Чего хочет молодое поколение? Что мы можем сказать по социологическим данным о его ценностях применительно к потреблению? Сначала скажем вот что: потребительский капитализм никуда не денется — и никого из своих объятий не выпустит. Если кто-то думает и читает данные таким образом, что родилось какое-то поколение аскетов, которые будут питаться сырой водой и акридами и исключительно медитировать, то нет. Ничего подобного, никакие исследования нам не показывают. Все будут потреблять и тратить деньги на потребление. Просто это потребление сменяется с обладания объектом на получение впечатлений. То есть и здесь происходит переход с товара на услугу. Вот это важная мысль, я надеюсь, что она достаточно понятна. Существует экономический закон, который действует применительно к человеку: по мере роста его уровня доходов его структура потребления меняется с еды и иных жизненно необходимых благ на несъедобные, так сказать товары, а дальше с товаров на услуги. Это называется "закон Энгеля".Сначала человек тратит на еду, потом, когда у него появляется побольше денег, он тратит на одежду, мебель, обувь, а потом он начинает тратить на услуги - образование, путешествия. То же самое происходит и с социумами. Когда они немножко наедаются, то они начинают тратить на товары, потом они начинают тратить на услуги. Все трансформации потребления, которые в разных терминах описываются социологами и маркетологами (потому что именно маркетологи первыми приходят к новому поколению и норовят у них узнать, как бы им продать что-нибудь) сводится ровно к этому. В структуре потребления человеческая компонента — впечатления, переживания, ощущения — начинает превалировать над вещной компонентой. То есть не столько я хочу купить себе какую-то вещь и ее с собой носить и на себя напяливать, чтобы все видели, сколько я хочу пережить опыт, получить ощущение, измениться внутренне. Главное слово молодого поколения, которое мы слышим в каждых опросах, соц- и фокус-группах - это “развитие”. Любое приобретение, любая трата денег должна результировать в каком-то развитии. То есть не просто люди хотят там купить печеньице. Они хотят, чтобы это печеньице их улучшало изнутри, а одновременно чтобы оно само в процессе производства улучшало нашу вселенную, чтобы эта компания была этически ответственной, чтобы она перечисляла свои полтора цента от каждой на посадку деревьев, которые она только что вырубила, чтобы сделать пальмовое масло для этого печенья. И эта услуговая составляющая становится наиболее дорогой. Еще раз повторю: услуги могут дорожать бесконечно. Товары дорожать не могут. Более того, они дешевеют. А вот услуги могут дорожать сколько угодно. Так что запас есть именно здесь.

Кстати, именно с этой точки зрения достаточно вечный дорогой товар — это недвижимость. Потому что недвижимость — особенно жилая — это не совсем продукт. Точнее, это не совсем товар. Это товаро-услуга. Собственность на недвижимость — это не то, что собственность даже на автомобиль, потому что ее нельзя забрать с собой. Покупая недвижимость, мы покупаем среду, окружение, локацию, соседей и образ жизни. Соответственно, это товаро-услуга, и она не дешевеет, потому что в ней есть человеческая компонента есть. Везде, где она есть, там будет подорожание.

Что еще интересно относительно рынка роскоши, из того что мне известно, как человеку, интересующемуся социальными науками и теми данными, которыми они располагают.. Недавно мне попалось исследование о том, на что лакшери-рынок рассчитывает в самом ближайшем будущем. Были обозначены две категории потребителей в качестве перспективным, причем обозначены в интересных эвфемистических терминах. С одной стороны — дорогая одежда для людей с нестандартной фигурой. Это понятно, то есть теперь рынок роскоши не навязывает вам анорексический стандарт, а, наоборот, подстраивается под вас. И второе, что я даже не сразу поняла, когда прочитала, — это “товары для людей, которым важна скромность”. Я сперва не могла понять, почему люди, которым важна скромность, должны покупать предметы роскоши. Но потом выяснилось, что имеется в виду потребители из исламского мира. Потребительский капитализм собирается — и уже практически это делает — принять в свои объятия миллиарды клиентов-мусульман. Под них будет подстроено очень многое, под них изменится — и уже меняется — индустрия моды. Это интересно.

— В одном из своих выступлений вы сказали, что sharing economy это тоже, в своем роде иллюзия. Домами и машинами, которые берут в аренду приверженцы не владения собственностью, всё же кто-то владеет, и зарабатывает на ренте. Можно ли сказать, что экономика совместного потребления это форма капитализма, при котором часть людей добровольно не участвует в создании для себя дополнительных материальных благ?

