Почти все про нас с Тиграном правда вот тут у Венедиктова. Кроме того, что я плакала, когда Мишу 'сняли'. Я не буду плакать, даже если меня саму снимут, не то что Лесина.

Все было наоборот. Когда Лесин ушел из ГПМ — именно ушел, но это уже неважно, — мы с ним упоительно выпивали и обсуждали его планы на блистательное голливудское будущее. Он жил уже этим. А не местными телеинтригами. И нас с Тиграном на полном серьезе уговаривал бросить все и ехать вместе с ним снимать кино в Голливуде.

Я немножко злилась на него, что он ушел, потому что - да и тоже неважно почему, я вот тут все уже описывала. Но и злилась-то слегка, точно не до слез.

А плакала я, Леш, когда он умер. Не плакала — рыдала.

Были московские поминки в Роспечати. Ты опоздал. Зашел и увидел, что я плачу. Стоял напротив. А я действительно все поминки не могла успокоиться. Потому что действительно очень его любила. Ты вот с этим случаем путаешь, Леш.

https://m-simonyan.livejournal.com/361828.html

Кубань – это край особой судьбы,
это наша Сицилия, это наш Техас…

из телерепортажа Алексея Пивоварова



Была типичная на Кубани поздняя осень. Рыжеусая чомга-поганка уже бросила вместе с птенцами свое гнездо из рогоза, перемокли на черной земле бодылки стерни, рак давно потерял ржавый панцирь и забился до первой весны под корягу, но высокое солнце еще отражалось в лиманах и тихонечко зацветала офонаревшая от ноябрьской жары сирень.

Согреваемые солнцепеком, мы бредем вдоль дороги — угрюмый водитель Гагр, грозный грек со сломанным носом, и всегда молчаливый Андрюха, высокий худой оператор в заправленном в черные джинсы вязаном свитере, — и тут мне звонит из Москвы отдел городов.

— Скажи, — говорят города, — у вас есть на Кубани какие-нибудь хутора?

— Ну есть, — говорю, — хутора. Фактически, кроме хуторов, ничего и нет.

— Тогда подготовьте какой-нибудь хутор поприличней, только не спрашивай, для чего. И чтобы у него было чумовое название. В строжайшем секрете! Отвечаешь своим будущим!

«Все понятно, — думаю я. — Раз в строжайшем секрете — значит, Путин прилетит. Только этого нам не хватало».

Мы с парнями сели в свой жигуленок, знающий жизнь не по бумажным фантикам, достали карту. Названия как названия. Старонижестеблиевская, Старые Кирпили, Новые Кирпили, хутор Сухая Щель, хутор Красный Конь, хутор Веселая Жизнь. Ни одного чумового названия.

И вдруг Гагр тычет пальцем в дорожный знак прямо у нашего жигуленка. «Х. Казаче-Малеванный».

На следующий день хутор Казаче-Малеванный стоило переименовать в хутор Веселая Жизнь, Красный Конь и Сухая Щель одновременно. Там началась паранойя.

Еще раньше, чем я сама, в крае узнали, что в Малеванном будет телемост с Президентом. «Измена!» — спинным мозгом почувствовали краевые начальники.

Рано-вранци поутру в мирные мазанки хуторян постучали. Мужчины в серых костюмах и женщины в розовых кофточках раздали хуторянам «анкэты», и под крики пузатых младенцев, вопли недоеных телок и стоны некормленых казаков заставили тут же их заполнять.

— Нэвжеш сызнова?! — майским градом ударило в головы потомкам недораскулаченных.

Вопросы в анкетах были примерно такие: «Чем вы недовольны? Чем недовольна ваша родня? Чем недовольны соседи? Вы писали Путину? А кто писал?» И подпись — «Администрация».

Потом позвонили мне, какое-то краевое начальство. Разговаривали со мной строго. Примерно так:

— Мы все не дети. И ты не дети. Хорош валять дурака, колись давай, почему Казаче-Малеванный? Кто писал, кто жаловался, кто порочил кубанскую честь? Шо газа нету, так его нигде нету. Шо надои упали, так они везде упали.

— Да надои тут ни при чем! – попискивала я.

— Вот и я бачу, шо нэ при чем. И Путин ваш шо опять же с теми надоями сделает? Сам доить будэ?

— Не будет.

— Вот и я бачу, шо не будэ. А шо хуторскую школу недостроили, так то жиды! Завтра утром усих жидив посадим, а кого не посадим — повесим! Так Путину и скажи. Шоб не волновался.

Я пугалась и малодушничала. Дался, думаю, городам тот телемост. Лучше бы с Ростовом пообщались. Или со Ставрополем. Все-таки у меня на Кубани семья, дети будущие. А телемост — вещь мимолетная, ненадежная. Закончится — изведут меня тут, как клопа-черепашку, вместе с будущими детьми. Красивая девушка пройдет мимо, а со свернутой шеей жить, как говорится.

В хуторе голосят индоутки, бабы носятся вдоль ерыков, расхристанные, продираются цапкой сквозь ровные грядки, начищают сияющие потолки и крахмалят напирники. Все-таки Путин по телевизору будет на них смотреть — стыдно.

Самая расхристанная из хуторских, породистая казачка, косая сажень в плечах, подлетает ко мне, голосит громче всех индоуток:

— Ты, шо ли, тут атамануваешь, коррэспондэнтка?

— Ну я командую, да.

— Объясны мне, будь ласка, нашо ты к Малеванному причепилась? Видкиля ты нас вообще нашла?

— Да по карте просто нашла.

— Шо ты бакы мне забываешь? — могучая женщина подозрительно щурит глаза, разглядывая мое лицо. Вдруг ее осеняет:

— Ты вирменка, чи шо?

— Ну да, армянка.

— Одны биды от оцых вирменев, — обреченно вздыхает казачка. — Пидэм до хаты, хоч горылочки выпьем по-людски, побалакаем.

Казачку звали Галюся. На базу у Галюси гуртом гоготали ленивые индюки, в дальнем теплом хлеву терлись розовыми боками подсвинки, черномазая кошка заглядывалась на подросших цыплят, а у хаты для красоты в старых шинах цвели последние в этом году георгины.

В ее низкой саманной мазанке с голубыми наличниками и утоптанным глиняным полом пахло сдобными паляницами — как во всех незабвенных мазанках колосистых кубанских степей.

У входа за тоненькой занавеской читались заботливые ряды трехлитровых баллонов, набитых солеными синенькими, фаршированными морквой, разноцветным болгарским перцем, острыми огурцами с укропом, мочеными бураками, арбузами, яблоками, компотами из красной и белой черешни, грушевым джемом и сладким вареньем из зеленых арбузных корок — все, для чего пронеслось, моргнув перелетными цаплями, потное и тягучее полевое казачье лето, которому — вот уж ажно ноябрь, а конца и краю нэ выдно.

Из вороха белоснежных перин вынырнула махонькая старушка в платочке, уставила на меня такой же, как у Галюси, подозрительный взгляд.

— Баба Павля, — представила Галюся.

— Павлина Полуэктовна, — строго поправила старушка, продолжая меня разглядывать.

— Звыняйтэ, мамо, — вздохнула могучей грудью Галюся и выскользнула за порог.

— Ты, я бачу, нэ казачка? — спросила меня баба Павля.

— Нет, почему же. Очень даже казачка. Тут родилась, — ответила я.

— Болдырка, чи шо?

— Не. Вирменка, — сдалась я.

— А-а-а. Ну, це ще поганее, — приговорила баба Павля.

Галюся в этот момент выносила из погреба слюдяное домашнее сало, моченые яблоки и бутыль желтоватой горилки.

— Як е горылка, то и в аду нэ жарко! — справедливо заметила Галюся и тут же заголосила:

— Биду ты нам прынэсла, Марына, на вись билый свит! — Галюся налила, хлопнула и налила еще. — Та шо, всэ одно помырать.

