... Собственно, они и остаются живы: прототипы главных героев "Июня", все трое (Давид Самойлов, Самуил Гуревич, Сигизмунд Кржижановский), благополучно переживают сорок пятый год, ломая тем самым канон сюжета "завтра была война", предполагающего безвременное выбывание сразу за финальной точкой части главных героев, вечное восемнадцатилетие одних, вечную искалеченность судеб других образовавшимся зиянием. Все они, войну приближавшие - кто в виде шаманского филологического экзерсиса для проверки российской логоцентричности и логоуправляемости, кто в виде цунами, призванного возмутить ряску и тину, в которых все погрязли, кто как очистительный огонь, кардинальное средство борьбы со средой обитания ласковых паразитов и предателей, их собственной родной средой - остаются войной в целом неопалёнными. За безответственный гигантизм их идей расплачиваются другие. "За всех перестрадает мой дед", - так говорит в интервью Быков, на виду и для виду связывая три разрозненных романных сюжета единственным сквозным (и интимной биографии автора принадлежащим) героем - шофёром Лёней, городским ангелом и городским простым, живым, человеческим сердцем, но под загибами текста пускает стежки смётывающих трилистник судеб швов - разгадываемых (или нет) из нашего времени усилиями эрудиции и интуиции читателя.

Вообще отгадывание прототипов населяющего "Июнь" яркого, витального, талантливого и разнообразно злого литературно-богемного народца - это одно из основных удовольствий, получаемых от текста. Те, что держат романную структуру, чётко делятся у Быкова на две неравных категории - предназначенных войну пережить, быть вынесенными её волной в победители, и - павших. Первые - неопределимо неприятны, как будто отмечены виной живых перед мёртвыми, как, собственно, и автор "Живых и мёртвых", главный из военных красавцев, называемый то собственным именем, то, с явной издёвкой, Серовым ("любителем вдов погибших во цвете героев"), то "гремевшим в те поры поэтом, изрыгавшим дикую смесь барачной киплинговской вони пополам с "Шипром", причём "Шипр" преобладал". Не забыта и Елена Боннэр, названная в "Июне" Люсей ("Люся всегда будет бедная и всегда будет есть людей"), тогдашняя "законная невеста" своего однокурсника по МИФЛИ Всеволода Багрицкого ("Севы"), сына того самого, на сестре куклы наследника Тутти женатого поэта Эдуарда Багрицкого. Люся сделала на своей всеобиженности блестящую марьяжную и диссидентскую карьеру, а вот Всеволод погиб в феврале сорок второго на Волховском фронте - и потому пополняет список тех, на чью долю перепадает от щедрот писательской нежности. Туда же вносятся Павел Коган, автор "Бригантины", погибший в сентрябре сорок второго под Новороссийском, Леонид Шершер, сгоревший в самолёте в августе того же года, и Лия Канторович, хронологически первая женщина - герой войны, чуть больше двух недель бывшая медсестрой на Западном Фронте в августе сорок первого.

Как и в случае с "ангелом русской литературы" Ариадной Эфрон, поплатившейся за свою "заграничную, слишком туристическую советскость", ни имени Лии, ни внешности её, ни обстоятельств её жизни Быков не меняет. Золотоволосая, необыкновенной красоты девушка-загадка ("моя Лилит") живёт у самой кромки катка на Чистых прудах, в совершенстве владеет немецким (полжизни прожила в Австрии), учится на историческом, но мечтает стать актрисой, в неё так же влюблено пол-Москвы, и она так же уезжает с мужем (Алексеем Кара-Мурзой) за полгода до начала войны, предварительно забежав проститься к одному из своих поклонников (Александру Галичу), красотой своей отравив вышедшую к ней мать Галича. Лия в "Июне" так хороша, что в её плотскость не верится (и телесность её в тексте не находит выхода: необходимой любовной спайки между ней и Мишей Гвирцманом так и не происходит). Ангел отлетает, не будучи заземлён соитием с тем, кто мельче, проще, двуличнее. Ты напрасно в телефон не дыши, на заброшенном катке - ни души, и давно уже свои "бегаши" я старьевщику отдал за гроши. А ведь ангел - имел реального прототипа (как и упоминаемый Гордоном невозможный красавец Дорлиак, за телом которого высылали в Иркутск специальный самолёт - ничего нам всем это не напоминает?), тогда как похабная, подлая, глупая, совершенно земная, бесподобно достоверная Валька, в которую Гвирцмана засасывает, как в чёрную дыру - целиком выдумана Быковым.

А не выдумана ли и вся Россия после войны - так, чтобы получилось достовернее, но и подлее, приземленнее, придавленнее настоящей? Не воспользовались ли литературные волшебники, заклинатели священого русского слова нашего (озлобленные, недоласканные, недокормленные - время не то, чтоб баловать!), тем, что война выкосила то, даровитое, звонкое, лишенное сантиментов, титаническое, из стекла и стали поколение, а вместе с ним и память о настоящей Родине, - и не сменили ли матрицу в головах детей, будущих шестидесятников, как нарочно, по словам Гвирцмана, не наделённых ни одной из черт его блестящей генерации, но "бараньи покорных, с короткой памятью, нулевым воображением"? Не перетасовали ли слова в трёх важнейших русских романах - так, чтобы получились именно три части "Июня", перепутанные, выморочные - "Преступление и мир", "Отцы и наказание", "Война и дети"? Чтобы для низости, жаждущей воздаяния и покаяния, любая повестка в военкомат оказывалась ложным вызовом, а любой сифилис - мирной потницей? Чтобы отцы впадали во вторичную дикость конспирологий, а сыновья предавали любимых и радостно вербовались в достоевские бесы, до конца веря в то, что с ними производятся сеансы психоанализа? Чтобы между страной и войной оставались одни дети?

https://chto-chitat.livejournal.com/13795908.html