"Таков закон всего живого, каждый организм, без злого умысла, жаждет жить и плодиться. Палочки Коха, сожравшие легкие Перголези и Пёрселла, Кафки и Чехова, не испытывали к ним неприязни и не желали зла своим хозяевам, но это был закон их выживания и развития. И мы боремся с бациллами с помощью изобретаемых ежедневно медикаментов, без ненависти, тем же способом, только для того, чтобы самим выжить. И все наше существование основывается на убийстве других созданий. Разве хочется умирать животным, которых мы едим, и растениям, насекомым, которых мы истребляем, будь они опасны, как скорпионы или вши, или просто надоедливы, как мухи, наказание человеческое? Кто не убивал мухи, когда ее раздражающее жужжание мешало читать? Это не жестокость, а закон нашей жизни. Мы сильнее других обитателей Земли и распоряжаемся ими по нашему усмотрению: коровы, куры, пшеничные колосья должны нам служить. И совершенно нормально, что друг с другом мы ведем себя таким же образом. Любая человеческая группа стремится истребить тех, кто посягает на ее земли, воду, воздух".

Древние греки, верящие в неизбежное наказание за преступление, были бы немало шокированы, попади они в наше время. Те, кого описывали Гомер и Софокл – люди знавшие, что они сражаются и умирают за великое, пусть даже это великое выдумано драматургами, и связывающие красоту с добродетелью, а пороки с уродством, никогда бы не смогли со своим понятийным аппаратом осмыслить случившееся в двадцатом веке и как оно на нас всех повлияло. Мир, описываемый в "Благоволительницах" Литтелла – это мир, существующий в координатах тотального абсурда. Базис этого абсурда похож на понятные любому человеку не бескультурному коды, только увиденные с другого конца, как через кривое зеркало – с точки зрения офицера СС Максимилиана Ауэ. Почти кафкианские абсурдные диалоги – разговоры об обустройстве лагеря уничтожения, как будто речь идет об обычном государственном предприятии, идея сохранить небольшое количество евреев после войны, чтобы показывать их в специальном зоопарке немецким детям. Оно могло бы сойти даже за пусть и чернейший, но юмор, кабы не печальные обстоятельства.

"Семьдесят или даже восемьдесят процентов населения СССР по происхождению монголы. Уже доказано. И большевики проводили намеренную политику расового смешения. В Мировую войну, да, мы сражались с настоящими русскими мужиками, они вправду крепкие молодцы, но большевики всех истребили! Настоящих русских, настоящих славян почти не осталось. И к тому же, — продолжал он, противореча самому себе, — славяне — это по определению раса рабов, помесь. Бастарды. Ни один из их князей не был чистокровным русским, всегда примешивалась то норманнская, то монгольская, потом немецкая кровь. Даже их национальный поэт и тот метис, африканец, но они к такому терпимы, разве это не доказательство…" В любом случае, — поучительно прибавил Фогт, - Бог на стороне Рейха и немецкого народа. Мы не можем проиграть войну.
- Бог? - взъярился Блобель. - Бог - коммунист. Попадись Он мне, я с Ним как с коммунистом и разберусь"

Но скажите, разве вы слышали ничего такого в жизни от реальных людей? И там, и тут нити, связывающие роман с нашей реальной повседневностью. Знакомые исторические персонажи – Гитлер, Шпеер, Эйхман, Геббельс, известные мотивы - греческие мифы, "Герой нашего времени" Лермонтова, "Гибель богов" Висконти, "Конформист" Моравиа, "Сало или 120 дней Содома Пазоллини, переплетаются с похожей на горячечный бред прозой человека глубоко больного, страдающего от последствий ранения в голову и психосоматических проблем. Только, если он больной, то кто тогда здоровый вообще?

"Если вы родились в стране или в эпоху, когда никто не только не убивает вашу жену и детей, но и не требует от вас убивать чужих жен и детей, благословите Бога и ступайте с миром. Но уясните себе раз и навсегда: вам, вероятно, повезло больше, чем мне, но вы ничем не лучше."

Во многом, форма произведения позаимствована из дневниковых записей Эрнста Юнгера – немецкого писателя и офицера, прошедшего через две мировые войны. В его прозе, сочетающей сновидческий сюрреализм (пересказ снов и галлюцинаций Ауэ в "Благоволительницах" как раз оттуда) с рассудочностью, больше всего поражает беспристрастность, иногда похожая на циничное равнодушие, и поиск красоты в местах, где ей не место априори. Именно безнадежные поиски красоты в лице разлученной с ним еще детстве сестры-близняшки, и ведут Ауэ через оккупированную Украину, Кавказ, руины Сталинграда и павший Берлин. Есть только главное "НО" (помимо прочего) разделяющее героя романа с Юнгером – у Юнгера, по крайней мере, было понятие чести и достоинства ("И наконец: я хочу прогнать от себя всякую мысль о собственном спасении в том круговороте катастроф, которые возможны. Гораздо важнее вести себя достойно. Мы стараемся утвердиться лишь на поверхностных точках скрытого от нас целого, и, быть может, уловки, которые мы при этом измышляем, как раз и ведут нас к гибели"). У Ауэ же – ничего, кроме противоестественной, считающейся аморальной в любом человеческом обществе, любви к сестре и клятвы верности ей данной. Вот поэтому Юнгер – это все-таки о красоте, а книга Литтелла о мерзости. Отними у человека Закон и все общественные договоры с кодексами, то останется только мясо - распадающаяся со временем и постоянно что-то требующая плоть, и липкая и всепоглощающая мерзость. Никакое университетское образование, никакой интеллектуальный и культурный уровень тут не спасут – все это чепуха, перед надвигающейся бездной мерзости.