— Никому нэ трэба помырать! — я тоже опрокинула стопку и собрала в кулак остатние знания ридной балачки. — Ты подывыся на это с другой стороны. Вам шо на хуторе трэба?

— Нишо нам нэ трэба! Всэ у нас е! — горячилась Галюся.

— Газу немае, — строго отрезала баба Павля, которая не отставала от нас по горилке.

— Звыняйтэ, мамо, — снова вздохнула могучая Галюся.

— О! Газ! Вот за газ и побалакаете с прэзыдэнтом! — успокаивала я.

— А шо, за газ разрешат побалакать? — недоверчиво посмотрела Галюся.

— А хто жеж нам запрэтить? Мы жеж край особой судьбы! — увещевала я. — Шо вы кажете, Полуэктовна?

Баба Павля поправила свой крахмальный платочек, откусила бочок моченого яблочка, оценив, так ли Галюся солила, так ли мочила, подумала и сказала:

— Я кажу, пишлы как-то козаци в городе до тэатру. На «Лэбэдынэ озэро». Сыдять, глядять. Сын грит: «А чого воны уси на цыпочках?» Батько отвечае: «Нэ знаю, сынку. Лэбэдив дюже много. Навэрно, вэсь двор в говне».

Возразить Полуэктовне нам было нечего.

Переночевав на крахмальных перинах, взбитых мощной рукой сухонькой бабы Павли, я позвонила в города.

— Спрашивать будем про газ. Народ интересуется.

— Да хоть про нефть, — поразительно быстро согласились города. — Только чтобы не было никаких славословий в адрес губернатора. Нам такие пиар-акции в прямом эфире не нужны. Отвечаешь своим будущим!

Будущим, ага. Тут с настоящим бы разобраться.

— Ну вы что, тут народ простодушный, они и слов-то таких не знают — «пиар-акция», — ответила я.

Жизнь показала, что, если и был кто в Казаче-Малеванном простодушный, так это Марына, коррэспондэнтка.

На крылечке бывшего клуба, заколоченного за ненадобностью, третий час я общалась с очередью желающих задать вопрос Президенту. Мне особенно приглянулась одна хуторянка — вежливая, приветливая, в меру щекастая, в меру румяная — телегеничная.

— Меня тоже, — говорит, — очень интересует проблема газоснабжения поселений.

Прослежу, чтобы встала рядом, ей и дам микрофон, решила я.

Мы с ребятами остановились в халабуде районной гостиницы недалеко от Казаче-Малеванного — рыженький скрип кроватей с колючими детскими одеялками, да кому нужны одеяла, когда на улице жаркий ноябрь.

Вечером я устроила алаверды нашей Галюсе — в гостиничной забегаловке накрыла ей стол с жирной местной солянкой. Когда мы остались одни, Галюся мучительно призадумалась, как будто решая, говорить мне что-то или лучше не стоит. Решилась.

— Эта твоя щокатая — нэ тутошняя. Шо-то вона мухлюэ.

— В смысле?

— Ты по-русски разумеешь чи ни? Нэ бачила я ее на хуторе ныколы. Вона спецом тебя с панталыку сбивает. Вона губернатора будет хвалить. Вона с ним вась-вась. Задание у ней такое.

— Ты что! Если кто-то в эфире начнет хвалить губернатора, меня уволят!

— А ей шо? У ней задание.

— Но она единственная, кто по-русски говорит!

— Тю! А мы на яким с тобий учора балакали?

— Мы с тобой, Галюся, балакали на балачке. А вопросы Президенту России надо задавать на русском.

— Тю. Так а я усю жисть думала, шо энто и е русский. Ладно, — задумалась Галюся. — В Журавской одна деука е. Творчэский работник. Интэллигэнтна, шо твоя бугалтэрия!

— Тащи ее! — я разлила нам по стаканам еще перцовки.

Время за полночь. Я тихонько затягиваю душераздирающую песню, которую мама пела нам в детстве как колыбельную, — о том, как казак зарубил свою жинку:

— Провожала маты-ы-ы-ы… сына у солдаты…

— Провожа-а-а-а-а-ала маты сына у солдаты, молоду нивистку — в поле жито жаты! — с ходу подхватывает Галюся молодыми казачьими переливами, вольными и глубокими, как степная Кубань.

А наутро мы проснулись в другом краю.

Засветло, продирая глаза, мы грелись гостиничным завтраком — вчерашней вечерней солянкой и зеленым квашеным помидором из подернутого плесневелой пленкой баллона. Удивлялись, чего это вдруг непривычно зябко с утра.

— А ну, открой окошко, что там на улице? — попросила я Гагра.

Гагр отодвинул засаленную занавеску. За окном ничего не было. То есть в прямом смысле слова — ничего. Ни предрассветных сумерек, ни ночной синевы. Ничего.

Гагр потянулся открыть окно и открыть его не смог.

— Та шо ты его пихаешь, там замело так, шо до березеня теперича не видкроэшь! — пожалел нас казак за соседним столом, собирая с усов капусту.

Случилось то, чему по теории вероятности отводился один шанс на миллион корреспондентских жизней: в пять утра, аккурат перед первым в истории телемостом с Президентом, на Кубань свалился самый большой снегопад за всю историю метеорологических наблюдений.

Край, как пухлявый южный медведь, провалился в берлогу и замер там до весны. Свежеубранная бахча с забытыми кавунами, кудрявое поле люцерны, лиманы с вихрами густых камышей, саманные мазанки строгих станичников с их игрушечными огородами, самодельными клумбами в старой шине грузовика перед каждой околицей, километры безглавых подсолнухов, аккуратные кладбища, белым крашенные первогодные яблоньки, вся пахучая южная степь, размежеванная на пшеницу, ячмень, кукурузу и синенькие, на квадраты рисовых чеков и сахарных бураков, теплый хлев и ухоженный баз бабы Павли, — все легло обездвиженной белой поляной.

Посреди которой нам предстояло провести первый в истории телемост с Президентом России.

В «города» я позвонила сама.

— Хлопчики, выручайте. В крае ЧС. Электричества нет, снег убрать нечем, нас пока еще не откопали в гостинице, на площадке, куда собираем народ, полтора метра снега, а у нас здесь никого. Кроме краевого начальства, которое делает все, чтобы телемоста не случилось. Единственная тарелка — в краевой телекомпании. Я позвонила председателю, а он мне сказал: «Я же тебя предупреждал, что с фамилией Симоньян ты на Кубани работать не сможешь».

— Вот видишь, — ехидничают «города», — теперь мы тебе пригодились!

— Пригодились, пригодились, очень пригодились! Пришлите кого-то вменяемого. Только это… прошу… специфику не забывайте. Тут у нас край особой судьбы.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, это наша Сицилия, это наш Техас! Со всеми вытекающими деликатностями. Пришлите кого-то стандартного и традиционного! Хватит с них меня.

Следующим утром мы подъедали все ту же солянку, когда отворилась дверь, и в прокуренный зал гостиничной забегаловки, пропахший вяленым судаком и чужим перегаром, вошел знаменитый продюсер Миша. Стильный москвич в шарфе Etro, оранжевых варежках и мокасинах. Под мышкой Миша держал газету «Кубанские новости» с купленной у казаков вареной кровяночкой.

Я поперхнулась маринованным патиссоном. Не могла поверить своим глазам.

Была у Миши одна особенность, пикантная в условиях казачьего хутора, затерянного в кущерях посреди пшеничных степей.

Миша, видите ли, был негр.

— Зови меня Майкл, — представился Миша, улыбнувшись во весь белоснежный рот, и рябая официантка в теплых галошах рухнула с барного стула.

У единственной хуторской булочной, она же бакалейная, она же аптека, по пояс в снегу балагурили три хуторские кубанские тетки. Лясы точили, как говорится. Толстые и румяные, в цветастых платках и черных гамашах под теплыми юбками. Негров до этого тетки видели только в фильме «Рабыня Изаура»— и то не поверили, что такое бывает. Самым черным живым человеком, встречавшимся им наяву, был скотина Ашот,
наглый беженец, который открыл у дороги шашлычную «Мой Анушик», ездит на крутой тюнингованной «Таврии» и всех бесит.

