Некто спрашивал Эдуарда Николаевича, отчего тот не напишет романа. "Боже сохрани, - отзывался Лаубе, - мне бы как-нибудь справиться с жизнью".

Странная книга, одновременно ни на что, виденное прежде не похожа, и напоминает о сотне знакомых вещей (как-будто я встречал, имен еще не зная, вас где-то там, тогда). Например? Сказочно-условную гофманиану, только не в части "Щелкунчика", а в той, где студент Ансельм заточен в склянку, крошка Цахес благоденствует, благодаря трем карминным волоскам, Коппелиус полирует стекла и заставляет куколку кружиться. Или гоголевский фантасмагоричный Петербург "Портрета" и "Невского проспекта", с государственностью одновременно уютно-умягченной, не имперской, но и более педантичной, в стиле небольшого европейского княжества, - все по-соседству, жестокость законов не компенсируется необязательностью исполнения.

Со "Снегом Мариенбурга" все время так будет. Вот педагог Вюрлицер, такой совершенно точно не станет стулья ломать, рассказывая об Александре Македонском, но напомнит салтыков-щедринского Органчика. А вот Антон Сергеич фон Мекк (боги мои, как хороши здешние имена!), который после участия в Кашгарской кампании начал необъяснимым образом уменьшаться. И нет, это не "Маленький человек" Сологуба, здесь все завершится куда драматичнее. Зощенко и Булгаков, Кафка и Набоков, "Горменгаст" Мервина Пика и "Архипелаг" Приста - все кружится в немыслимой карусели, не теряя при том солидного бюргерского достоинства.

Что вообще такое этот Мариенбург? Где-то в Курляндии? А что такое Курляндия? Это ведь из прошлого? Так и есть. Курляндский мир Григория Злотина попал в совершенный резонанс к чаяниям современности о дивном старом мире, застывшем стрекозой в янтаре рубежа позапрошлого и прошлого веков. Где мировые войны не гремели и уже не прогремят, где вечная стимпанковая эра, а Курляндия простирается от моря до моря, имеет политические интересы в дикой Кашгарии, время от времени подвергается нападениям волков (внешних, внутренних и мысленных) и в целом не сказать, чтобы там очень хорошо жилось, но есть один огромный плюс в глазах людей, измученных эпохой перемен - неизменность.

Издатель Илья Бернштейн сделал из этого, не знаю, как охарактеризовать точнее: романа, собрания миниатюр, книжного универсума - дивно красивую необычную книгу, которая должна была бы стать кошмаром верстальщика (непривычное расположение текста) и наборщика (дореформенная орфография), а сделалась без малого четырьмя сотнями страниц чистого читательского наслаждения. Если встреча с прекрасным текстом сопровождается для вас набоковской дрожью вдоль позвоночника или каким-нибудь другим физиологическим проявлением (у меня эйфория начала влюбленности и бабочки порхают где солнечное сплетение) - если у вас есть свой такого рода маркер, вы поймете. А нет - так и не объяснишь. Тоже хорошо, все на свете книги не для всех на свете людей.

Человек, мечтавший о хлебе в стране, где захватчики-готы ввели запрет на хлебоедение для местного населения: выращивать, молоть и выпекать во всех возможных видах можно, но только на экспорт. И другой, предметом вожделения которого был зонтик, плевать, что огромное число сограждан обходится без зонтика. Оба ради осуществления своей обсессии готовы были рискнуть жизнью. Вот мальчик, который только и умел, что кричать: "Волки", а вот настоящий Соловолк - человек, соловей и волк в одном лице. Вот кашгарцы, подверженные странному поветрию павлиньей болезни, а здесь целый остров в тропических морях, где живут люди-пряники.

Зеркальные города Валга и Валка, жители каждого разлученные близнецы. Укус двуручного клеща, от которого можно умереть, а можно болезненно, долго и дорого лечиться, чтобы умереть в самый момент излечения. Крючок попадающий в сердце, чтобы тянуть-тянуть тебя за невидимую нить в недра машины уничтожения, если однако изловчишься и вырежешь ее из груди... вместе с сердцем, сделаешься свободен, хотя и малодушен. Переписка между Кюне и Лаубе. такими разными и такими похожими. Горчащая сладость ностальгии по черному снегу Мариенбурга.

И лишь спустя много летъ, въ далекой, безучастной стране некто совсемъ чужой, проходя по залитой счастливымъ солнцемъ улице, вдругъ остановится и замретъ, сраженный этимъ воспоминаньемъ. И, слетевшись из неоглядного далека, их жизни скрестятся, какъ лучи, въ незнакомомъ сердце и вспыхнутъ въ немъ, словно солнечный зайчикъ въ осколке битого стекла.