответ на мучивший вопрос или решение сложной задачи. А на те, что, в основном, достались литературным героям (преимущественно сказочным). Сны, в которых видишь вещи и их сочетания, истории и приключения, которые не за что не смог бы придумать сам.

В конце концов, вышли к длинной стене, на которой висело множество таблиц на разных языках – конституция Заречья. Она была прекрасна, потому что защищала не только права людей, но также кошек, собак, реки и деревьев. Когда мы шли обратно (и я уже думала, что падения закончились), случилось самое главное – апофеоз, катарсис, контрапункт и все остальное. Уже перейдя мост, мы обернулись и увидели: под мостом, прямо над зимней рекой висел огромный, вязаный ловец снов. В нем застревали снежинки, он тихонько колыхался на ветру: универсальное воплощение нежности и заботы, гарант того, что у кого-то достало сил позаботиться о том, чтобы речке снились только хорошие сны.

https://mjum.livejournal.com/36542.html

Кажется, в этом городе начинаются все истории. Кажется, они свиваются в клубки и дремлют. Но в любой момент любая может проснуться и тогда оживает весь клубок. Они обвивают случайного путника, рассказывают, напевают, плачут, бормочут.

В город вложено слишком много пространств. В нем нет перспективы, но есть глубины и отражения. Иногда это весело и стремительно (лужи, брызги, разлетающийся, воплощенный в каплях свет), иногда завораживающе (прозрачная и глубокая река, на дне которой леса и замки, сокровища и черепа, рыбы и призраки), иногда страшно и мучительно (омуты, в которые никто не хочет смотреть, но самого факта их существования достаточно для того, чтобы лишиться сна).

Сначала кажется, что каждая из улиц гуляет сама по себе. После выясняется, что маршруты их прогулок обладают определенной логикой. Впрочем, уловить эту логику почти невозможно. За каждым домом может скрываться все, что угодно. Каждый поворот считает своим долгом кардинально менять перспективу. Каждый двор связывает несколько реальностей. Переходов так много, что, в конце концов, смиряешься с тем, что единственное свойство реальности – постоянное изменение.

Вот стена винного магазина, которую, словно огромная стая летних бабочек, облепило множество чайников. Чайники большие и маленькие, чайники со старинными картами и розами, чайники стеклянные и фарфоровые. Чайники, полные вина – для всех призраков и прохожих. Вот – в сутолоке домов, крыш и мостовых – внезапный собор. Он вырастает из тесноты поворота. Сразу верх и вширь. Барокко, которое вынуждено стать готикой и театральным занавесом (камень – складками полотна, которое вздымается от дыхания того, кого скрывает). Ворота, ведущие в другой храм, как раковина в форме спирали (контуры ворот множатся, повторяют друг друга, становятся все узорчатее и тоньше, кажется, если пройти сквозь них, то выйдешь очищенным или расслоенным).

Цвета башен и храмов нежны и теплы, непрозрачны, но ясны: розовый роз, зеленый моря, голубой полуденного летнего несолнечного неба. Дворы в этом лесу историй кажутся прогалинами и полянками: вот маленькая, внутри которой деревянная галерея с Мадонной в нише, вот огромная – почти пустырь, куда попадаешь, проплутав в запутанных монастырских дворах, заросшая деревьями и кустами прореха среди нитей переходов, из которой открывается вид на очередную церковь.

Эти храмы и монастыри – барокко леса, которое вместе вырастили город и Глаубиц – юные деревья, скрывшие пробоины и бреши. Барокко здесь вообще не похоже ни на что и встречается всюду. Внутри готических храмов (деревянные перекрытия на фоне белых нервюрных сводов – узорчатая механическая жизнь, сложная до такой степени, что, возможно вопреки желанию, становится живой). Внутри православной церкви (яркая, избыточная, ликующая зелень иконостаса). Внутри барочных церквей: алтарь с огромным цветущим всеми красками деревом, плодоносящим виноградными гроздьями, на котором висит то ли Один, то ли Христос; икона святого с тремя руками и трогательными лилиями, крепко зажатыми в двух (лицо, плоть ладоней, цветы просвечивают свозь серебряный оклад).