— Я не говорила, что sharing economy - это иллюзия. Я говорила о том, что когда мы с вами представляем себе прекрасный новый мир, в котором не нужно брать на себя тяготы владения для того, чтобы пользоваться, то мы должны помнить, что кто-то эти тяготы на себя возьмет. У домов и машин, сдаваемых в аренду или пользование, будут собственники. И эти собственники будут обладать очень большой властью над арендаторами. Это интересная перспектива нашего будущего. Судя по всему, тенденция действительно состоит в том, что последующие поколения будут в абсолютных цифрах менее богаты. Но при этом их уровень потребления, уровень жизни будет выше. То есть люди не будут владеть бриллиантовыми колье и замками, но они будут жить лучше, дольше, здоровее, им будут доступен целый ряд услуг и уровней комфорта, который владельцам этих замков, когда они их строили, даже и не снился. Это, в общем, уже достаточно наглядно.

Экономика совместного потребления — вот эта вот самая sharing economy — конечно, подстроена под людей гораздо более мобильных. Невладение собственностью — особенно недвижимостью — является соблазнительным, если ты быстро передвигаешься по миру, следуя за этим самым своим развитием. Либо просто за работой, которая тебя влечет. С другой стороны, увеличение количества людей, работающих не из офиса и не из цеха, а работающих там, где находятся их компьютеры или какая-то другая техника, которую мы сейчас не можем себе вообразить, которая будет встроена в их мозг, дает нам и противоположную тенденцию. Не очень понятно, зачем нужно передвигаться по миру, если все равно, в каком месте ты находишься. То, что мы видим сейчас точечно, мы можем увидеть более массово: передвижение жителей Первого мира в страны с теплым климатом для того, чтобы там жить и работать. Это будет интересно. Потому что если не обязательно сидеть в холодном неприятном городе, чтобы ходить на работу, если тебе на работу ходить не надо, то почему бы тебе действительно не работать из Гоа, где гораздо веселее и дешевле жить. Тем не менее, это пока, так сказать, тоненькие ручейки. Большие реки, конечно, направляются по-прежнему в города и городские агломерации, но, тем не менее этот не такой большой тренд, но следствие большого тренда, который полезно иметь в виду.

Насчет того, что люди добровольно не участвуют в создании для себя дополнительных материальных благ. Люди стремятся не к материальным благам как таковым. Никто же, действительно, не коллекционирует деньги ради удовольствия коллекционировать деньги. Люди стремятся к пользованию услугами, уж если на то пошло. Кроме коллекционеров и фетишистов, все остальные не стремятся к предметам, а стремятся к тому, что им дают эти предметы. Чем дальше уходит от нас демонстративное потребление в его викторианской форме, тем менее необходимы эти самые предметы просто для того, чтобы их повесить на себя и показать другим, что ты ими обладаешь. Поэтому люди будут стремиться к услугам и будут эти самые услуги друг другу оказывать. Это, видимо, и есть новая экономика: экономика обслуживания людьми друг друга. В некоторой степени можно сказать, что экономика всегда была такова. Все, что делали люди, они делали для других людей. Но сейчас это виднов более манифестной форме.

— Мы наблюдаем, как появляются альтернативные технологии - деньги, энергия, способные сделать человека всё более независимым от государства. В чем должна заключаться функция "идеальной" власти и государства и к какой форме правления может прийти человечество, если даже запуск ракет по силам частным компаниям?

— Действительно, что-то происходит с основной политической единицей нашего мира — с национальным государством, с nation state. Происходят с ним какие-то трансформации. Прежде чем их в общих чертах описать, я сразу хочу предупредить, что хоронить его рановато. Все эти разговоры о том, что корпорации заменят нам государство, пока не видно, чтобы реализовывались. Тем не менее, что-то происходит. Полезно помнить, когда и почему национальное государство победило в историческом забеге, в историческом соревновании все предыдущие политические формы — как полисные города, так и идеологические образования вроде Священной Римской империи или объединенного католического мира. Произошло это после религиозных войн, едва не обезлюдевших Европу. Вестфальский мир закрепил понятие то суверенитета, которое мы сейчас считаем само собой разумеющимся - то есть ситуацию, в которой государство обладает независимостью, и соседи не вмешиваются в то, что внутри него делается ни под предлогом установления правильной религии, ни под каким бы то ни было другим. Это Вестфальский мир установил, и это до сих пор мир, в котором мы живем. Что ему в состоянии угрожать? Есть четыре вида ресурсов, которые любое государство стремится удержать внутри себя, эксплуатацией которых оно, собственно, и живет. Это люди — физические лица. Это товары. Это деньги. И это информация. Людей удерживают системой паспортов и виз — институтом гражданства, охраной границ. Удерживают — не обязательно значит, что держат внутри и не пускают за ограду. Но контролируют перемещение. Могут разрешить, могут запретить. Товары контролируются различными протекционистскими политиками, системой таможен и также охраной границ.

