http://www.fromuz.com/forum/index.php?showtopic=735&st=6630

Из воспоминаний о работе в первом университете в Средней Азии.   (часть2)

Новый учебный 1921/22 год начался с реформы: три наших факультета — физико-математический, исторический и восточный — были слиты в один педагогический. Заместителем декана по гуманитарным наукам стал А. Э. Шмидт, а по физико-математическим пришлось быть мне. Декан часто отсутствовал, и его обязанности приходилось выполнять мне. Это было достаточно хлопотно, по и интересно, так как благодаря этому я познакомился и близко сошелся с целым рядом интереснейших людей.

Прежде всего это, конечно, был Александр Эдуардович Шмидт. Много лет спустя в книге И. Ю. Крачковского «Над арабскими рукописями» я прочитал об Александре Эдуардовиче как ученом и человеке и вновь пережил те чувства, которые он вызвал у меня тогда. Крупный специалист в области арабистики, он был широко образованным историком и филологом, глубоко интересовался искусством и литературой, живо откликался на события тех лет. В условиях первых лет социалистической революции в Средней Азии, когда основная масса населения была неграмотной и находилась еще под влиянием мусульманского духовенства, началось строительство первого высшего учебного заведения, и Александр Эдуардович был всецело захвачен этим. Он был гораздо старше своих коллег, приехавших из Москвы и Петрограда по путевке Ленина, но был полон молодого энтузиазма и, кроме того, превосходно владел языками Востока, чем сразу же расположил к себе коренное население, тянувшееся к высшему образованию.

Мы часто беседовали с Александром Эдуардовичем на самые разнообразные темы, и он, отметив мой интерес не только к природе, но и к людям Средней Азии, подарил мне на память свою диссертацию «О Книге рассыпанных жемчужин египетского мыслителя XVI века Абдл-ал-Вахаб-аш-Шарани». Конечно, прочитать эту книгу я не смог, т. к. восточных языков и, прежде всего, арабского я не знаю до сих пор, но память о прекрасном человеке я сохраняю самую добрую.

В качестве заместителя декана факультета мне довелось познакомить студентов с только что приехавшим из Петрограда профессором сравнительного языкознания Евгением Дмитриевичем Поливановым. Введя его в аудиторию, где собрались студенты, и отрекомендовав им нового преподавателя, я решил и сам послушать лекцию. Просидел два часа и заслушался: это была совершенно новая для меня область знания, изложенная необычайно увлекательно.

Среди преподавателей восточного отделения педагогического факультета были образованнейшие и интереснейшие люди. Таким был, например, Александр Александрович Семёнов — иранист, бывший до революции крупным чиновником в Ташкенте (Он был вицегубернатором Самаркандской области. Примечание NN). Он в совершенстве владел персидским и узбекским языками, превосходно знал историю Средней Азии и крупнейших мыслителей иранского средневековья. Он скончался несколько лет (А. А. Семёнов скончался в 1958 году. Примечание NN) назад в звнании академика Таджикской Академии наук.

Весной 1922 г. для приехавших из Москвы физматовцев была организована группа по изучению узбекского языка. Вести ее взялся один из преподавателей восточного отделения Михаил Степанович Андреев — этнограф, специалист по народам, населяющим Западный Памир и восток Таджикистана — Шугнан, Дахан, Дарваз, Ягноб. Курс, предложенный нашей группе Михаилом Степановичем, был довольно труден. Прежде всего, нужно было выучиться читать арабский шрифт. Пока мы разобрались во всех тонкостях письма, усвоили разницу между свободными буквами и буквами внутри слова и т. п., прошлого много времени, а затем приступили к построению фраз, изучению падежей.

Сложная комбинация разнородных кафедр и наук в составе одного (педагогического) факультета оказалась неустойчивой. Кроме того, не хватало специалистов по педагогическим дисциплинам. И ректорат принял решение о возвращении к прежней структуре. Мне было поручено заново сформировать в качестве декана физико-математический, факультет. Как самостоятельный факультет физмат просуществовал до 1930 г., когда вновь возобладала идея педагогического факультета и самостоятельная кафедра физиологии растений была закрыта, вследствие чего мне и пришлость оставить Среднеазиатский университет и переехать в Москву.