На некоторых домах – надписи на идише. Поблеклые как тени. Больше почти никаких напоминаний о том, кто когда-то был частью этого города. Об их жизни, истории и смерти. Думать об этом не хочется, но тени не та вещь, которую можно просто забыть. Тени оставляют пустоты. Постепенно начинаешь чувствовать их размер и форму, границы, разделяющие забытое и живое. Из памяти нельзя исчезнуть совсем, пробоины всегда сквозят. Они часть города, пусть не та, что различаешь, но та, что чувствуешь. Это чувство где-то очень глубоко, но оно может проснуться в любой момент.

Например, в заброшенном католическом соборе. Мы были уверенны, что он заперт и прикоснулись к ржавой двери на всякий случай. Но она открылась, и мы вошли внутрь. На свет, проникший с нами с улицы, выпорхнул кто-то. Маленький, тонкий, в шляпке, пахнувший в холодной темноте засушенными цветами. Заговорил с акцентом всех акцентов: «Здравствуйте! Вы ко мне? Как хорошо! Пойдемте, пойдемте! У меня тепло!». Ошарашенные мы вошли в какую-то комнату. Ярко освещенную, теплую, заставленную книгами. «Кто-то» принял облик крохотной феи, старенькой и хрупкой, с пергаментной кожей. «Кто-то» говорил нам: «Хотите кофе? А печенье? Замерзли? Смотрите, мы тут все реставрируем сами. У нас прекрасный отец-настоятель! Он, знаете, собирает всех. Просто наших соседей и нас. Мы все должны научиться видеть друг друга. Договариваться, понимаете? Когда вы приедете в следующий раз? Приезжайте летом, увидите, что мы сотворим! Тут был склад, но мы все чистим и делаем праздники. И, знаете, выставки и кино на втором этаже. Как хорошо, что вы пришли!». Сияла, показывала книги, предлагала кофе и говорила о том, как важно увидеть другого, увидеть всех. Была светом и чудом. И, возможно, залогом того, что у всех историй есть шанс хорошо закончиться, у всех людей – договориться, а у этого города и его пространств – шанс различить свои тени и вернуть им память и место.

https://mjum.livejournal.com/36255.html

Много лет я думала о блаженном времени, когда у каждого человека появляется шанс впасть в состояние "бабка". Я разработала несколько планов, посвященных тому, что я буду делать, когда достигну его. И крайне недоумевала, почему некоторые люди, уже в нем пребывающие, так робки. В то время как они смело могут пить шаманское прямо в магазинах, заимствовать многие из необходимых им вещей и вообще от души веселиться. Хотя, должна признаться честно, представления об этом веселье у меня были довольно абстрактные. Зато теперь я точно знаю, каким это веселье может быть, и каких титанических размеров достигать.

Я увидела банды хищных старушек в действии. И, должна сказать, что если Скорсезе утратил вдохновение после того, как воспел труды и дни мафии Нью-Йорка, то оно снова вернется к нему, стоит только приехать в прекрасный город В. – вотчину хищных старушек. Но пока Скорсезе собирается, мне самой придется живописать их краткую историю. Прежде всего, нужно сказать, что триумфальное восхождение старушек к власти началось с самоорганизации.

Старушки создали сеть: ветеранские первички густой сетью покрыли район. Деятельность первичек контролировал ветеранский совет и первым, что с особой тщательностью проверяли его представители, были картотеки. Они были заведены в каждой первичке как инструмент совершенно необходимый, ведь старушки должны были знать количество и качество своих бойцов. Те первички, картотеки которых были в ненадлежащем состоянии (в некоторых, докладывали представители совета на военных совещаниях, дела обстояли совсем плохо: новые бойцы не вербовались, а иногда доходило до того, что из картотек не удалялись карточки безвременно покинувших строй, то есть переместившихся в мир иной), получали три предупреждения, после чего лишались доступа к благам (экскурсиям, пирам с тарталетками и денежной поддержки).

Когда относительный порядок был наведен, хищные старушки перешли к решительным действиям. Они разделили город на участки, которые соответствовали избирательным округам. После чего сделали депутатам предложение, от которого те не смогли отказаться: предоставили им готовый электорат, избранные представители которого были согласны работать на выборах за некоторую мзду. Размер мзды оговаривался отдельно, от него зависело качество бойцов, которых старушки брались обеспечить. С этого момента жизнь хищных старушек по-настоящему началась. Возникли банды и разного рода альянсы (некоторые объединялись с обществами инвалидов и детей блокады, некоторые работали со школами, происходили войны и появлялись новые первички).