Деньги печатаются свои, защищается своя национальная валюта, преследуется всяческое фальшивомонетничество и подделка. Мы печатаем свою монету сами, она ходит внутри наших границ. И информация, культурная сфера контролируется институтом национальных языков, которые разделились после того, как единый христианский мир, “крещеный мир”, распался. Сразу все вспомнили, что есть национальные языки и стали переводить на них сначала Библию, а потом и все остальное. Национальная культура. Если нужно, своя церковь и глава государства одновременно является главой церкви, как, например, в Англии. Воспитание патриотизма — тоже действенный способ. Свои медиа, свои средства массовой информации, которые тоже государство стремится так или иначе контролировать. Вот четыре типа ресурсов, на которых стоит nation station.

Мы видим, как все четыре становятся ликвидными — в буквальном смысле, то есть жидкими. Они начинают утекать или растекаться. Люди передвигаются с гораздо большей простотой, дешевизной и свободой, чем когда бы то ни было раньше, товары тоже передвигаются так, как они раньше никогда не передвигались. Есть известное высказывание о том, что грузовой контейнер изменил лицо мира гораздо больше, чем интернет. Заморозка, морские перевозки, контейнеры, железные дороги: они сделали мир гораздо более единым, они создали глобальную торговлю. То есть товары перемещаются, и удерживать их трудно. Протекционистская политика хоть и ведется всеми государствами без исключения, но публично осуждается и отступает перед лицом торговых союзов и наднациональных объединений. Деньги. За деньги держатся крепче всего. Но появление глобальных валют типа доллара наносит, скажем так, монетарному суверенитету тоже некоторый удар. Появление глобального финансового рынка, легкость перемещения денежных средств со счета на счет из страны в страну — это тоже жидкостность, которой раньше не было. Когда не нужно в мешочках носить золотые монеты. Все это стало передвигаться с гораздо большей скоростью и легкостью, и контролировать труднее, хотя государства пытаются.

И информация. Единый язык мирового общения, глобальная культура, в том числе культура развлечений и потребления, скорость, легкость получения и производства информации, разрушение монополии на контент. То, о чем мы говорили с вами в самом начале.

Итак, все четыре вида ресурсов утекают сквозь пальцы национальных государств. Собственно говоря, все те многочисленные разговоры о суверенитете, которыми заполнено политическое пространство сейчас, не беспричинны. Суверенитет действительно стал видоизменяться.

Что из этого из всего будет следовать? Наука наша политология этим усиленно занимается и интересуется. Есть представление, что национальному суверенитету — основной политической единице современности, суверенному государству — угрожают с двух уровней. С одной стороны, снизу, это усиление городов, городских агломераций, то, что мы с вами несколько раз уже произносили в ходе нашей беседы. Города становятся концентрированным центром для всех видов ресурсов. И могут начать гораздо энергичнее, чем сейчас, общаться между собой и заключать какие-то отношения между собой. Уже им перестает быть понятно, зачем им нужно центральное правительство, которое забирает у них ресурсы, чтобы распределить его для каких-то пустынных территорий, где никто не живет. Есть такая точка зрения, и она понятно, на чем основана.

С другой стороны, так сказать, с верхнего этажа национальному государству угрожает система союзов известная под псевдонимом глобализма. Образования типа Европейского союза (про который злые люди говорят, что это старая добрая империя Габсбургов на новом историческом уровне), союзы, торговые соглашения, например те, что создавал Обама и из чего пытается выходить Трамп: Тихоокеанское партнерство и ему подобные.