Одновременно с возрождением физмата была осуществлена еще одна очень важная реформа: по инициативе С. Н. Наумова был организован особый Совет межфакультетских институтов, объединивший институты, обслуживавшие ряд факультетов: математический, физический, химический, геологический, ботанический и зоологическим институты. Каждый институт отвечал и преподавание данной дисциплины на всех факультетах, где последняя была обязательной. Председателем Совета был избран С. Н. Наумов, его заместителем я, секретарем В. М. Комаровский.

Совет оказался очень удобной организацией, предотвратившей распыление университетских средств на оборудование, весьма скудных в то время. Он просуществовал до выделения из университета отдельных факультетов на правах самостоятельных вузов: медицинского и сельскохозяйственного институтов. Очень важным было и то, что преподавательский состав по данной дисциплине был объединен в крупный коллектив.

Директора институтов были выборными. Быть первым директором Ботанического института выпало мне. В число преподавателей сельскохозяйственного факультета вошел приехавший из Москвы Михаил Иванович Курбатов, старший брат которого, Николай Иванович, бывший ферганский областной агроном, читал на сельфаке курс общего земледелия. Михаил Иванович быстро вошел в жизнь кафедры физиологии растений и принимал живейшее участие в работе кафедры.

Было затем заседание, посвященное памяти зоолога Н. А. Зарудного, заседание с докладом В. П. Дробова о генезисе песков Западной Ферганы, другое с докладом М. С. Андреева о результатах этнографической экспедиции в Самаркандскую область в 1921 г.

Наконец, А. А. Семенов сделал доклад о джемшидах и их стране. Н. Г. Маллицкий сообщил о разливе Аму-Дарьи в 1921 г.

Еще в 1920 г. в Ташкенте было основано научное общество при гуманитарных факультетах под председательством А. Э. Шмидта. Секретарем был избран профессор русской словесности Владимир Владимирович Буш. Первый доклад был сделан академиком Василием Владимировичем Бартольдом о ближайших задачах изучения Туркестана. Этого доклада я не слышал, так как в сентябре я ехал с эшелоном. В последующие годы мне пришлось несколько раз встретиться с этим крупнейшим из наших востоковедов и слушать его и интереснейшие доклады.

Книгу В. В. Бартольда «Туркестан в эпоху монгольского нашествия» я с благоговением держал в руках еще в свои гимназические годы, найдя ее в библиотеке Ферганского музея, но прочитать ее тогда я, конечно, еще не мог.

Заседания гуманитариев привлекали очень много народу, особенно когда на них ставились такие доклады, как отзыв о книге Шпенглера «Закат Европы», сделанный с необычайной живостью профессором истории философии Леонидом Васильевичем Успенским. Слухи об идеях Шпенглера, доходившие до нас, вызывали горячие споры, но никто толком не знал, что же, в сущности, Шпенглер понимал под этим закатом. Л. В. Успенский в своем докладе хорошо показал надуманность философии Шпенглера, связь этой философии с разгромом Германии в первой мировой войне. Для нас, молодых работников, строящих новую жизнь, этого было достаточно, и Шпенглер больше не волновал нас.

В этом же обществе мы слушали превосходно доложенное сообщение А. А. Семенова о встрече Авиценны с шейхом Абу-Саидом: очень далекая для нас тема, но как рассказ об этой встрече слушался! После этого доклада мы старались не пропускать ни одного выступления Александра Александровича.

В этот период жизни университета началась его издательская деятельность. Были выпущены две книжки «Трудов»: В. В. Бартольда «История Туркестана» и М. Г. Попова «О растительности гор Сары-Тау и урочища Сель-Рохо в Кокандском уезде Ферганской области».

Обдумывая план работ по горной ботанической станции, для которой я наметил место в Чимгане, я навел справки относительно возможности развернуть там работу в 1922 г. Однако из штаба Туркфронта я получил совет не рассчитывать и в этом году на Чимган, ограничиться Хумсаном: Чимган был слишком близок к басмаческим гнездам на Чаткале.

Было решено, что для начала на летнюю исследовательскую работу поедут только преподаватели: Михаил Иванович, Николай Дмитриевич, Артемий Иванович и я. Надо было выяснить, возможна ли вообще какая-либо научная работа экспериментального характера без лабораторий, взвесить все «за» и «против» и прежде всего наметить тематику.