И вот к этим теткам подходит наш Миша. Такой черный-черный на фоне такого белого-белого снега. Тетки поначалу пятятся и глядят недоверчиво. Думают, это шутка такая. Думают, хлопцы хуторские намазались сажей и дурковают. Мало им, что Путин прилетит.

— Подывыся, кума. Это шо за аборыгэн? — говорит одна другой. — Чи наш хлопец, чи ни?

Кума вглядывается и понимает, что хлопец не наш. Яки ж ви хлопци, як ви нигры, как говорится.

— Кума, — медленно говорит одна, — ты бачишь, кума, це нигр! Це нигр у нас тут!

— Ой, шо творится на билом свити! — ошеломленно отвечает кума. — Ой, шо будит-то, деуки!

Все это они говорят Мише прямо в лицо, тыча в него красными пальцами, как в бессловесный музейный экспонат.

И Миша вдруг хлопается перед ними вприсядку, бьет себя по коленям и как заорет на весь хутор:

— Калинка, малинка, калинка моя! В саду ягода калинка, малинка моя!

Ор, треск, вопль! Тетки визжат, как свиньи под Рождество, хватают юбки в красные кулачищи и с криком «Ховайся, бабоньки!» разбегаются за огороды — прятаться от Миши в прошлогодних сухих камышах.

В это время в хуторском клубе, в котором лет десять не отпирался ржавый замок,
проходит встреча хуторян с губернатором. Губернатор так и не выяснил, кто из малеванцев писал Путину и о чем, и решил на всякий пожарный успокоить всех разом: пообещать газ, школу, горячую воду, повесить жидов и Ашотика и вернуть пионеров.

Мало ли что придет в голову казакам рассказать Президенту, рассудил губернатор. Пусть уж сначала со своими поговорят, пар выпустят.

Зал битком набит хуторянами. Многие в полной парадной казачьей форме. Газыря топорщатся — хоть сейчас рубать басурманов.

Встреча длится второй час, то есть давно уже свернула на любимую в те времена каждым кубанским начальником песенку — про нерусских.

— У нас в Туапсинском районе уже сорок процентов населения армяне! Доколе?

Хуторяне кричат: «Любо!» — и в воздух чепчики бросают.

И тут раскрывается настежь скрипучая дверь. Широко, с размахом. И на пороге стоит негр Миша.

Губернатор замирает на полуслове. Хуторяне хватаются за сердце. Изумленные чепчики застревают в морозном воздухе. Хуторяне и чиновники одновременно осознают, что армяне в Туапсинском районе — не самая большая проблема Кубани. В конце концов, если по-честному, они сто лет уже там живут. А вот чтобы в хуторе Казаче-Малеванном среди белого дня да живые негры — это, земляки-кубанцы, перебор.

Ошеломление от присутствия Миши было таким продуктивным, что за сутки расчистили снег, притащили тарелку и провели электричество в клуб.

И в день «Ч» стоят на белой площадке красивые сытые казаки в бурках и красных шапках, с газырями, с усами, с нагайками.

«Города» видят картинку и начинают орать на меня в том смысле, что какого хрена устроили здесь лубок, зачем все в театральных костюмах и немедленно переодеть в повседневное. Я объясняю:

— Слушайте, тут реально так ходят. По улицам. Всем до фени: телемост, не телемост — тут у нас своя свадьба. Край особой судьбы, одним словом.

Нас выводят в эфир. Путин смотрит на казаков дружелюбно, они на него — недоверчиво.

— В эфире хутор Казаче-МалевАнный, — щебечет ведущая.

— МалевАнный? Как интересно! — говорит Путин.

И вдруг вся толпа, все эти орлы-казаки с могучими тренированными голосами как заорут за моей спиной:

— Малёванный, гля, а не МалевАнный!

Я не знаю, кто изобрел узконаправленный микрофон. Пусть жизнь будет ласкова к этому человеку. Пусть дети его уважают старших и пьют дорогое шампанское. Этот изобретатель буквально спас мне жизнь и судьбу — в Москве никто ничего не услышал. Мы отделались стенокардией у звукорежиссера и непродолжительным заиканием у меня.

Татьяна Дасюк, творческий работник из Журавской, на вполне классическом русском спросила Президента про газ.

— Проведем до конца января, — ответил Путин.

И никто не заметил инсульта у главного краевого газовщика, который с утра же собственноручно писал в президентской справке «до конца следующего ГОДА». А никакого не января.

— Три часа уже гутарит, а еще такой бадьорый, ты побачь, — пихнула меня локтем под бок Галюся. Казакам Путин понравился.

Вечером краевое начальство накрыло столы азовской севрюгой, курганинскими окороками, жирненькой прикубанской шамаечкой, занесенной в Красную книгу и к вылову запрещенной, одутловатым моченым арбузом и свежей, только что сваренной кровяной колбасой от первых прирезанных в этом году поросят.

Справа от губернатора сидела та самая в меру щекастая, в меру румяная, кто изображал хуторянку, чтобы в эфире хвалить губернатора. Оказалось, это его свеженазначенная заместительница.

Бросив на меня подозрительный взгляд, она протянула мне расписной кубанский платок.

— Губернатор тебе передал. Сказал, шоб ты не обижалась.

— А на что мне обижаться?

— Ну, за армяней в Туапсинском районе. Это жеж он так, шоб люди не расстраивались.

Заместительница наколола на пластиковую вилку кусок рассыпной кровяночки и сказала масляными губами:

— Ну шойсь, землякы, давайте поднимем этот бокал — та шо ты пьешь из пиндюрочки, возьми стакаху нормальную! — за нашу девочку, знамэнитую коррэспондэнтку, нашу Марыну. И хуч она такой навродь шпэндрик — это я по росту имею в виду, — но теперь уже даже то, что она Симоньян, практически нас не должно обижать!


Эпилог

Спустя десять лет ехала я по Кубани по случаю выхода замуж моей шестнадцатилетней сестры. Еду и плачу от умиления и тоски. Слева — созревшее поле овса, на черной земле — молодняк кукурузы, в прорезях тополей туманится белое небо, на ровной пленке лиманов пятна ряски, как бляхи застывшего жира на густом петушином бульоне. Над пшеницей планирует витютень, в изумлении глядя на вертолет, справа — зеленый подшерсток сахарной свеклы, а на бахче — тугие задницы казаков и казачек в синих трико.

«Не могу, — думаю, — так больше жить. Скучаю по Родине. Выйду побалакаю с казаками, душу раненую отведу».

Ну и вышла. Казачки смотрят на меня из-под косынки, и одна другой говорит:

— Смотри, вот эта, молодая. Марына. Которая малеванцам газ провела. Ну и на шо ты его провела? Его до хутора довели, а шоб в дома завести, по сто тыщ просют. А сто тыщ у них откуда, у малеванцев? Тока Ашот себе газ и провел, шоб ему повылазыло.

Тут вступает казак, разогнувшийся над трогательными головками будущих дынь и арбузов.

— Шо вы, бабы, пристали к деуке? Она ж не Чубайс, шоб за газ отвечать. А ты, деука, лучше мне вот шо кажи. Чому у тот раз именно Казаче-Малеванный выбрали с Путиным побалакать? Чи хто письмо ему накалякал-намалевал? — и смотрит на меня земляк с укоризной. — Як нэ як десять лет вже прошло, неужели до сих пор рассказать нэ можешь?

Вот, земляки-кубанцы, все, что могла, рассказала.


Рассказ написан с претензией на художественность. Иными словами, просьба не воспринимать дословно.

https://m-simonyan.livejournal.com/361612.html

Это был сногсшибательный май.

Впрочем, как любой другой май в моем городе.