Представители банд начали жесткую конкуренцию за ресурсы: депутаты были поделены сразу, но ведь оставалась еще администрация и бизнес. Ни первые, ни вторые сразу не поняли, с чем они столкнулись. В их глазах это выглядело так: божьи одуванчики, хрупкие и нежные, как дыхание весеннего ветерка, приходили к ним на прием и просили о разных малостях (автобусе, сладком для чая, средствах на костюмы для выступлений, денег на новый телевизор для совета ветеранов). Только через некоторое время они осознали, что божьих одуванчиков слишком много. Еще некоторое время понадобилось на то, чтобы вычислить схему: множество конкурирующих агентов ходили по кругу (депутаты, администрация, бизнес) с одними и теми же просьбами, не удовлетворить которые просто не хватало духу.

Постепенно старушки захватывали власть над городом. Они могли ставить условия депутатам, а особо сильные банды начали мягко сообщать администрации о том, какой алкоголь нужно приобрести, если они зовут их на праздник. Таким образом старушки аккумулировали множество ресурсов. Теперь главной задачей было распределить их среди особенно верных и преданных бойцов и поощрить наиболее сильные банды или, наоборот, ослабить их. Мне довелось стать свидетелем одной из рядовых стычек.

Администрация должна была устроить вечер, посвященный какому-то очередному празднику, связанному с памятью о героическом прошлом. Посчитав деньги, представители администрации поняли, что смогут пригласить лишь глав конкурирующих банд. Поэтому они сделали (как им казалось) ход конем, выслали им адресные приглашения. Празднество было назначено на семь. В шесть тридцать на горизонте появилась небольшая плотная толпа из десяти человек. Представители администраций в тоске предчувствия всматривались в их лица, с ужасом думая, что старушки выкинут на этот раз. Предчувствие их не обмануло: на пороге стояла глава общества блокадников Роза Николаевна. Но она была не одна, за ее спиной плотным роем клубился актив.

Администрация не учла текущего положения на фронтах: банды сейчас находились в состоянии войны и пользовались любым предлогом, чтобы перевес оказался на их стороне. Блокадницы решительно вошли, поздоровались и устремились к столу с тарталетками и шампанским. Очень быстро достигнув столов, они открыли сумки и начали грузить тарталетки туда. Администрация почувствовала приступ паники: до начала было полчаса, остальные приглашенные еще не пришли, а тарталетки стремительно таяли в недрах авосек.

Робкая мысль поговорить с Розой Николаевной была сразу отвергнута, мало того, что та была в азарте командования десантом, в этом просто не было практического смысла. Тарталетки, погруженные в авоськи, явно утратили товарный вид, к тому же представлялось глубоко сомнительным, что старушки добровольно откажутся от добычи. После чего администрация приняла единственное разумное решение: заперлась в кабинете на втором этаже. Оставив банды, которые постепенно подтягивались, наедине…

Тарталеток осталось немного, однако шампанское было на месте. Поэтому когда все собрались, были устроены военные переговоры, которые сопровождались брютом. Военные переговоры проходили в напряженной обстановке (представители администрации слышали грозные звуки), чему способствовало шампанское и отсутствие тарталеток. В конце концов, все разошлись, администрация спустилась вниз, осмотрела помещение с абсолютно чистыми столами и с облегчением вздохнула. На город спускалась ночь, хищные старушки расходились по первичкам, им многое еще нужно было распланировать.

https://mjum.livejournal.com/36061.html

– На Новый год я нарисую всем апокалипсис! – сообщил мне Мелкий.
– Отличная идея! – с завистью сказала я.
Обычно мы начинали думать над подарками еще весной. Это был третий – осенний – круг обсуждения, и на этот раз идея Мелкого была и правда хороша.
– Она не моя, – скромно сказал Мелкий. – Мне Анна Игоревна подсказала. Она сегодня в детском саду у всех спрашивала про праздники, которых мы ждем больше всего, а потом попросила их нарисовать. Я нарисовал Новый год и апокалипсис.

Про апокалипсис Мелкий узнал случайно. Как-то вечером мы рассматривали один из дедушкиных альбомов. В нем было полно изображений дивных существ, совершенно ни на что не похожих. Под некоторыми из них были непонятные надписи вроде «тетраморф» и «блудница». Под другими, наоборот, понятные, но никак не соотносящиеся с изображенным. Например, под рисунком с совершенно потрясающими тяжеловооруженными тварями с головами людей и телами каких-то животных было написано «саранча». Иногда надписи и рисунки почти совпадали: «конь» и «дракон» вполне соотносились с изображениями. На вопрос Мелкого, что это за создания, дедушка сказал, что это – специальные существа, которые, как говорится в одной книге, придут на землю в определенный срок. Этот срок называется апокалипсис. Детали этого события дедушка предпочел не уточнять.