Упомянутый Трамп делает это во имя суверенитета. Брексит произошел во имя этого же. Но если мы посмотрим на демографию тех, кто за это голосует, кто это поддерживает, то, увы, это, похоже, что последняя гастроль уходящего поколения. Оно сопротивляется, это понятно, что оно сопротивляется. Демократические механизмы дают ему возможность свое недовольство и сопротивление выразить в политически приемлемых формах, и это очень хорошо. Собственно, демократия этим и прекрасна - что не надо резать друг друга, а можно, понимаете ли, проголосовать, и потом долго изумляться результатам этого “неожиданного голосования”. Зато все живы - и изумляются, и радующиеся.
Тем не менее, еще раз повторю. Хоронить национальное государство я бы не стала. Оно очень сильно укоренено в нашем сознании. Ну и, собственно, у него есть власть и ресурсы. А у кого есть власть и ресурсы, напомню наши первоначальные тезисы, тот склонен их сохранять. Довольно трудно без масштабного насилия, к которому наша эпоха склонна, перевернуть такого рода укоренившееся установление. Поэтому оно еще поживет, но оно будет меняться, пытаясь адаптироваться к новой среде. Я, еще раз повторю, не очень-то верю в то, что частные компании — новые властители мира. Но то, что существует напряжение между корпорациями, которые глобальны и государствами, которые локальны и привязаны к своей географии, — это правда.

Насчет идеальной власти, насчет идеальной формы государства. Тут тоже есть два представления, которые нынче наиболее часто можно встретить и в научной литературе, и в политической публицистике. Одно — это государство-платформа, государство-сервис, государство-убер. Такое минимизированное государство, максимально автоматизированное, которое сводит потребителя услуги с производителем услуги, а само скромно минимизируется. Это такая либертарианская в некоторой степени мечта, которой технический прогресс придал неожиданно возможную форму.

И вторая — совершенно противоположная теория. Совершенно противоположный сценарий, и он связан с концепцией базового гражданского дохода или обязательного гражданского дохода. Вот это самое удешевление производства и автоматизация, о которой мы говорили, оно приводит к тому, что человеческий труд в той форме, в какой мы его знаем, тоже видоизменяется. Судя по всему, 4-дневная рабочая неделя — это вполне близкая перспектива для экономически развитых стран. Жители Первого мира уже сейчас получают зарплату, которая не совсем зарплата. Они получают некую прибавку просто за то, что они там живут. Идея монетизировать всю систему социальной защиты и выплачивать вместо этого гражданам некую сумму — это соблазнительная идея на многих уровнях. Не потому, что мы хотим построить коммунизм, а потому, что это снижает расходы на администрирование, это позволит сократить крупный, дорогой и во всех странах довольно малоэффективный государственный аппарат. Недавний финский эксперимент с базовым доходом был основан именно на этом. Эксперимент этот был временный, он прошел и прекратился. Социологические выводы из него очень интересны, и само явление имеет шансы на воплощение в жизнь в экономически развитых странах.

Какие политические последствия это будет иметь? Это же в некотором роде новый социализм: появляется такое государство, которое собирает высокие налоги с роботизированных производств, а дальше раздает их людям. В таком случае оно начинает обладать очень большой властью. Такой властью, которой государство в капиталистической модели не обладает. Соответственно, как будет вести себя политически этот социум пенсионеров - это интересный вопрос. Как они будут голосовать? Чего потребует от них взамен государство-родитель, которое на новом историческом витке вдруг неожиданно возвращается? Это интересно. То есть, с одной стороны, мы говорим, что у нас государство страшно сокращается и уходит в сплошной блокчейн, а с другой стороны, оно приходит обратно, больше и могущественнее и богаче, чем когда бы то ни было раньше.

Возможно, оба эти сценария будут воплощаться одновременно в разных местах — или даже в одном и том же месте разными частями. Мы с вами в некотором роде в наши богатые нефтяные годы видели, как это может выглядеть. У нас тоже была некоторая форма базового гражданского дохода в виде разнообразных выплат от государства и расширения государственного сектора, бюджетного сектора, в котором люди получали зарплату, в общем, не очень понятно, за что. Так что мы, может быть, сказку о всеобщем доходе видели в натуре ближе, чем многие другие общества.

— Также видели и уязвимость.

— Видели мы и уязвимость, видели ее политические последствия — мы и сейчас их видим, никуда они не делась. У нас избыточный государственный и правоохранительный аппарат. Не знаю, насколько это будет приятно читать вашим читателям — но это в буквальном смысле, не в оценочном, а в буквальном смысле паразитический класс, который ничего не производит, а исключительно регулирует, контролирует и надзирает, он является значительным обременением для нашей экономики. Именно он, а не что-то другое. Не физически эти люди, а те функции, которые они выполняют.