— Зинаида, трам-тарарам! — кричал мой отец на весь двор, то влетая, то вылетая из нашей хибары. — Или ты сейчас вспомнишь, куда ты дела деньги, или я убью тебя, себя и разнесу тут всю улицу к тараканам собачьим!

— Симон, я тебя сколько раз просила, не ругайся при детях, — спокойно отвечала мама, продолжая отглаживать длинный пододеяльник, от которого пахло сыростью.

— Так убери детей, трам-тарарам, отсюда! И сама исчезни, пока я тебя не прибил!

Мой отец кричал так все утро. С тех пор как не обнаружил в подвале две тысячи рублей — деньги, которые он копил всю свою жизнь и которые срочно ему зачем-то понадобились.

Поймав материн взгляд, я вышла во двор. Хлопнула обшитая кожзаменителем дверь. За ней слышались крики отца и ровные интонации матери.

— Ты понимаешь, меня закопают, если я через неделю бабки не отдам?! Мне руки-ноги поотрывают, и хату нам спалят, и детей заберут! Где бабки, где???

— Я тебе сотый раз объясняю: ты сам положил их в трехлитровый баллон и убрал в подвал. Ты же нашел баллон?

— Но бабок там нет! И крышки нет! Там была крышка! Полиэтиленовая! Кто??? Кто эта крыса??? — надрывался отец.

— У нас никого не бывает, кроме твоих друзей.

Отец внезапно умолк. Задумался. Потом процедил:

— Мои друзья не могли взять мои бабки.

— Значит, деньги найдутся, — резонно заметила мама.

Отец всхлипнул. Я услышала его тяжелые шаги. Грохнула крышка подвала. Оттуда заухали вопли:

— Кто скоммуниздил бабки??? Убью суку!

Я вернулась в комнату. Отец вылез из подвала, вытирая с лысины паутину. Он сел на диван, уставился в крашеный пол и долго-долго еще бормотал:

— Прячь детей, Зинаида. Прячь детей.

Мама по-прежнему гладила длинный пододеяльник.

Весь оставшийся день отец пролежал на диване с мокрой тряпкой на лысине, постанывая и отвернувшись от телевизора, но не разрешая ни переключить, ни сделать потише.

Шел футбол. Отец не оборачивался, даже когда телевизор громко кричал: «Гол!» Он страдал.

Все это было году в девяностом в армянских дворах Краснодара — в запущенном полуфанерном шанхае.

Крикливые низкие дворики лепились к булыжникам трамвайных путей от рынка почти до самого городского вокзала. Трамвай, на котором мама возила на рынок продавать бабушкины гиацинты, грохотал прямо под нашими окнами. Из тротуара росли отсыревшие бурые ставенки сизых окошек. Скрипели проржавленные еще до войны глухие ворота. Над халупами, спаянными из самана, вагонки, осыпавшихся кирпичей, досок, листов рубероида, жести, шершавого шифера и стекловаты, застрявшей в горле щелей, чернели горбатые акации.

В одной из таких халуп я жила свои первые десять лет. Сидишь дома, замотавшись в колючий свитер маминой вязки, и смотришь, как по обоям красивым узором ползет плесневелая сырость, а если высунешь руку в окно, можно схватить за штанину прохожего или бросить в трамвай высохшего жука.

По сравнению с нашим шанхаем настоящий Шанхай показался бы Сингапуром. Пять семей делили единственный уличный ржавый кран, летом пересыхавший, зимой промерзавший, и единственный туалет во дворе — неустойчивые мостки над червивой дырой, огороженные прогнившими досками.

Но хуже всего были крысы. Крыса — это, наверное, первое, что я помню из детства. Мне тогда был, может быть, год, и мы с мамой вернулись откуда-то, открыли обитую драным кожзаменителем дверь, и вдруг из-под шкафа под старый диван рванула огромная, с половину тогдашней меня, черная крыса.

По вечерам мама топила дровами скрипучую печку, цедила на улице воду в большое ведро, грела ее на электроплите и, выгнав отца на мороз, мыла нас в желтом тазу. Уложив меня и сестру на нижнюю сетку списанной двухэтажной солдатской кровати с растянутым проволочным матрасом, она подтыкала концы одеяла так, чтоб закрыть нам руки и ноги и, насколько возможно, лицо. Я до сих пор, когда сплю, по привычке прячу лицо.

Соседа нашего именно так ночью цапнула за руку крыса. Ему делали сорок уколов в живот.

Были еще некстати подслушанные разговоры о том, как у других соседей в нашем квартале ребенка прямо в коляске… В общем, крыс я боялась так, как только можно чего-то бояться.

У нас не было отопления, водопровода, кухни и унитаза. Но были соседи с гитарой, и шашлыки во дворе, и чайные розы с жуками, и кленовые листопады.

И мальчик с квартала — черноглазый, как ветки акаций, кудрявый, как гиацинты, веселый, как вся моя жизнь.

Наша улица называлась улицей Гоголя. Лучше не назовешь.

Каждое утро первой во двор выходила бабка Вартушка — выливать в канаву помои и сживать со свету мою мать.

— Взяли без роду без племени! Еще слава Богу, что деда Ншана Сталин расстрелял! А то бы он сейчас сам застрелился, когда такую невестку увидел!

Мама молча цедила воду в большое ведро.

Вылив помои, бабка Вартушка выносила на общий стол во дворе кастрюлю кислого спаса и командовала всем обедать.

Я вытаскивала из плетеной корзинки зеленые ножницы и садилась за стол. Стол был покрыт драной клеенкой, засиженной мухами.

— Общежитская! — шипела бабка Вартушка. — Куда родители смотрели — сына единственного общежитской отдали!

Сидя в самом углу, я долго кромсала клеенку ножницами под столом.

Как раз в это время визжала жестянка ворот и мир для меня озарялся сиянием радуг: во двор заходил тот самый мальчик — со своей черноглазой свитой. Он вразвалочку, как положено принцу, прогуливался по щебенке, напевая под нос модное «Бессамемучо», которое его папа — наркоман со стажем дядь Хачик — пел вчера во дворе так пронзительно, что в конце закашлялся кровью.

Мальчик умел делать «Кия!», как армянский маленький Джеки Чан, воровать по карманам мелочь и смешить меня до истерики. Вечерами он играл на монетки со взрослыми, тринадцатилетними, в фантики от жвачек «Турбо». На фантиках были картинки новеньких иномарок.

Никто не знал тогда, что он первый раз вскроет вену в шестнадцать, через год загремит за угон иномарки и умрет к тридцати все в тех же дворах от СПИДа и туберкулеза.

Но пока мальчик томно фланировал мимо акаций, делая вид, что ему ничего здесь не нужно. Он не знал, что я знала, что он приходил к нам во двор, чтоб смотреть на меня.

Поломавшись с полчасика, мы наконец здоровались и шли вместе к сараю.

Этот крашеный полусгнивший сарай цеплялся к фанерному туалету и уходил змеей куда-то в заброшенную городскую глубь, другим концом вываливаясь на свалку и пустыри. Уже много лет никто никогда в этот сарай не входил.

Никто, кроме дяди Пети, одинокого алкоголика, непонятно как поселившегося в самой маленькой комнатушке армянского гетто. Дядя Петя вошел в сарай предыдущей весной, да так и не вышел.

Помню, я тогда оказалась наказана. После школы я забежала домой, мама с теть Зузой варили вишневый компот, и я весело крикнула им:

— Эй вы, мудилы, ребенок голодный!

Мама так и застыла с льющимся кипятком.

— Ты где услышала такое слово? — спросила она очень тихо.

— Бабушка Вартуш, когда дядю Петю вчера увозили, сказала: «И где этот старый мудила крюк там нашел?», — испуганно сообщила я.

— Мне стыдно за тебя, — сказала мама и отвернулась. И это был худший способ, которым меня когда-либо наказывали.