Мелкого такая перспектива порадовала. Он любил животных, поэтому возможность того, что мир обогатится еще и такими созданиями, представлялась ему безусловно прекрасной. Так что он приготовился терпеливо ждать. Существа выглядели такими смешными, хрупкими и дружелюбными, что Мелкий решил, что именно их и называют Малые Сии. Про Малых Сих мы тоже как-то услышали от дедушки. Мы не до конца поняли, что это, но было очевидно, что речь идет о созданиях, которых нужно оберегать и защищать. Когда мы на всякий случай уточнили у папы, правильно ли поняли значение этого выражения, он ответил, что, в общем, да. После этого он иногда называл так нас. «Иногда» обычно совпадало с теми нашими действиями, для которых тетушка использовала глагол «натворили». Папа же в таких случаях обычно говорил: «Опять набедокурили, Малые Сии?»

После вопроса Анны Игоревны Мелкий понял, что лучшего подарка, чем изображения тех волшебных существ, которые когда-нибудь придут в наш мир, просто не придумаешь. Конечно, это требовало времени. Во-первых, нужно было решить, какое из существ кого больше порадует в качестве возможного друга (Мелкий сразу определился только с созданием, под которым была надпись «Конь блед»). Во-вторых, Мелкий был ограничен в средствах выражения сразу с двух сторон. Он самокритично считал, что рисует недостаточно хорошо, и, кроме того, у нас как раз окончательно высохли все фломастеры. Вопрос, когда мы сможем получить новые, оставался открытым: даже если дома были деньги, фломастеры далеко не всегда продавались в магазине. Обычно мы в таких случаях просто пользовались ручкой или простым карандашом, но для новогоднего подарка это не подходило. Так что Мелкому нужно было придумать, как все эти ограничения обойти.

У меня тоже была идея, но ее реализация требовала почти невозможного. Я давно придумала подарки всем. Проблема заключалась в том, что эти вещи нужно было купить. А денег у меня не было. Несколько месяцев я ломала голову над тем, как их заработать, и, в конце концов, меня осенило. Уже второй год подряд, осенью, после того как мы заканчивали собирать облепиху и копать картошку, дедушка ходил их продавать. Все, что мне нужно было сделать, – это набрать облепихи самой и тоже ее продать. Собрать ягоду было просто, а вот продать…

Я знала, что у всех людей моего возраста есть недостатки, с которыми надо бороться. Об этом писали в книжках, без устали говорила учительница в школе и время от времени напоминала тетушка. Самым противным моим недостатком, как мне казалось, была стеснительность. Хуже всего было то, что люди, которые стеснительными не были (а таких, судя по моему жизненному опыту, было большинство), видимо, просто не могли меня понять. Именно поэтому каждый поход в булочную за хлебом или в магазин, чтобы сдать бутылки, превращался в разновидность пытки. Даже если там не было очереди, где всегда могли оттеснить, сообщить, что «тебя здесь не стояло», или просто наорать, само обращение к продавщице – суровой женщине в белой накрахмаленной шапочке – требовало мобилизации всех сил. Нужно было сказать «булку хлеба, пожалуйста» очень громко и четко, а это редко получалось с первого раза. Если бабушка давала мне целых три рубля, то продавщица могла сурово сообщить, что у нее нет сдачи, что означало еще один круг ада – попытки разменять деньги в соседнем магазине. А если, наоборот, вся сумма была мелочью, то критично отнестись к этому факту. Сдачу нужно было не забыть взять, а это было трудно, потому что сзади напирала очередь, и еще не потерять, пока ты пробивался к выходу. Только вырвавшись на свободу с мокрыми ладонями, бьющимся сердцем и красным всем, прижимая авоську с хлебом к груди, я могла вздохнуть с облегчением. Некоторым утешением служило то, что по дороге домой я обычно объедала хрустящую корочку.