— В нашей стране немножко другая ситуация. Мало того, что они, что они влияют, они же еще и владеют средствами производства. Мы не будем, конечно, это в публикации… Но те же Ротенберги — это же тот паразитарный класс, который владеет. И производит.

— Он производит, он владеет, он и контролирует. Я бы не называла именно эти фамилии, потому что я в силу своей специфики больше смотрю на госкорпорации и на госслужащих всех мастей. Они меня больше тревожат, чем какие бы то ни было частные компании, даже те, которые пользуются несправедливыми преференциями. Ротенберги — это наши старые добрые откупщики на новом историческом витке. Построили дорогу — и собирают за проезд. Отдавай государству долю — или королю, — остальное оставляй себе. Это откуп. Откупщиков, правда, убивали первыми, когда начинались какие-то бунты; их особенно не любили. В дореволюционной Франции еще и налоги с территорий отдавались точно так же на откуп. Так что эта система не очень хорошо себя зарекомендовала исторически.

— Татьяна Черниговская как-то высказала мысль, что элитарное образование то, где у ребенка развивают способности воспринимать и обрабатывать большие тексты и мыслить самостоятельно. Что по-вашему является элитарным образованием? Чему нужно учить детей тех, кто может позволить себе любое образование?

— Вы знаете, я не буду пользоваться термином "элитарный" вообще ни в каком контексте, и в контексте образования тоже. Образование бывает хорошее и плохое, а хорошее оно или плохое, зависит от целей, которые вы перед собой ставите.

— Хорошее – соответствующее современному миру. Прогрессивное.

— Я, конечно, не педагог и не специалист в этой области, я могу сказать о том, что я вижу. А вижу я следующее: базовый навык, который будет отличать эффективного человека от неэффективного, и вообще, скажем так, благополучно живущего от неблагополучно живущего, - это, конечно, информационная гигиена. Это умение потреблять информацию. Перерабатывать ее. Ее анализировать. Отбрасывать ненужное, отсекать на очень ранних подступах многочисленный белый шум, отличать мнение от факта, суждения от данных. Различать информационные манипуляции и защищаться от них. То есть умение читать и понимать прочитанное становится, собственно, базовым человеческим навыком. Те люди, которые не будут этому обучены, будут становиться на каждом шагу жертвами политических мошенников, экономических мошенников, информационных и так далее. То есть их жизнь будет резко терять в качестве по этой самой причине. Этот базовый навык - не совсем предмет образования, но это больше, чем образование. Это то, без чего образования ты не получишь, а даже получивши, не сможешь употребить себе на пользу.

Понятно, что все меньше смысла обучать детей запоминанию данных. Нужно обучать их тому, где найти эти данные. То есть не надо учить ничего наизусть, но надо знать, где эти данные находятся, и нужно уметь отличать релевантную информацию от нерелевантной, надежный источник от ненадежного. Как этому учить, я не знаю. Мы сами, жители нового информационного пространства, жители информационного общества, обучаемся этому. Мы горьким опытом приобретаем эти навыки. Кто не расшаривал фейковые новости, кто не разговаривает по телефону с мошенниками — тот пусть первым бросит камень во всех остальных. Но мы этому более-менее научились.

Все остальное, что сейчас говорят о том, как должно меняться образование, о том, что оно должно учить какой-то там креативности, мультизадачности и чему-то еще — я даже не буду начинать этот разговор, потому что это не моя сфера, и я слышу очень много птичьего языка, каких-то бессмысленных терминов, которые явно имеют целью продать потребителю что-то, что, может быть, ему и не нужно.

Еще я знаю вот что. Для того чтобы в этом информационном море не утонуть и не захлебнуться, и не напиться из копытца и не стать козленочком, необходим очень большой уровень психической устойчивости. Поэтому я бы прежде всего ждала от образования, чтобы оно не ломало детям головы, не ломало бы их личности. Меня тревожит подсаживание детей на конкуренцию. Конкуренция — это вообще ложная идея, особенно в новом мире, в постмассовом обществе, где не происходит соревнований похожих людей за один и тот же приз, а происходит бесконечный поиск того места и той среды, где твоя индивидуальность может быть максимально востребована. И в этом смысле наше отличие — это наш ресурс, а не недостаток, не какие-то углы, которые должны быть сглажены, или какие-то неровности, которые должны быть отшлифованы, как думали в двадцатом веке. Поэтому ничего нет важнее, чем сохранение у детей их устойчивой личности.