Когда приходил этот мальчик, мы всегда с ним тащились к сараю. Сквозь щели в узенькой двери мы видели, что там очень темно, но в глубине, у другого конца, откуда-то льется полосками пыльное солнце. Иногда под лучами нам было видно, как в сарае зловеще шевелятся кучи тлеющего тряпья и на них копошатся, шурша, жирные черные крысы.

Месяцами, годами под этой дверью мы подзуживали друг друга: «Ну, кто смелый, кто может войти в сарай?» Надо ли говорить, что мы знали — никто никогда не войдет.

Как уже было сказано, это был сногсшибательный май, как все маи в моем Краснодаре, — жаркий, под сорок, и утонувший в цветах.

В тот день я и мальчик должны были объясниться. У меня были на это причины.

Я не знала, с чего начать. И поэтому начала как обычно:

— Ну давай, заходи в сарай! Боишься?

Он, как обычно, ответил:

— Сама заходи! Сама боишься!

Тогда я неожиданно для себя предложила:

— Ну, хочешь, давай вместе зайдем. Вместе — не страшно!

— Мне и так не страшно! — сплюнул мальчик и свысока посмотрел на свиту.

Я взмолилась:

— Послушай, если мы сейчас в него не зайдем, мы никогда не зайдем!

— Это почему?

И я выдохнула:

— Потому что я переезжаю. В самый конец города, в новый микрорайон. Нам дали квартиру в большом доме возле реки. Там есть туалет, представляешь? И там нет трамвая! Завтра вещи будем собирать.

Отчаянный детский ужас вдруг пронесся в черных глазах, но тут же они подернулись обычной насмешливой поволокой.

— Ну и переезжай! — сказал мальчик. — Нам тоже дадут квартиру. Ладно, ребя, погнали на гаражи за жерделой!

— Ну подожди! — почти закричала я и стала быстро соображать, что же ему такое сказать, чтобы он остался. И сказала привычное:

— Ты просто боишься зайти в сарай!

— Я боюсь?! — неприятно рассмеялся мальчик. — Да я просто не хочу туда заходить! Делать мне нечего. Я адидас запачкаю — мне из Америки крестный привез. Это ты боишься зайти! Ссыкуха, ссыкуха, ссыкуха! — и он стал плеваться мне прямо в лицо, выстреливая букву «с», толкая меня к двери сарая. А свита его похрюкивала, как откормленные к Новому году кабанчики в бабушкином огороде.

Мой рот мгновенно наполнился солью, и что-то колом придвинулось к нёбу, и стало абсолютно, физически, намертво невозможно не разреветься.

Но разреветься в такой ситуации — это было еще невозможнее.

И я сделала то, что я сделала: залепила мальчику в челюсть пипеточным кулачком, рванула хлипкую дверь, зажмурилась — и вошла в этот сарай.

Никто из мальчиков за мной не побежал. Они остались ждать у дверей. Джеки Чан, оправившись от моего кулачка, только крикнул:

— Что ты делаешь, дура, они же тебя сожрут!

Меня не было минут двадцать. За это время я успела, наверное, десять раз умереть и родиться.

Я стремглав пробежала сарай, подпрыгивая над шевелящимися кучами, и прижалась к тем дальним доскам, в щели которых сочилось предзакатное солнце. Я стояла там, окаменев, очень долго, понимая, что нет такой силы, которая заставит меня вернуться назад — пройти еще раз весь путь по этим визжащим и убегающим кучам.

Но потом даже в этом кошмарном сарае я стала банально скучать. Потянулась за какой-то рогатиной, схватила ее. Крысы меня игнорировали. Обороняться было не от кого. Тогда от скуки я ковырнула рогатиной ближайший хлам. Рваная тряпка легко соскользнула. И вот там, освещенное пыльным лучом, явилось оно. Большое, уютное, аккуратное — крысиное гнездо. Свитое целиком из отцовских червонцев…

Выходя обратно на свет, я даже не посмотрела на этих подсвинков, что ждали меня у сарая. Я их вообще никогда больше в жизни не видела.

Отец мой неделю мыл свои деньги хозяйственным мылом и сушил пылесосом. И все приговаривал:

— Я знал, что крысами в моем доме могли оказаться только крысы!

И тогда же сказал первый раз:

— Не забывай, Маргарита, ты — мой единственный сын.

— Ты посмотри! — умилилась бабка Вартушка, слышавшая разговор, как и все разговоры в нашем дворе. — Наш Симончик такой семьянинник — я тэбэ дам!

После чего скомандовала всем доедать кислый спас.

Бабка Вартушка давно умерла, Царство ей там Небесное. Я тоже боюсь умереть. Я боюсь умереть слишком рано. Не успеть все, что надо успеть. Еще больше боюсь никогда не понять, что же именно надо успеть. Я боюсь умереть слишком поздно. Протянуть окончательные, не подлежащие исправлению десять-пятнадцать лет, шарахаясь от болячки к болячке, не глядя вокруг. После такой жизни, какая пока что вылепливается у меня, артритная старость была бы, как если запить званый ужин в мишленовском ресторане: цветы цукини, фаршированные трюфелями, черепаший суп, суфле из омаров, телячий зоб с артишоками — все это взять и запить рыбьим жиром. Убить послевкусие. Как будто и не было никогда никаких омаров.

Я боюсь.

Но я запрещаю себе бояться. Каждый раз, когда ватное, серое застилает мне душу, как ноябрь московское небо, я говорю себе: «Ты должна войти в этот сарай. Это не обсуждается, ты просто должна. Да, там крысы, вонючие крысы, но ведь ты человек. Тебя — больше. Пусть тебя не спасет одеяло и сделают сорок уколов в живот, но в самом конце ты найдешь то, что не смог найти твой отец. Зажмурься — и просто войди».

А мальчики — подождут тебя у дверей.

https://m-simonyan.livejournal.com/361457.html

А. Венедиктов: Отдельно хочу сказать и подчеркнуть — сейчас нас оплюют, но тем не менее это факт — отдельную роль Маргариты Симоньян, которая то же самое делала на верхнем этаже, на федеральном этаже власти.

О. Журавлева: Ах вот кто в администрации президента все делал.

А. Венедиктов: Я с ней был на связи. Мы переписывались.

О. Журавлева: А можно подробности?..

А. Венедиктов: Мы списывались.

О. Журавлева: Вы созвонились с ней? Как вы узнали об этом? Что она тоже этим занимается?

А. Венедиктов: Она мне написала: «Ты где? Ты еще там?» Она же после инцидента здесь лежала сначала в больнице, потом дома. Я говорю, что я приехал, вот такая история… Мы поделились сомнениями. Выяснилось, что у нас одинаковые сомнения. И мы решили, что она пойдет делиться сомнениями со своими товарищами, а я буду делиться сомнениями со своими товарищами.
И мы переписывались… Это очень важная история, потому что в этот момент и федеральная гражданская власть, скажем, и московская гражданская власть — они как бы получали одинаковый информационный поток.

Была же история... Это был второй год, когда Владимир Путин... Это было по поводу «Норд-Оста»... Когда он сказал на встрече: «Ну, если все — от лояльного Добродеева до нелояльного Венедиктова — считают, что надо эти поправки убрать, я их убираю». Мы шли таким же образом. Марго в данном случае понятно, что…

О. Журавлева: Верх лояльности.

А. Венедиктов: Провластная… Я просто хочу сказать, что она физически там ходила. Я даже не спрашивал к кому. Я понимал, что вот она может. Ее можно любить, не любить, но вот это был факт.
Мы постоянно переписывались. И, собственно, я ей сгружал то, что Ройзман говорил, понимаешь, да? Что вот не могут оформить такой-то протокол, его нет в деле, а он обязательно должен быть, если дело о наркотиках. То есть я там как попугай вот это: «А сбыт-то где?» Такие у нас шли с ней состыковки.

О. Журавлева: Откуда у нее сомнения возникли, вы не спрашивали?

А. Венедиктов: Она так же, как и я, в компьютере их видела.

О. Журавлева: То есть когда пошел накат.