Еще одним кошмаром моей жизни были новогодние утренники, при одной мысли о которых меня захлестывала тоска. Дурацкие конкурсы, унылые хороводы вокруг елки, дед Мороз и Снегурочка, которые в любой момент могли выхватить тебя из общего круга и начать задавать странные вопросы (отвечать нужно было быстро, иначе все начинали смеяться над тобой), бессмысленные стихотворения, которые нужно было читать, стоя под елкой… Мне еще повезло, на работе бабушки и дедушки елок не было, так что мне приходилось ходить только на школьную. А ведь были несчастные, которые должны были участвовать аж в трех! Теперь же мне нужно было набраться храбрости для того, чтобы самой что-то продать.

Я давно начала подозревать, что с этим все обстоит не так-то просто. Прийти к такому выводу было несложно, достаточно было посмотреть, как к этому относились бабушка с тетушкой. Они не только не помогали дедушке продавать, они даже избегали говорить об этом. Предпочитали делать вид, что ничего такого не происходит. То, как они вели себя, больше всего напоминало мне меня. Поверить в такое сразу было трудно, но, кажется, они стеснялись. Я отлично знала все признаки этого состояния – одновременный стыд за себя и весь мир, всепоглощающее чувство собственной ничтожности, неуместности и несостоятельности, беспомощности и страха. Было ясно, что советоваться с ними по поводу моего плана не стоит, нужно идти к дедушке. Я переживала, что дедушка плана не одобрит. Раз бабушка и тетушка относились к этому делу как к постыдному, возможно, им вовсе не следовало заниматься.

Как-то вечером, когда мы вместе пошли в подвал за картошкой, я решилась. Дедушка выслушал мой сбивчивый рассказ очень внимательно.
– Так ты хочешь продавать ягоду вместе со мной, чтобы заработать деньги на новогодние подарки? – спросил он.
Измученная рассказом, я ограничилась кивком.
– То есть это должен быть сюрприз?
Я опять кивнула.
– Тогда, – продолжил дедушка, – мы сделаем так. Ничего никому не скажем. Поедем на дачу, соберем последнюю облепиху и в воскресенье прямо с утра пойдем продавать.
– То есть ты мне разрешаешь? – на всякий случай уточнила я.
– Конечно, – ответил дедушка. – По-моему, хорошая мысль!
– Но бабушка… – начала я.

Дедушка перестал перебирать картошку, повернулся ко мне и взял меня за плечи.

– Послушай, Эльза. Это ягода, которую мы все вместе вырастили. Ягода, которую ты соберешь сама. Это твой труд и твое время. Так почему ты не можешь ее продать? Что в этом плохого или стыдного? Бабушка, действительно, относится к этому… Ну сама знаешь как. Это потому, что она умеет делать и любит другую работу. Лечить людей гораздо более сложно, и она хочет заниматься именно этим. Но – и я хочу, чтобы ты это запомнила – в любой работе нет ничего стыдного. Чего тут стесняться? Разве это плохая ягода, разве ее вырастила не ты? Еще раз подумай, и если ты хочешь продавать ягоду, я возьму тебя с собой.

После этого мы вернулись к картошке.

В воскресенье утром мы стояли рядом с дедушкой на трамвайном кольце среди других людей, которые тоже что-то продавали. На нас были наши любимые кепки «Речфлот» и у каждого по ведру облепихи; правда, мое желтое пластмассовое было меньше, чем железное дедушкино. Когда ко мне подошла женщина и спросила, сколько стоит ягода, я набрала в грудь побольше воздуха и постаралась ответить четко и громко. Кажется, у меня получилось, потому что женщина ответила, что возьмет его. Я не могла поверить своему счастью. Когда мы с дедушкой аккуратно пересыпали ягоду в ее кастрюлю, она отдала мне деньги. Дедушкину ягоду купили чуть позже. Я так и не смогла выпустить деньги из рук. Мы шли домой, я сжимала их в кармане и думала, что в следующий раз в булочной больше не буду бормотать себе под нос, а на новогоднюю елку в школу вообще не пойду, я уже достаточно взрослая для того, чтобы самостоятельно решать такие вопросы. Бабушке и тетушке мы ничего не сказали.

В тот год я впервые купила всем подарки. Мелкий нарисовал каждому по рисунку с его личным спутником апокалипсиса, а среди тех общих подарков, которые дедушка дарил нам всем, был ужасно красивый новогодний шарик. Шарик – синий и прозрачный, с изображением домика, укрытого снегом – висел на елке, и в нем отражались все мы. Внутри сферы прозрачно-серебристого-синего зимнего света, там, где скрывались те животные, которые отныне стали нашими друзьями навсегда.

https://mjum.livejournal.com/35652.html

Кажется, время солнечного осеннего света прошло и началось время стирания границ, дождя и облаков. Но в этом году я успела посмотреть в лицо осени. Я планировала это давно, поэтому только лежа в лодке, которую покачивали волны, поняла, что это больше не сон. Точнее – только в тот момент, когда подул ветер и на меня стали, медленно кружась, падать разноцветные листья и сухие иголки. Тогда я поняла, что есть большая разница между тем, чтобы осознать что-то, и тем, чтобы его пережить.

