Какое шикарнейшее описание Парижской выставки! Как будто на машине времени слетала!

И как всегда это книга о книгах. А еще о художниках, мастерах, горшечниках, фабианцах, анархистах, социалистах, революционерах, суфражистках, детях, школах, музейном деле… Прямо энциклопедия английской (и не только) жизни начала двадцатого века!

Эдит Несбит превращена на страницах романа в Олив Уэллвуд, муж Хьюберт в Хамфри (сохранив профессию и любовь к связям на стороне). Поняла ради чего эти превращения – у реальной Несбит не было отца, погибшего в шахтах, он был химиком, а не рабочим. Переименование дало Байетт свободу фантазии и углубило социальный конфликт романа. Таланты из самых низов (Филип Уоррен, его сестра Элси, сама Олив) и благопристойное состоятельное английское общество. Обилие детей автору нужно для рассказа о разнообразии их судеб (у настоящей Несбит было всего 3 своих детей и 2 принятых детей от интрижек мужа на стороне). Детской книги про Тома под землей тоже в реале нет. Думала что и художника Жана Вебера не существует. Но он есть! Гротескный и устрашающий. На страницах романа мелькает реальные Роден, Оскар Уайльд, Барри, Степняк-Кравчинский, Кропоткин. Интересно – Герберт Метли – это Дэвид Герберт Лоренс? И «Болотные огни» - это интересно какой из его романов? Кроме «Любовника леди Чаттерлей» вроде и не переводилось ничего на русский язык. А яркий образ горшечника Бенедикта Фладда вдохновлен реальным Эриком Гиллом, скульптором и гравером? Кстати у исторического прототипа был приемный сын, который плохо кончил.

Атмосфера чувственности и утонченной порочности. Пряно и грязно. Но завораживает и тянет читать дальше.

Глостерский канделябр, с которого начинается книга тоже существует! Ура!

«Том остановился, не в силах оторвать глаз от подсвечника. Подсвечник был тускло-золотой, тяжелый с виду. Он стоял на трех ногах, каждая в виде длинноухого дракона, зажавшего свирепыми когтями кость и грызущего ее острыми зубами. Край шипастой чаши, куда вставлялась свеча, тоже поддерживали драконы с разверстой пастью, с крыльями, со змеящимися хвостами. Толстый центральный стержень образовали сплетенные фантастические листья и ветви, в которых люди и монстры, кентавры и мартышки извивались, ухмылялись, гримасничали, хватали и разили друг друга. Гномообразное существо в шлеме, с огромными глазами, цеплялось за извилистый хвост рептилии. Были тут и другие люди или кобольды, особенно выделялся один, с длинными вислыми волосами и скорбным взглядом. Том немедленно решил, что нужно показать подсвечник матери. Он попытался запомнить фигуры, но не преуспел. Джулиан принялся читать лекцию. Он сказал, что у подсвечника интересная история. Никто не знает точно, из чего он. Какой-то золотой сплав. Вероятно, место изготовления – Кентербери, там сделали форму из воска, а потом отливку, но за исключением символов евангелистов на центральном утолщении, по-видимому, подсвечник не задумывался как религиозная утварь. Потом он оказался в Ле-Манском соборе, откуда пропал во время французской революции. Французский антиквар продал его русскому – князю Салтыкову. Из коллекции Салтыкова подсвечник и попал в Музей Южного Кенсингтона. Он уникальный, других таких не существует.

Том не знал, что такое символы евангелистов. Но он видел, что эта вещь – целый мир тайных сказок. Том сказал, что надо показать подсвечник его матери. Может быть, это именно то, что она ищет. Ему хотелось потрогать головы драконов.»

Переплетение выдумки и реальности завораживает. Подобное чувство я испытала только от ее же романа «Обладать» и еще от «Орфографии» Быкова. И ощущение рока, надвигающегося на детей после вторжения матери в их «тайные сказки», сокровенное их душ. Недаром Дороти не любит эти истории. Она хочет творить себя, свой внутренний мир сама. А сын Том, завороженный творчеством матери, лишившейся по ее милости тени, обречен. Олив пишет о злой колдунье-королеве подземелья. И она же эта колдунья в судьбе своего сына.

Несмотря на ужасающее количество персонажей, эта книга построена проще чем роман «Обладать». Противопоставление реального и вымышленного, фантазии и действительности. Фантазии живее и сильнее реальности, они пьют из жизни кровь, как вампиры. Многочисленные образы, подчеркивающие и даже назойливо повторяющие эту мысль – марионеточник Ансельм Штерн, картина Вебера, сама Олив, порождающая вымышленные миры и выдуманных героев, но не видящая у себя под носом реального сына Тома, дочь Гедду. Внутренний ребенок Олив играется своими живыми детьми как марионетками. Выдуманный Том ей понятен, нить его судьбы на кончике ее пера, значит и с реальным прототипом все в порядке. Тупость и косность при тонкости ума и фантазии – ужасающее сочетание! Идиллия – мираж. Под поверхностью, в мире теней все совершенно не так! Катастрофа надвигается. Мир полнится подделками. Подделаны вещи, люди, отношения. Все взрослые во что-то играют и любуются своими ролями – Хамфри, Метли, Виолетта, сама Олив. Большинство взрослых потрясающе инфантильны. Серьезны только дети, у них все по-настоящему и всерьез. Особенно дети бедняков – Филип и Элси. Дети, глина перемешиваются с друг другом в этом обильном и многолюдном произведении. Дети – наброски будущих людей? Их лепят из глины отношений, а затем жизнь и война их обжигает? Кто-то не выдерживает и ломается, деструктуируется, кто-то выдерживает и приобретает форму, костенеет. Все очень просто и на поверхности. Все очень сложно, потому что по-разному у всех.