А. Венедиктов: Конечно, первое — это были эти фотографии, которые были выброшены. Но даже если допустить, что они были выброшены по ошибке, все остальное... Как это было сделано коряво, я бы сказал, нарочито коряво… Вот эта история была.
В воскресенье мне начали звонить разные люди и говорить: «Вот, ты знаешь, Татьяна Москалькова идет к президенту. Поделись своими сомнениями». Я старался в эфир не очень лезть, потому что у меня изменились эти сомнения, они росли. И, видимо, готовили доклад… Ну, я не знаю... И вот эти люди, которые могли иметь отношение к докладу у президента… Я понял, что дело зашло наверх совсем... Надо признать, что Песков доложил еще в Санкт-Петербурге. Это пятница была.

Ну, я делился своими сомнениями, рассказывал о своих встречах. Говорил, что вот на этот вопрос мне дали ответ такой — дурацкий, на этот вопрос я получил ответ, а на этот вопрос я ответов не получал. Еще раз повторяю: только сомнения.

Поэтому наша позиция была в том с Димой, что только не в тюрьме. Пусть сидит дома с браслетом сколько надо, пока идет расследование. Не надо закрывать следствие, наоборот, надо выяснить, откуда наркотики взялись. Если их подбросили, то (что я говорил Баранову и в мэрии) главный вопрос — подбросили или не подбросили? Первая развилка. На сегодняшний день люди понимают (после фотографий), что, скорее всего, их подбросили. Если их не подбросили — извольте доказать. «Вы должны. У него презумпция невиновности». — «Да-да, все правильно, давайте…»

........

Они услышали тех людей, которые были на улице, услышали тех журналистов, которые были на улице, и, конечно, они нас тоже слышали — и Диму Муратова, и Марго Симоньян, и меня. Потому что мы как бы объясняли: «Ребята, ну смотрите, ну нет документов, ну нет смысла… Может быть, он детей ест...» Дословно: «Может быть, Голунов ест детей, только смыв с рук показывает, что он не трогал наркотики. Ну нет». И тут возразить нельзя. То есть тут была чисто химическая история.

https://m-simonyan.livejournal.com/360710.html

Моченые яблоки и арбузы — главная кубанская закуска.

Тут спорят, чья клубника вкуснее. Вкуснее — та, на которой вырос.

Поэтому для меня самое вкусное — груши из дедушкиного огорода в станице Григорьевской, где мы ловили блестящих медянок и собирали в консервную банку пухлых колорадских жуков; маленькие гарбузы с отцовской бахчи, где они с мамой на разгибали спин целое раскаленное лето, пока мы прятались от плюс сорока в тени на заднем сиденье отцовского жигуленка и грызли там дедушкины продолговатые яблочки — тоже самые вкусные; кизил и терен, которые мы всей семьей собирали в пахучем лесу; теплые, с прилипшим пухом яйца, отбитые у драчливого петуха; раки, пойманные раскладушкой на предрассветной рыбалке, куда отец брал нас помогать копать червяков, а потом мытые шваброй в ванной; чехонь и таранка, висевшая во дворе на бельевых веревках; жареный сом — размером с меня — отец еще десять лет всем хвастался этой фоткой; мамин кубанский 'соус' — картошка с томатной пастой и кавурмой с отцовской охоты; бабушкины щекастые бураки, тушенные с дачными сладкими помидорами; семечки из сорванного 'по-над' трассой подсолнуха на лавочке под гитарные песни вихрастого Димы из чужого под'езда... Я весь день ведь могу продолжать.

Кому интересно, ловите мои рецепты кубанской казачьей кухни всю неделю в моем инстаграме.

Пшеничным полям, подсолнухам и всем землякам, не разгибающим спин на бахче, пашне и в огороде, — низкий поклон.

https://m-simonyan.livejournal.com/360546.html

Еще одна история про живодерство опеки.

Мама годовалого Вити умерла от рака в апреле. Она давно знала, что скоро умрет. Поэтому заранее решила, что, когда умрет, второй мамой для сына станет тетя Валя — ее подруга, ухаживавшая за ней до последней минуты, сама многодетная мать.

Перед смертью мама Вити успела официально попросить опеку передать сына тете Вале. После своих похорон.

Но девушки из опеки — существа не сентиментальные. Им бы в очистке служить — самое подходящее. Несмотря на мольбы умирающей матери и душераздирающее отчаяние тети Вали, к которой Витя уже привык, грозные чиновные девушки забрали мальчика в детдом.

А потом решили передать дедушке. В Киев. Не спросив дедушку, нужен ли ему годовалый Витя.

Дедушка, к слову, ни с дочерью, ни с внуком не общался.

Мы вмешались в эту историю. Обратились в прокуратуру, к местному омбудсмену. Та лично пообещала нам держать дело на контроле. Тете Вале помогли собрать все документы и очень, очень, ОЧЕНЬ надеемся, что девушки-чиновники примут единственное человеческое решение. Тогда нам не придется вмешивать в эту историю еще и разных не менее несентиментальных парней.

https://m-simonyan.livejournal.com/360422.html

Спасибо всем, кто пять лет слушал мои стенания про гражданство для Донбасса, присоединялся, бился сам или вообще начал эту битву еще раньше, чем я.

Разум победил, милосердие победило, мы победили.

Теперь давайте не останавливаться, пока не добьемся гражданства для всех русских. Пока не выбьем из равнодушных, или корыстных, или просто ленивых, или даже искренне ошибающихся ответственных граждан все их аргументы, почему этого делать не надо.

Вот контраргументы здорового человека.

1. 'В современном мире нельзя давать гражданство по этническому признаку'.

Еще как можно. Израиль дает, Германия дает, Греция - и кто только не.

Здорового человека никак не может коробить, что Россия принимает обратно домой людей одной культуры, истории, языка, общего прошлого и - хочется думать - будущего.

Это я вам как чистокровная армянка говорю. Не коробит.

2. 'Новые люди - нагрузка на бюджет'.

Нагрузка на бюджет - отсутствие новых людей. Способных работать и платить налоги, формирующие этот бюджет.

Пенсионная реформа не была бы нужна, если бы у нас не сократилось критически работающее население.

Демографический кризис - одна из главных экономических проблем России. Решение лежит на поверхности. Тридцать лет уже почти лежит. Подберите же его, ответственные граждане.

3. 'Под видом русских понаедут разные там... ну, эти'.

Воровать надо меньше - и не понаедут. Любую систему можно отрегулировать - была бы воля.

А вот если ничего не менять, то к 2040-му году Россия будет как раз, с точки зрения демографии, совершенно другой страной.

Начнем с того, что Россия будет страной мусульманской. Это медицинский факт, подтверждаемый множеством расчетов. Ничего не имею против ислама, как и против любой другой религии. Но попробуйте представить, что к тому времени, как ваши дети будут в возрасте вас сегодняшнего, президентом России станет Хабиб Нурмагомедов. Ничего не имею и против него тоже, но свою Родину лично я хотела бы сохранить для своих детей в том культурном, ментальном, общественном и религиозном виде, какой я ее знаю - светской страной, где процветает множество конфессий и этносов, потому что преобладающий русский, православный этнос позволяет сохранять это хрупкое статус-кво.

Пожалуйста, верните русских домой.

https://m-simonyan.livejournal.com/360100.html

СВЕРШИЛОСЬ!!! Прямо кричу и ликую! Была бы не беременная, выпила бы прямо сейчас шампанского. Бутылку!

Путин подписал указ о российском гражданстве для Донбасса!

Всего-то пять лет хождений множества разных людей по кабинетам, раз'яснений, возмущений, яростных текстов и снова бития головой о дубовые двери - и вот, разум, долг, честь и милосердие победили.

Низкий поклон всем, кто бился в эти двери, писал эти тексты и публично разделял справедливое негодование.

Вода камень точит. Бессердечие всегда проигрывает на длинной дистанции.

Поздравляю жителей ДНР и ЛНР! Выдыхайте.