Добраться до места было непросто, но все остальное оказалось легким делом. Достаточно было увидеть озеро в сумерках. Среди леса, все еще зеленого, но уже с проблесками всякого рода свечения, который не шумел по-летнему (листьями полными силы и плотности), но шуршал (кое-где еще зелеными, но уже хрупкими, превратившимися в память звенящими лепестками медленно разгорающегося пламени). Постоять на причале, глядя в сумеречную воду, в которой светятся желтые листья. Послушать крики маленьких сов и поздороваться со всеми откровенно нарядными мухоморами, пламенеющими среди прозрачно-кружевных лишайников и бархатных мхов. Надышаться предчувствиями леса: сыростью, свежестью, нежностью последнего бытия и глубиной грядущих снов. Усесться на причал, который тихонько покачивается, посмотреть на луну и облака (в которых путаются верхушки сосен). После уйти в дом – теплый и желтый, сияющий янтарным светом среди тьмы, туда, где еда, камин и запасенные книги. Усесться в кресло и задуматься о том, что завтра мы поплывем открывать крохотные острова и давать каждому имя. А если повезет, и острова окажутся настолько крупными, чтобы на них можно было высадиться – делать это, обязательно съедая кусочек ритуальной еды. Потом пойти в сауну, где пахнет горячкой леса, постепенно согреться до жара, добежать до озера и окунуться в черную воду и желтые листья. Вылезти и сидеть прямо там, пока не перестанешь чувствовать себя небольшим диким животным и слышать каждый звук полной темноты.

После заснуть, увидеть сон такой глубины, что помнишь только бесконечные превращения. Проснуться от того, что вокруг ослепительное солнце, сияющее небом озеро и полный перешептываний лес. Собрать друзей и спустить на воду лодку. Выплыть на середину озера и застыть между мирами, после чего непременно попасть в небольшое приключение, почти сев на мель. Пить горячий глинтвейн и захлебываться от смеха, попутно осознавая, что ничего нельзя запечатлеть и запивая эту невозможность водой из озера, которой тебя случайно заботливо окатили. Вернуться обратно и, уже подплывая к берегу, понять, что именно сейчас пора пробовать неизведанное.

Начать немедленного с простого: попробовать погрести, решительно прекратив принимать в расчет собственную неуклюжесть, слабосильность, тяжесть весел и прочие реальные обстоятельства. Через какое-то время тяжелого барахтанья, будучи залитым водой (от собственных усилий) и практически захлебнувшись от ликования, понять, что получается! Просто - получается! В этот момент дать себе самый серьезный зарок, всегда пробовать неизведанное. Вернуться. И почувствовать - когда останешься в лодке один - время пришло. Значит, пора просто лечь на дно, завернувшись в плащ, и смотреть в небо.

Сначала чувствуешь только покачивание и мягкость осенней синевы (небо совсем не выцвело, просто цвет стал мягче, он оставляет на коже то же ощущение, что нежнейшая от пережитого времени ткань). Потом приходят облака – огромные и белые. Когда видишь первых птиц, понимаешь – началось. Все происходит одновременно, бесконечно стремительно и беспредельно долго: слепой дождь, солнечный свет, радуга, ветер и полная тишина. И в середине всего появляются листья. Они падают прямо на тебя, не различая и уравнивая воду и человека: некоторые медленно, так, что можно рассмотреть все прожилки и переходы цвета, некоторые так стремительно, что успеваешь увидеть только световой промельк. Невозможно сказать, сколько это длиться. Но, видимо, долго, потому что когда ты оказываешься на берегу, вытащенный заботливым спутником вместе с лодкой, то весь покрыт листьями, волосы полны иголок, а из глаз вместе со слезами, выплескивается небо. Так и остаешься на некоторое время отражением осени, зеркалом, которое запомнило ее лицо, емкостью для печали, нежности и счастья.

https://mjum.livejournal.com/35573.html

Кажется, время солнечного осеннего света прошло и началось время стирания границ, дождя и облаков. Но в этом году я успела посмотреть в лицо осени. Я планировала это давно, поэтому только лежа в лодке, которую покачивали волны, поняла, что это больше не сон. Точнее – только в тот момент, когда подул ветер и на меня стали, медленно кружась, падать разноцветные листья и сухие иголки. Тогда я поняла, что есть большая разница между тем, чтобы осознать что-то, и тем, чтобы его пережить.