Для себя я выбрал изучение методом плазмолиза осмотического давления в клетках листьев растений из различных условий их обитания. Растения для исследования я предлагал брать по возможности из местообитаний, более высоко лежащих над уровнем моря. Дело в том, что в то время в физиологии растений утвердилась точка зрения Н. А. Максимова о роли высокой концентрации клеточного сока. В горных условиях на больших высотах растения днем подвергаются на¬греву от прямых солнечных лучей, не задерживаемых пылью или водяными парами. А ночью та же прозрачность воздуха способствует охлаждению и растений и почвы, не говоря уже о том, что температура воздуха в верхних поясах гор всегда ниже нуля даже летом. Мне хотелось подкрепить положения о значении высоких концентраций клеточного сока экспериментальным материалом, тем более, что у меня возникли сомнения, действительно ли все так просто.

Для изучения осмотического давления мне нужны были обычный учебный микроскоп, бритва, набор стекол, растворы солей, главным образом поваренной, и дистиллированная вода. Всем этим я был обеспечен. А. И. Алексеев брал на себя изучение энергии фотосинтеза у растений, обитающих в различных условиях сухости почвы. Для этой цели ему был нужен принятый в то время прибор Половцева. У нас его не было, но в университете был замечательный стеклодув И. А. Евдокимов, который и сконструировал этот прибор по данному ему чертежу. Все реактивы были заготовлены в достаточном количестве.

Работа А. И. Алексеева была дополнена темой Н. Д. Леонова, который должен был, исследуя те же растения, что и Артемий Иванович, установить у них степень раскрытия устьиц, по которым проникает внутрь растений необходимая для их питания углекислота.
Наконец, Михаил Иванович занялся вопросом, ко¬торый до сих пор в условиях Средней Азии не ставил¬ся,— количественным определением эфирных масел в листьях душистых горных растений. Измерительные инструменты были взяты из нашей уже сравнительно хорошо оборудованной кафедральной лаборатории, а более громоздкие предполагали устроить на месте. К нашему общему удивлению, все это удалось сделать.
В Хумсан вместе с нами поехали и члены наших семей, а также страдавшая от ташкентской летней жары Александра Христофоровна Раковская с сыном.

Наконец, я пригласил поехать с нами университетского профессора геологии Александра Сергеевича Уклонского, моего бывшего товарища по Туркестанскому землячеству в Московском университете. Он поехал с женой. Предполагалось пробыть в Хумсане два месяца — июль и август.
Вместе с нами в Хумсан выехали также преподаватель кафедры лесоведения сельскохозяйственного факультета А. И. Федоров, преподаватели ботаники физмата Е. А. Мокеева и сельфака О. Н. Радкевич с двумя научными сотрудницами. Эта группа должна была изучать флору долины Угама.
Сообщение с Хумсаном в том году было несколько лучше, чем в прошлом: вещи ехали на арбах до Хумсана, а до Ниязбека добирались на открытой грузовой машине.

К Хумсану наш караван подошел вечером, и мы заночевали на том же самом пригорке, как и за год до этого, наслаждаясь чистым воздухом и прохладой. Утром мы предъявили кишлачному аксакалу свой документ, написанный арабским шрифтом, который не могли прочитать ни мы, ни аксакал. В итоге мы договорились довольно скоро, и нам была отведена под квартиру школа — две маленькие комнатки на втором этаже и узкая крытая галерея около них.

Показывая нам помещение школы, аксакал пожаловался, что население Хумсана страдает чесоткой. Это было не очень приятно, и на долю Артемия Ивановича как врача выпала обязанность, во-первых, уточнить диагноз, во-вторых, дать людям лекарство. К счастью, у нас был запас ртути. Пациентам приготовили серную мазь, благотворное действие которой сказалось сразу же.

Через несколько дней две наши женщины пошли отнести чесоточную мазь одному из недалеко живущих пациентов и вернулись в ужасе: на кровати в садике дома они увидели мужчину, у которого все лицо было покрыто черными болячками. Стал вдруг понятен плач, который по ночам слышался то в одном, то в другом конце Хумсана. Я немедленно пошел к аксакалу и от него узнал, что в кишлаке умирают от оспы и дети и взрослые и что никаких прививок против оспы в Хумсане не делалось уже пять лет. Немедленно я написал письмо в Наркомат здравоохранения Туркреспублики Михаилу Ильичу Слониму, рассказал о положении и просил срочно прислать оспенника. Письмо было отправлено в Ташкент, через три дня приехали врачи, и страшная эпидемия была ликвидирована.

Не буду описывать здесь наших исследований; все они дали очень интересные результаты, были опубликованы в специальных статьях как на русском языке, так и на немецком (в Германии) и были доложены на ученых обществах Ташкента и на втором и третьем ботанических съездах (в 1926 и 1928 гг.).