А всем, кто бился и бьется над этой темой, желаю сил и терпения. Нам нельзя останавливаться, пока паспорта не дадут вообще всем русским, а не только Донбассу.

https://m-simonyan.livejournal.com/359832.html

«Сколько на свете людей, столько на свете сортов дураков», — говорила эта женщина в платочке, Нартуи Нерсесян, моя ненега — прабабушка.

Она не умела читать, но научила меня молиться, бояться Бога и не бояться людей.

Почти всех людей. Кроме тех, у кого в руке ятаган.

В 1915 году на ее глазах ятаганами отрезали головы ее родителям, братьям и сестрам.

Старшая, замужняя сестра избежала изнасилования — бросилась с высокого трабзонского берега и утонула.

В живых остались Нартуи и ее младшая сестра Алиса — в честь нее потом назвали мою младшую сестру. Их отец перед смертью успел дать им по золотому, который моя прабабушка спрятала за щекой.

Их обеих — светлых, голубоглазых — забрали в турецкие семьи: маленьких красивых девочек оставляли в живых.

Они росли в турецкой семье, пока ненегу не нашли выжившие родственники и не помогли ей бежать в Крым.

Так отцовская ветка моей семьи прижилась в российском Крыму.

Что стало с сестрой моей ненеги, мы не знаем.

Второй моей прабабушке во время геноцида было около пяти лет. Перед тем как в дом пришли люди с ятаганами, родители завернули ее в ковер и приставили к стене. Она стояла там и слушала, как убивают всех ее родных. А семьи тогда были большие, и стояла она так долго. Ее так и не заметили.

Она простояла в этом ковре, пока ее не нашли соседи.

24 апреля — день памяти геноцида армян.

Ненега, я помню.

https://m-simonyan.livejournal.com/359540.html

Дмитрий Быков ворвался в мою жизнь, когда мне было семнадцать.

Ленка с третьего курса, уже известная 'молодая писательница Кубани', уже цитируемая журналистка и почти звезда, почему-то решила со мной дружить, и первое, чему меня научила - любить Дмитрия Быкова, лучшего, как она говорила, писателя и журналиста страны.

Ленка была бесспорным авторитетом. Она посылала сама себе письма маньяка, вырезая цветные буковки из гламурных журналов, и посвятила мне замороченный и оказавшийся, к сожалению, пророческим акростих, который сверху вниз читался 'маргаритасимонян':

Молитесь, милая.

Август кончился.

Разбито зеркало.

Грубы неточности.

Антракт - и временем

Разрушен образ мой.

Искрится провод от

Трамвайных росчерков.

Абзац. Вступление,

Сражение, развязка. Сон.

Исходит семенем

Мужчина вон.

Он. Или он. Или он.

Ноябрь по-серому.

Январь по-прежнему.

Наверное, был в руку сон.

Наш журфак располагался в здании бывшего детского сада, с уцелевшими каруселями и бетонным писающим мальчиком. Карусели сразу стали нашей курилкой. С утра вместо лекций мы запивали одну на двоих сосиску портвейном 'Анапа' и с придыханием вслух читали новый шедевр Дмитрия Быкова - статью 'Заябукер', расшифровывавшуюся 'Зачем я Букеру', где Быков негодовал, что ему в очередной раз не дали премию 'Букер'.

Потом Ленка призналась, что задружилась со мной не из-за меня, а потому что была влюблена в моего бойфренда - модного диджея с фенечками и хаером.

Через год Ленка погибла. То ли попала на безлюдной дороге под колеса случайной машины, то ли сама под нее бросилась. У нее уже была не одна попытка самоубийства в анамнезе.

Так сбылись ее строчки 'и временем разрушен образ мой'. Ленка ушла, ушла и память о ней. А любовь к Быкову - осталась.

Намного позже, уже в Москве, я слушала его лекцию о поэте Суркове. Алексее Суркове, разумеется - это же Быков. И поймала себя на том, что хотела бы целую вечность вот так сидеть и слушать лекции Быкова о поэтах.

Когда Дмитрий Быков обратил свое язвительное перо в мою сторону, я поняла, что совсем уже взрослая. И даже осмелилась ему ответить.

Когда в своей книге 'Календарь' Быков посвятил мне целую отдельную главу, я подумала, что спустя 15 лет меня догнал, наконец, портвейн 'Анапа' и я благостно галлюцинирую.

Среди прочего, были у Быкова вот такие строчки:

‘Вот где у Симоньян настоящая искренность и живая, не литературная боль, подлинная, а не фельетонная хлесткость — так это в описаниях русской провинции, где спивается несчастная шизофреничка Шатап (в ней легко узнается Лариса Арап — как в радиоведущей Кирдык сразу опознается Евгения Альбац, и это хоть и похоже, но неприлично). Эта провинция сера, скучна, нища, невыносима. Это та самая «застенчивая наша бедность», которой готов умиляться Натан Дубовицкий, но в реальности он, конечно, лютой и страстной ненавистью ненавидит все это. Именно адским, жгучим желанием выбраться из этого серого странного места, откуда, кажется, нет выхода, продиктовано все их растиньячество, все желание вписаться в тренд, вся готовность охаивать непатриотичных олигархов, толкать падающих и утверждать патриотические ценности. Они, молодые, яркие, красивые, не хотят больше жить здесь; они хотят в Москву, в Москву! Войти в нее, понравиться ей, ниспровергнуть и растоптать ее, и стать тут первыми, и сделать из России экспортную Рашу Тудей. Ради этой великой задачи стоит жить. Это желание и этот ужас перед серой Россией — смотрят из глаз Тины Канделаки и жовиального ростовчанина Кирилла Серебреникова, потенциального постановщика ‘Околоноля’ в театре Олега Табакова. Точно такой образ России, который нарисован у Симоньян — серая страшная нищая провинциальная снежная пьяная обшарпанная, далее везде,— нарисован им в фильме ‘Юрьев день’, и трудно себе представить что-нибудь более далекое от России реальной. Но на взгляд приезжего южанина она выглядит именно так.

Это и есть то, к чему мы пришли: от ‘Духова дня’ местного (не в географическом, конечно, смысле) превосходного режиссера Сельянова — к ‘Юрьеву дню’ нахватанного, современного, быстрого, но напрочь лишенного внутренней культуры Серебренникова’.

Я желаю Быкову выздороветь и снова писать.

Хотя бы потому, что я так ни разу с ним и не поговорила - а ведь давно пора. Не спросила, изменил ли он мнение о режиссере Серебренникове, и если изменил, то, может, и обо мне изменит со временем, не узнала, откуда у него такая уездная ксенофобия по отношению к 'приезжим южанам', которую в приличном обществе принято скрывать, а он не может удержаться (раз уж быковский текст раз'ясняет нам, что прилично, а что неприлично). Может, смогла бы его переубедить.

Спросить, где у меня он увидел 'серую страшную нищую снежную пьяную обшарпанную' Россию или с кем меня перепутал, когда все, о чем я пишу в своих редких поползновениях на литературу - это сплошной медоносный юг, золотые степи Кубани, цикламеновый Адлер и единственное на Земле обожаемое Черное море - и именно туда рвусь каждый день из снежной Москвы.

Может, еще смогу.

И еще я желаю Быкову поскорее поправиться потому, что Букера ему, кажется, так и не дали. А ведь тоже давно пора. Он ведь и правда один из лучших журналистов и авторов нашей эпохи.

https://m-simonyan.livejournal.com/359255.html

Где римский судия судил чужой народ —

Стоит базилика, и — радостный и первый —

Как некогда Адам, распластывая нервы,

Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план,

Здесь позаботилась подпружных арок сила,

Чтоб масса грузная стены не сокрушила,

И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,

Души готической рассудочная пропасть,

Египетская мощь и христианства робость,

С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,

Я изучал твои чудовищные ребра,—

Тем чаще думал я: из тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создам...

https://m-simonyan.livejournal.com/358933.html

Я познакомилась с Ассанжем лет восемь назад.