Вот делают фонарики для праздника. У Дороти, желающей стать врачом – скелеты, у простоватой Филлис – цветы, у скрытной и недоверчивой Гедды – ведьмы («Я люблю ведьм»). У подчеркнуто «солнечного» Тома – нахохленные черные вороны на огненном фоне. У Филипа – трубы заводских печей и водяная живность болот.

Вся книга как глостерский канделябр – немыслимое переплетение чудовищ, нечисти и грустных человечков. И материал неизвестен – то ли золото, то ли нет…

В гости к Английской Сказке приходит Сказка Немецкая, сумрачная и зловещая, вся обитающая в Тенях. Марионеточник Ансельм Штерн – таинственный и устрашающий персонаж, отсылающий воображение к гофманиане и братьям Гримм без адаптаций. Воскрешающий Смерть и укладывающий Ее спать в коробку. Суховатый немец, чудак, гуляющий со своими марионетками, мастер-гений. Он выглядите антитезой Олив с ее сказками-утешениями, за которыми кроется страх жизни и страх смерти. Его сказки совсем другие. Полные мистики и аллегорий, беспощадные, умные. Они не убалтывают, не уводят в сторону. Они бьют прямо в цель. Жутчайшая история о Песочном человеке и борьбе с Тенью, где Тень побеждает человека. Гибель, гибель, гибель… Сказка о Торе и Золотом драконе. Смерти бояться не стоит, поцеловав страшные черепа Матерей, можно обрести волшебную помощь, а Матери преображаются из олицетворений тлена и распада в прекрасных мудрых женщин. Что тут иллюзия, а что правда? Правда, что Жизнь и Смерть связаны неразрывно, переходя одна в другую, а Дракон на Золотом ложе (богатство) – душит. И победить Маммону можно только взятым у Жизни волшебным эликсиром, который дается за благоговейное уважение к Смерти. Энтони Байетт любит порассуждать на эту тему, притом с фрейдистским уклоном. А ее откровенность на неудобные темы – без чернухи и смакования подробностей, но и без фиговых листиков – одна из самых привлекательных черт писательницы. Давая развернутую картину начала двадцатого века, она не упустила ни несправедливую англо-бурскую войну, ни организацию концентрационных лагерей (причем, то что англичане – первопроходцы, тоже отмечено), ни идеи стерилизации и физического устранения «недостойных бедняков», витавшие в головах интеллектуальной элиты. Жуткое впечатление произвели описания нравов элитных английских учебных учреждений. Не особо обильные описания, очень вкратце, но тем более убийственный эффект. Именно в престижной школе Том потерял свою тень, превратился в абсолютного Питера Пэна. У Джулиана совсем другой опыт вхождения в коллективы учебных заведений. Нетрадиционная ориентация облегчает ему этот путь.

«Оказавшись в Королевском колледже искусств, он вошел во внешний круг тайного общества, «апостолов». Морган Форстер и подобные ему молодые люди наблюдали за Джулианом, чтобы понять, выйдет ли из него достойный «эмбрион», который сможет «родиться» в ходе ритуала на священном каминном коврике и стать одним из «апостолов». На тайном языке общества рекомендатель «эмбриона» назывался его «отцом». Члены общества были «реальностью»; все прочие люди именовались «наблюдаемыми явлениями».

Ехидство Байетт очаровательно английское, парадоксальное: «Чарльз был умен и понимал, что может позволить себе быть анархистом, потому что богат.» Или: «Порой у Джулиана мелькала мысль, что получение удовольствия – страшно утомительное занятие.»

«Вольфгангу удавалось сидеть на заборе, разделяющем юность и взрослость, невинность и опыт, и непринужденно кататься на калитке туда-сюда.»

Сравнения процессов изменения общества в Англии и Германии тоже очень любопытны.

«Потом все говорили, что нужно запомнить эти дни, чтобы никогда не забывать, что значит быть молодым и живым. Солнце светило им. Воздух был золотой и синий, а под деревьями – темно-темно-зеленый и благоуханный. Как-то они прошли много миль за один день, растянувшись длинной цепочкой из целеустремленно, бесцельно шагающих тел, а весь следующий день сидели в лагере, пели по-немецки и по-английски, читали вслух друг другу и друг с другом, читали про себя, лежа в траве или под луной и звездами. Они купались голыми в холодной воде и днем и ночью: девочки под прикрытием ограждения из желтых флагов, мальчики – ныряя с высокого берега. Они замечали тела друг друга с каким-то неотчетливым любопытством, думая и зная, что на это еще будет довольно времени, что время бесконечно и растяжимо.»