— Может ли индекс счастья быть значительно оторванным от материальных благ? Пример Вануату показывает, что да, но если говорить о таких странах как Россия?

— Вы знаете, я смотрю большое количество всяких рейтингов и их интерпретаций. Я вижу стремление уйти от простых подсчетов ВВП в выстраивании линеек стран успешных и менее успешных. Понятна условность рейтингования вообще: мы все стремимся к простому ряду цифр, в которых можно увидеть свое место, хотим мы себя сравнивать с другими по очевидным параметрам. Тем не менее, надо понимать, что когда мы говорим о больших социумах, о целых странах, то это все выстраивания в линеечку будет очень-очень условно. Даже в моей родной сфере оценка степени демократичности или авторитарности того или иного режима тоже подобна оценке красоты, которая, как известно, в глазу смотрящего. Этими данными надо пользоваться, но надо понимать, как ими пользоваться. Надо понимать, что нет такой универсальной линейки, которую можно подойти и приложить к живому объекту и его померить. Этот объект никогда не будет плоским, он никогда не будет ровным. Он никогда не будет укладываться в твои рамки. То же самое касается и рейтингования стран.

Так вот, индекс счастья — это попытка вместить в единый показатель как можно больше параметров для оценки, потому что понятно, что просто уровень ВВП и рост экономики не всегда отражают качество жизни. Тоталитарные модели, например, очень хорошо умеют добиваться промышленного роста на коротких исторических отрезках. Другой вопрос, какой ценой они все это производят: это все за счет живых людей, очень затратно, но, тем не менее, они это умеют. Построить заводов, увеличить производство чугуна, наделать танков - это им вполне доступно. Вопрос, кто останется в живых, чтобы порадоваться этим достижениям.

Поэтому понятно, чего хотят составители рейтингов счастья. И понятно, почему происходит разрыв между непосредственно экономическим показателем и качеством жизни — даже ее продолжительностью и самоощущением граждан.

Это связано с таким понятием, как общественное благо. Может быть, основной разрыв между Первым и Вторым миром состоит именно в качестве и доступности этого самого общественного блага. Во Втором мире много богатых людей. Много доступных товаров. Можно купить себе массу всего интересного. Можно построить дом большой красивый. Можно купить дорогую машину. Можно повесить на себя много разных блестящих предметов. Но общее благо — это, например, чистый воздух. Это чистая вода питьевая. Это безопасность. Это низкий уровень ПДД. И общий низкий уровень смертности. И этого достичь значительно труднее. Это очень видно, когда переезжаешь из одной страны в другую: в Первом мире может быть гораздо более скромная городская среда, и гораздо менее внимательный сервис, гораздо более аскетичная обстановка, но там можно пить воду из-под крана и дышать в городе, как в лесу.

— Эту теорию немножко Финляндия нарушает и портит. Потому что там прекрасный уровень общественных благ, но самый высокий процент суицида.

— Там вовсе не самый высокий процент суицида. С Российской Федерацией в этом смысле мало кто сравнится. Мы сейчас только сравнялись с Соединенными Штатами по уровню суицидов, и у нас хорошая тенденция снижения, но по-прежнему сверхвысокий уровень. В 2016 году мы по числу самоубийств на 100 тысяч населения были на третьем месте в мире. Скандинавские страны отличаются несколько более высокими уровнями суицидов, чем страны со сравнимым уровнем экономического развития, но с другим климатом. Есть такое дело. Они с этим борются. Продолжительно жизни посмотрите в Финляндии и структуру смертности. Тогда сразу все станет понятно.

Так вот, эти самые общественные блага не купишь за деньги для одного себя, потому что они именно общественные. Дело государства – установление экологических норм и слежение за их соблюдением, которое дает чистый воздух для всех. Потому что иначе ты в своем сверхроскошном доме за сверхвысоким забором все равно не укроешься от этого, оно к тебе придет. И ты выйдешь из своего дома, и поедешь по этой дороге вместе со всеми, и даже если после аварии тебя увезут в твою собственную частную клинику, это слабо тебя утешит. Вот, собственно говоря, неравенство — оно состоит именно в этом. Любые товары можно завезти — и они завозятся. Потребление можно организовать. А вот для того чтобы общественные блага были доступны и высокого уровня, для этого нужно иное социально-политическое устройство.

— Спасибо большое, Екатерина

https://users.livejournal.com/-niece/1420116.html