Он тогда жил в домике своего приятеля в кукольной деревеньке под Лондоном, с браслетом на ноге.

Говорить о чем-либо, кроме погоды, ни в одном помещении, где есть стены, Ассанж не соглашался. Тогда мне казалось - перебарщивает. Многим тогда так казалось.

Но он настаивал, и мы, бросив дома свои телефоны, гуляли по лесу - такому чистенькому, что казалось, подслушивающие устройства могли быть и тут. Ассанж рассказывал, как устроен мир - точнее, как устроено всемирное лицемерие. Задолго до того, как все мы начали что-то подозревать, он об'яснял, что гугл и прочие твиттеры в этом мире есть для того, чтобы а) за всеми следить б) управлять настроениями толпы.

Что большой брат из самых чудовищных антиутопий - вот он, уже пришел, каждый день с нами рядом, у нас в кармане, а мы радуемся, что он сделал нашу жизнь такой удобной и интересной.

Мы договорились, что Ассанж будет вести авторское шоу у нас на РТ. И он успел сделать несколько блистательных выпусков. Сегодня мы их повторим.

Понимая, что всемирное лицемерие найдет, за что его стреножить или даже убить, Ассанж нашел убежище в эквадорском посольстве.

Надо было, конечно, в нашем. Надо было. Жил бы сейчас, как Сноуден - ездил бы в Сочи, свободно общался, с кем хочет. Я бы его научила раков варить. Но он не советовался. А вытащить его из эквадорского посольства было уже невозможно - взяли бы сразу. Как и взяли сегодня.

Почти семь лет он провел в этом посольстве - без солнечного света, прогулок и нормального общения. Последнее время - еще и без интернета и посетителей.

Несколько раз я приезжала к нему в посольство. Это просто квартира напротив шумного знаменитого лондонского Хэрродса. Днем и ночью окруженная бравыми полицейскими.

Там говорить открыто уже было нельзя, но все-таки мы говорили о жизни, о мире и о его судьбе.

- Зачем тебе это нужно? - спросила я. - Ты же принес свою жизнь на алтарь, ради чего?

- Просто я ненавижу врать. И ненавижу, когда врут мне, - сказал Ассанж.

Что его ждет теперь? Десятилетия в тюрьмах? Смертная казнь в одном из Штатов всемирного светоча демократии?

Он был готов ко всему.

Сегодня всемирное лицемерие победило.

https://m-simonyan.livejournal.com/358698.html

Судя не невыпавшим зубам, тут мне еще нет шести. А сегодня 39:)

https://m-simonyan.livejournal.com/358634.html

Дочка Ирины пропустила месяц занятий в школе - у девочки выскочила какая-то сыпь и к занятиям ее не допускали.

Пришли органы опеки и забрали всех трёх детей. Потому что Ирина жила в старом доме, из забора торчали гвозди, а воду мама носила из колонки.

Опека решила, что у девочек чесотка и отправила их в больницу. Когда никакой чесотки не обнаружилось, детей отправили в детдом.

Навещать детей Ирине запретили.

Но в 2017м году Ирина доказала, что детей изъяли незаконно.

Но таких, сумевших победить систему и вернувших детей - единицы.

Мы сделали большой и хороший материал о том, как работает опека, что с ней не так и как это исправлять. Почитайте.

https://russian.rt.com/russia/article/615496-organy-opeki-izyatie-rebyonok-deti

https://m-simonyan.livejournal.com/358286.html

Послица Украины в Эстонии нунунукнула нашему эстонскому Спутнику в твиттере. Что ей ответить?

Посол Украины в Эстонии М. Беца:

«Я хотела бы напомнить Sputnik Estonia, что украинский Крым был незаконно оккупирован Россией в нарушение международного права. Россия совершила акт агрессии, после чего в отношении России международным сообществом были наложены санкции. Крым будет деоккупирован».

https://m-simonyan.livejournal.com/358103.html

Каждую пятницу школьники разных стран прогуливают уроки на протестах в защиту окружающей среды - и виноваты в этом RT, - пишет Forbes.

Политики в Европе сначала привычно ткнули пальцем в сторону России - мол, это все оттуда. Но потом быстро сказали, что померещилось. Русского следа нет.

Как это - нет? - волнуется журналист Forbes. Вот же, русские взломали выборы в США, устроили Брексит - у меня и справки, то есть, доклады спецслужб есть.

И делает естественный вывод - дети насмотрелись RT. Поэтому побежали прогуливать уроки с плакатами в руках.

“Левые или правые — Россия готова помочь высказаться всем, кто недоволен западными правительствами”, - пишет Forbes, и нам нечего им возразить.

Потому что если мы не поможем людям высказаться, за нас это сделают солдаты НАТО.

https://m-simonyan.livejournal.com/357817.html

«Передайте вашему руководителю Ксении Федоровой, что она мертва, это просто вопрос времени. Ее судьба решена, точно так же, как и ваших дерьмовых журналистов», - вот такое письмо получила девушка, которая руководит нашим французским каналом.

До этого другой человек написал пару писем на разные адреса нашего RT France, несколько раз позвонил на ресепшн, очень гневался – что-то про Сталина, чтобы мы убирались из Франции и что Европарламент не хочет нас видеть и слышать.

Об угрозах жизни нашим сотрудникам мы сообщили полиции и усилили охрану парижской редакции.

Что там про гнетущую атмосферу ненависти?

https://m-simonyan.livejournal.com/357385.html

- Я хочу, чтобы это была сестричка. Но если родится братик, я тоже не расстроюсь. Я только расстроюсь, если родится динозавр, - сказала моя пятилетняя дочка сегодня утром.

- А я обрадуюсь, если родится динозавр! - восторженно сообщил четырехлетний сын.

Это я к тому, что в ближайшие много месяцев мне прописаны тишь да гладь, Божья благодать.

Поэтому я резко снижаю активность в политических соцсетях - буду значительно меньше читать и, тем более, писать.

Иногда приходится выбирать приоритеты - заранее прошу прощения у подписчиков.

Очень надеюсь на понимание всех хороших людей. А плохих людей, как мы помним, не бывает.

Всем любви и побольше ее плодов:)

https://m-simonyan.livejournal.com/357313.html

RT France оказался самым просматриваемым YouTube-каналом Франции по видео с протестов желтых жилетов - так пишут в новом докладе американской НКО.

Они подсчитали, что наши видео собрали в 2 раза больше просмотров, чем главные местные СМИ - Le Monde, L’Obs, France 24, Le Figaro, LeHuffPost вместе взятые(!). 23 млн у нас против 11 млн у их 5 в сумме.

Активисты, которые написали доклад по фейкам вокруг движения жилетов, ни одного фейка у нас не нашли. Но нашли, что мы дико популярны и что желтые жилеты нам доверяют - о чем и накатали аж целую отдельную главу:

«RT проник в движение до такой степени, что протестующие в один момент скандировали «Спасибо, RT! Спасибо, RT!»

Ч.Т.Д.

https://m-simonyan.livejournal.com/356951.html

Сегодня начинается третий сезон шоу “Ты супер!”, которое наш Sputnik делает совместно с НТВ.

Мы ищем голосистых детей в детских домах и интернатах по всему бывшему СССР.

Лера Адлейба, участница из Абхазии, стала национальным героем республики. Девочка попала в школу-интернат после того, как сгорел дом, где жила ее семья. После победы в проекте “Ты супер!” семья Леры переехала в новую квартиру.

Даулетхан Аканов из Казахстана воспитывался в детской деревне семейного типа - его мать лишили родительских прав из-за нехватки средств. Во время съемок “Ты супер!” Даулетхан встретился с мамой, а после проекта вернулся в семью. Маму восстановили в правах, местные власти помогли им с ремонтом дома и устроили мать на работу.

Смотрите самое доброе шоу страны сегодня в 20:10 на НТВ.

https://m-simonyan.livejournal.com/356659.html