Кстати, случайно обнаружила откуда Толкиен взял описание назгулов! Из поэмы Альфреда Теннисона «Гарет и Линетта»:

Верхом на вороном, как ночь, коне,

В доспехах, полночи черней, а на груди белели ребра Смерти,

И шлем венчал лишенный плоти череп,

Оскаленный в усмешке…

Особо пленило – как изящно и сатирически разделалась Байетт с психоанализом. Критический подход мне люб)

«Я рассказывал свои сны доктору Юнгу, а также доктору Отто Гроссу, который рассказывал свои сны доктору Юнгу и взамен выслушивал его сны. Вы должны понимать, что они двое были как борющиеся ангелы.

Он помолчал.

– Мне снились неправильные сны.

– В каком смысле неправильные?

– Мне кажется, они были… робкие – есть такое слово?

– Да, это хорошее слово.

– Тихие, как у коровы, которой снится трава, или у белки, которой снятся орехи. Но доктора сочли мои сны неудовлетворительными. И, выслушивая мои глупые сны, они их мало-помалу изменили. Мне снилось, что я спускаюсь по каменным туннелям в потайные пещеры, полные львов, драконов и змей. Мне снились семисвечники… семисвечники были и в робких снах, я еврей, и свечи для меня символ семейного ужина – но моя семья во снах обратилась в чудовищ-людоедов и окаменелых женщин, в угоду этим двум.

– Вы меня смешите, но это вовсе не смешно.

– Никто не имеет права диктовать другому человеку его внутреннюю жизнь – расставлять мебель в чужом черепе. Они сделали меня кем-то другим. Адептом… вы говорите «адептом»? – хорошо… новой древней религии. Нам всем снились одинаковые сны, потому что именно такие сны приводили в восторг герра Юнга и герра Гросса. Они изобрели меня заново, понимаете?

– Да, понимаю.

– Они превратили меня в… в неприятную скульптуру или картину. Я был заперт в этих искусственных снах и не мог выбраться наружу. А потом все же выбрался. Должен признаться… только не смейтесь, фрау Коломбино… именно сон показал мне выход.

– Что же вам приснилось?

Флоренция перевернула тело вместе с обременяющим его грузом на бок и устремила все внимание на собеседника.

– Мне снилось, что я в мастерской художника, полной света. Меня окружают холсты с совершенными картинами. Но все они очень бледные. Белые по белому, с минимальным количеством теней, в ярком свете. Огромные полотна, чашка с блюдцем и серебряной ложечкой на бесконечном белом крахмальном полотне со складками. Или белые цветы в белой вазе на белом фоне – на подоконнике белого окна с белыми занавесками…

– Как будто вы умерли и попали в рай.

– Вы так думаете? Я решил по-другому. Я проанализировал этот сон сам. И он сказал мне – словно приказал: думай о поверхностях. Заботься о поверхности. Не копай вглубь.»

Хочется повторить еще раз: «Никто не имеет права диктовать другому человеку его внутреннюю жизнь – расставлять мебель в чужом черепе.» Пожалуй, это главная мысль романа, на разные лады и с разных сторон повторяемая вновь и вновь.

Наверно поэтому я люблю книги. Я получаю предложение приобрести склад мебели, рассматриваю её, но отбираю своё, по своему вкусу и расставляю по-своему. Книга – ненавязчивый собеседник. Любой режиссер делает отбор за тебя. Есть элемент диктата.

Последняя треть книги рождает ощущение, что игровое кино закончено, начинается документальное, хроника мировых событий. Хороший ход, чтобы подвести к финалу, когда все внезапно закончилось. Сказки, игры, затяжное детство, творчество, англо-немецкое мирное общение. Пришла война и убила ясноглазых мальчиков. Мальчиков потеряли окончательно и бесповоротно.

«Люди и их имена были необязательны; Джулиан с какой-то тупой печалью понял, что запомнил их имена: столько имен уже не нужно, нет смысла помнить, потому что некого ими звать, – не вызовешь тех, кто распластан и рассеян в истоптанной трясине, бывшей когда-то зелеными полями и лесами. Можно только писать стихи об исчезающих именах.

Поэзия, думал Джулиан, – это вещество, которое выжимается из людей смертью, близостью смерти, страхом смерти, чужими смертями.»

. Как причудливо переплетаются сказочный сюжет Барри о Потерянных мальчиках и реальные потери. Кольцо, похоже, любимый прием Байетт – опять все закольцовывается от конца к началу, к Глостерскому подсвечнику, лейтмотиву и прообразу романа.

https://chto-chitat.livejournal.com/13722772.html