В конце нашего пребывания в Хумсане решили устроить пешеходную экскурсию в районы, в которых я раньше никогда не бывал,— перевалить через хребет Наудала, спуститься к Сиджаку, пройти вверх по долине Пскема до кишлака Нанай, перейти по мосту через Пскем и идти через Богустан и Бурчмуллу, около которой пройти по реке Коксу и затем вернуться по долине Чаткала через Ходжикент и Хумсан.

Так мы и сделали. Все мы были хорошие ходоки и хотя, подходя к Бурчмулле, еле волочили ноги от усталости, не жаловались: мы столько увидели интересного, красивого и нового, что об усталости как-то забывали.

В Бурчмуллу мы попали в праздник «Идриса-Пайгам-бара», т. е. в Ильин день (Идрис — имя пророка Ильи, очень чтившегося в то время), кишлак был заполнен разряженными мужчинами (женщины прятались) и играющими детьми. Одна игра всех нас очень заинтересовала: дети играли крашеными яйцами совершенно так же, как в какой-нибудь дореволюционной деревне на пасху. На улице и в чайхане мы обратили внимание на мрачного вида людей, явно не местных жителей. К нам подошел высокий пожилой таджик по имени Худайберген, прекрасно говоривший по-русски, и пригласил нас к себе: мрачные люди тоже казались ему подозрительными и даже более — басмачами с верховьев Чаткала. По-видимому, он был прав, и мы почувствовали себя гораздо спокойнее в его саду. У него мы встретили О. А. Симонову и Н. Д. Леонова, которые пришли в Бурчмуллу из Чимгана, где они накануне совершили восхождение на Большой Чимган. С восторгом рассказывали они об альпийских лугах, о том, что восхождение не представляет особой трудности. Эти рассказы еще больше укрепили меня в намерении устроить в Чимгане ботаническую станцию.

На другой день праздника уже не было, подозрительные люди исчезли, и мы спокойно ушли вверх по реке Коксу.

Во время нашего отсутствия в Хумсан приезжал Николай Иванович Курбатов. Он решил пройти по долине Угама вверх и посетить около урочища Богу-Челпек пещеру в известняках с прекрасными сталактитами и сталагмитами.

Мы несколько раз совершали экскурсии вверх по Угаму, собирая растения (материал для моих работ по осмотическому давлению). Одна экскурсия, в которой принял участие В. И. Романовский с женой и дочерью, была совершена с ночевкой на берегу Угама под огромными грецкими орехами. На этот раз мы наняли ишака, шли налегке и могли спокойно наслаждаться прогулкой и собирать материал для работы.

В то же лето П. А. Баранов исследовал флору района Санрама, побывал в долине Майдан-Тала, совершил несколько пересечений Таласского Ала-Тау и детально изучил ледник Корум-Бель и флору его морены.

Осенью 1922 г. Н. И. Курбатов предложил мне возобновить знакомство с солончаковой растительностью в пределах Голодной степи, в которой я работал в 1917 г. Мы пересекли северную часть Голодной степи и посетили голодпостепскую опытную станцию, а также образцовое опытное хозяйство Малек. Особенно ценным для нас было знакомство с директором хозяйства Марком Павловичем Дворниченко, превосходным хозяином и знатоком хлопчатника. Он водил нас по полям и много рассказывал о главном биче хлопководства — засолении почвы в результате неправильного устройства оросительной системы Голодной степи в дореволюционное время: были построены каналы, но не была устроена соответствующая дренажная система. Сбросы были мелкие, открытые и быстро заболачивались.

Лето 1917 г. мне пришлось поработать в районе Мирзачуля, изучая физиологию солончаковых растений, и тогда уже были заметны грозные признаки наступления солончаков на вновь орошенные участки пустыни: посевы хлопчатника, джугары, кенафа погибали, гибли плодовые сады, соль поднималась по стенам глинобитных построек.

В эту поездку мы увидели, как далеко за пять лет зашло действие поднятых на поверхность почвенных солей: здания, где в 1917 г. можно было жить и работать, лежали в развалинах, на месте полей были пухлые солончаки, вдоль сбросов лежали мощные заросли тростника. Марк Павлович боролся с засолением всеми доступными ему средствами и боролся довольно успешно, но для успешной планомерной борьбы тогда не было материальной базы.