История европейской цивилизации, тонущего тающего айсберга, утягивающего все на дно – история диких аппетитов и эгоизма, превращающего кости в прах. Это тот абсурдный мир, каким он существует еще со времен эпохи Возрождения. Две мировые войны меньше чем за полвека – не ошибка, не случайность, а закономерное следствие всей истории европейской мысли с ее этическим релятивизмом, индивидуализмом и освобождением от моральных догматов

"если проводишь дни напролет среди солдат, то многому учишься. И еще я читаю. Недавно, например, прочел книгу о Карле Двенадцатом, — я принялся жестикулировать. — Ты знаешь, где находятся Ромны? Представляешь себе место, где Гудериан соединился с фон Клейстом? Так вот там, недалеко от Полтавы, в декабре семьсот восьмого года расположилась штаб-квартира Карла Двенадцатого. Он и Петр искусно маневрировали, берегли солдат, и поэтому месяцами вытанцовывали друг перед другом. Потом в Полтаве Петр делает резкий выпад в сторону шведов, и те сразу отступают. Таковы правила феодальной войны, войны правителей, заботящихся о чести и, что важно, равных между собой, их война, по сути, остается куртуазной, напоминает церемониальные игры или парады, становится почти театральным действием и, к слову, не слишком кровавым. Позже, когда слуга короля, крестьянин или бюргер, превращается в гражданина, то есть когда государство демократизируется, война вдруг становится всеобщей и ужасной, все приобретает серьезный оборот. Наполеон победил Европу вовсе не потому, что имел самую многочисленную армию, и не потому, что в стратегии превосходил своих противников, а потому, что старые монархии вели с ним войну по старинке, в установленных рамках. А для Наполеона ограничений уже не существовало. Наполеоновская Франция открыла дорогу талантам, как говорится, граждане вошли в правительство, государство устанавливало законы и порядки, но властвовал народ; и, конечно, такая Франция вела уже тотальную войну, используя все возможные силы. И только когда враги это поняли и стали делать то же самое, когда Ростопчин сжег Москву, а Александр поднял казаков и крестьян, чтобы задать жару отступавшей Великой армии, везение изменило Франции. На войне Петр и Карл Двенадцатый рисковали только маленькой ставкой и, потеряв ее, останавливали игру. Но когда в войне участвует целая нация, на кону оказывается все, и нация вынуждена ставить и ставить до полного банкротства. Вот в чем проблема. Если мы не возьмем Москву, то мы не сможем остановиться и заключить разумное перемирие. Надо будет продолжать. Тебе интересно узнать, к чему сводятся мои рассуждения? Для нас эта война — пари. Грандиозное пари, которое заключила вся нация, весь Volk, но все же речь идет о пари. А пари ты либо выигрываешь, либо терпишь поражение. Русские такую роскошь позволить себе не могут. Для них это не пари, а катастрофа, обрушившаяся на их страну, бедствие. Ничего особенного, если ты проиграешь пари, но бедствию ты уступить не можешь, ты должен бороться, другого выхода нет"

Одно преступление влечет за собой другие преступления. За Ауэ таскаются два офицера французской полиции, этакие два Порфирия Порфирьевича, обвиняя его… Не в массовых убийствах евреев, разумеется, а в убийстве матери и отчима, французских граждан. Но в мире абсурда не может быть никакого раскаяния, как не может быть и понятия греха. Когда абстрактный Порфирий Порфирьевич не может сослаться на известную максиму "Не убей" (в самом деле - почему этих можно, а тех нельзя?), то можно считать, что лейтмотиву "Преступления и наказания" конец. Там нет места даже античному Року или Судьбе – по той же абсурдной логике гибнет не Ауэ, а Томас. Раз никто ни в чем не виноват, то все во всем виноваты, даже добрая девушка Хелена. Если все связи между преступлением и наказанием сломаны, песня морали спета, жернова судьбы не мелят, то можно быть дрянным человечком и тебе за это нечего не будет, как в известной истории Марка Твена про мальчика, укравшего варенье. Да даже без кошмаров по ночам. Лишь в конце, след нашего героя не нашего времени, вопреки всем законам драматургии, спасшегося от человеческого и Божьего правосудия возьмут "Благоволительницы" - живи мол, теперь с этой пустотой так.

http://chto-chitat.livejournal.com/12195808.html