Добраться до места было непросто, но все остальное оказалось легким делом. Достаточно было увидеть озеро в сумерках. Среди леса, все еще зеленого, но уже с проблесками всякого рода свечения, который не шумел по-летнему (листьями полными силы и плотности), но шуршал (кое-где еще зелеными, но уже хрупкими, превратившимися в память звенящими лепестками медленно разгорающегося пламени). Постоять на причале, глядя в сумеречную воду, в которой светятся желтые листья. Послушать крики маленьких сов и поздороваться со всеми откровенно нарядными мухоморами, пламенеющими среди прозрачно-кружевных лишайников и бархатных мхов. Надышаться предчувствиями леса: сыростью, свежестью, нежностью последнего бытия и глубиной грядущих снов. Усесться на причал, который тихонько покачивается, посмотреть на луну и облака (в которых путаются верхушки сосен). После уйти в дом – теплый и желтый, сияющий янтарным светом среди тьмы, туда, где еда, камин и запасенные книги. Усесться в кресло и задуматься о том, что завтра мы поплывем открывать крохотные острова и давать каждому имя. А если повезет, и острова окажутся настолько крупными, чтобы на них можно было высадиться – делать это, обязательно съедая кусочек ритуальной еды. Потом пойти в сауну, где пахнет горячкой леса, постепенно согреться до жара, добежать до озера и окунуться в черную воду и желтые листья. Вылезти и сидеть прямо там, пока не перестанешь чувствовать себя небольшим диким животным и слышать каждый звук полной темноты.

После заснуть, увидеть сон такой глубины, что помнишь только бесконечные превращения. Проснуться от того, что вокруг ослепительное солнце, сияющее небом озеро и полный перешептываний лес. Собрать друзей и спустить на воду лодку. Выплыть на середину озера и застыть между мирами, после чего непременно попасть в небольшое приключение, почти сев на мель. Пить горячий глинтвейн и захлебываться от смеха, попутно осознавая, что ничего нельзя запечатлеть и запивая эту невозможность водой из озера, которой тебя случайно заботливо окатили. Вернуться обратно и, уже подплывая к берегу, понять, что именно сейчас пора пробовать неизведанное.

Начать немедленного с простого: попробовать погрести, решительно прекратив принимать в расчет собственную неуклюжесть, слабосильность, тяжесть весел и прочие реальные обстоятельства. Через какое-то время тяжелого барахтанья, будучи залитым водой (от собственных усилий) и практически захлебнувшись от ликования, понять, что получается! Просто - получается! В этот момент дать себе самый серьезный зарок, всегда пробовать неизведанное. Вернуться. И почувствовать - когда останешься в лодке один - время пришло. Значит, пора просто лечь на дно, завернувшись в плащ, и смотреть в небо.

Сначала чувствуешь только покачивание и мягкость осенней синевы (небо совсем не выцвело, просто цвет стал мягче, он оставляет на коже то же ощущение, что нежнейшая от пережитого времени ткань). Потом приходят облака – огромные и белые. Когда видишь первых птиц, понимаешь – началось. Все происходит одновременно, бесконечно стремительно и беспредельно долго: слепой дождь, солнечный свет, радуга, ветер и полная тишина. И в середине всего появляются листья. Они падают прямо на тебя, не различая и уравнивая воду и человека: некоторые медленно, так, что можно рассмотреть все прожилки и переходы цвета, некоторые так стремительно, что успеваешь увидеть только световой промельк. Невозможно сказать, сколько это длиться. Но, видимо, долго, потому что когда ты оказываешься на берегу, вытащенный заботливым спутником вместе с лодкой, то весь покрыт листьями, волосы полны иголок, а из глаз вместе со слезами, выплескивается небо. Так и остаешься на некоторое время отражением осени, зеркалом, которое запомнило ее лицо, емкостью для печали, нежности и счастья.

https://mjum.livejournal.com/35573.html

https://mjum.livejournal.com/35137.html

https://mjum.livejournal.com/35137.html