Вернувшись в Ташкент, мы снова с головой ушли в университетские дела. Физико-математический факультет снова стал самостоятельным. Кафедра физиологии растений продолжала обслуживать биологов физмата и всех студентов сельфака. Для последних, кроме моих лекций, М. И. Курбатовым велись и практические занятия, хотя и элементарные, по физиологии растений, а также практические по микробиологии В. А. Крыловым.

На физико-математический факультет осенью нового учебного года было принято столько студентов, что они с самого начала появились почти на всех кафедрах как будущие специалисты. Среди этих первых специалистов была знакомая мне по Воронежу студентка Мария Михайловна Кононова, которую уже тогда интересовали вопросы почвенной микробиологии. Впоследствии она стала научным сотрудником Почвенного института АН СССР, и книга ее о почвенном гумусе переведена на английский язык, издана в США и отмечена Государственной премией СССР.

На первых двух курсах биологии слушали общую химию (проф. М. И. Прозин), органическую химию (проф. С. Н. Hayмов), экспериментальную физику (проф. Н. Н. Златовратский), общую ботанику (проф. В. П. Дробов), общую зоологию (проф. А. Л. Бродский), физиологию растении (проф. А. В. Благовещенский), физиологию животных (проф. Э. Ф. Поярков). Студенты, склонные к геологическим наукам, студенты-химики, физики, математики слушали обязательные для всех дисциплины, а специализирующиеся по каждому направлению сразу начинали работу при той или иной кафедре или лаборатории.

Не могу не вспомнить одного замечательного студента: в деканат пришел 10-летний мальчик Коля Назаров — сын одного из преподавателей математики — и попросил принять его в число студентов-математиков. В начале двадцатых годов еще не существовало возрастных ограничений для поступления в университет, но все же Коля выглядел таким юным, что невольно закрадывалось сомнение — справится ли он. Всеволод Иванович Романовский, руководитель кафедры математики, решил его испытать и задал несколько вопросов. И экзаменатор и экзаменуемый увлеклись: задавались труднейшие вопросы, ответы на которые давались моментально и точно, решались отчетливо и быстро сложнейшие задачи. Коля был зачислен, через пять лет он был уже аспирантом академика Стеклова в Ленинграде, а еще через-два года стал доцентом САГУ по кафедре чистой математики и автором замечательных исследований. Во время войны он был директором института математики. Это был умный, жизнерадостный, красивый молодой человек, отличавшийся не только талантом крупного ученого, но и большой физической силой. В 1946 г. он скончался на Памире.

Все лаборатории и кабинеты ботанических и зоологических кафедр быстро обрастали студентами, с первых же своих шагов начавшими превращаться в активных сотрудников кафедр. В моей лаборатории зимой 1922— 23 гг. А. Г. Тещевикова начала работу по превращению белковых веществ при прорастании семян бобовых растений. Постановка такого вопроса говорит о том, что лаборатория в это время уже достигла возможности не профанировать науку: были созданы условия для сравнимости получаемых результатов и для точных исследований. Например, для устройства термостатов были использованы оставшиеся от Реального училища шкафы в массивных стенах «учительской», в которой разместилась наша кафедра. Были проведены тщательные измерения колебаний температуры в этих шкафах, устроен подогрев специально изготовленными керосиновыми лампами с автоматической регулировкой пламени и с огромными резервуарами, и... термостаты получились идеальные. И. А. Евдокимовым были изготовлены стеклянные части прибора Фан-Сляйка для количественного определения аминного азота и т. д.

Такая же работа проводилась и на других кафедрах: собирались лекции, обрабатывались уже имеющиеся материалы. Так, например, на кафедре позвоночных животных обрабатывалась переданная ей огромная коллекция птичьих шкурок орнитолога Н. А. Зарудного. В этой обработке живейшее участие принимали Н. А. Бобринский, Н. Д. Леонов, студенты-зоологи.

В лаборатории А. Л. Бродского и Н. А. Кейзера проводилась большая работа по изучению биологии многочисленных обитателей различных водоемов Средней Азии. В частности, целый отряд «маляроразведчиков» изучал жизнь и распространение малярийного комара. Ботаники-систематики наращивали количество гербарных листов. Открывали новые виды и приступили к накоплению материала для «Гербария флоры Средней Азии», который выходил выпусками по 25 растений по преимуществу новых или малоизвестных в науке. В 1924 г. удалось выпустить первые два номера этого «Гербария» и напечатать комментарий к ним на латинском языке. Они были разосланы в крупнейшие гербарии всего мира, откуда в обмен были получены чрезвычайно интересные коллекции растений.