Оу, я развернулась! 

Название: Outside

Автор: surazal

Фанфик по фэндому Ma Cherie "Счастье мое"Тобосо Яны (Янао Рок). Вторая часть (планируется частей: 3).

Пейринг: Кира/Летти  

Размещение этого текста целиком (а также любой его части) на других ресурсах и в частных дневниках запрещено . Свидетельство о публикации №21201240019 

Начало здесь: http://www.liveinternet.ru/users/lazarus/post203277813/

 

 

Дом, к которому я подъехал, торопясь, чтобы меня не опередили, был типичным обиталищем для скрытных и робких существ, сородичей моего Летти.

Разбитые, не топящиеся камины, заколоченные окна с уцелевшими кое-где стеклами, аккуратные, сложенные в преддверии зимы постели, чем-то напоминающие гнезда, полумрак… Я знал, что увижу именно такой интерьер.

Поднявшись на еще прочное, добротное крыльцо, я несколько раз стукнул в массивную дверь и, через минуту сочтя, что мое присутствие уже обозначено, а границы вежливости не нарушены, вошел внутрь. 

Всякий раз при встрече с этими существами меня охватывает какое-то странное чувство, напоминающее, по рассказам религиозных людей, благоговение. Я не знаю, существует ли как некая личность наш общий Творец, но при виде самых прекрасных на земле созданий я начинаю думать, что, вероятно, кто-то, обладающий безусловно эстетическим складом разума, подобным нашему, смог создать такую совершенную красоту.

Затворяя за собой дверь, я слегка поклонился с коротким извинением и остановился у порога, всматриваясь и уже различая в глубине залы нескольких крылатых существ, замерших при виде меня.

У меня острое зрение, и я довольно быстро понял, что сегодняшняя наводка моего проверенного агента сулила мне редкую удачу.  

Мне не хотелось думать, что было бы, найди кто-то это семейство прежде меня. Я медленно подошел чуть ближе, развернув наружу ладони и слегка наклонив голову.

Взрослый самец, спокойно сложив за спиной мощные крылья, смотрел на меня без всякой настороженности или агрессии.

Столпившиеся вокруг него пятеро детенышей возраста Летти и помладше (по-видимому, то были не его дети – он был слишком молод) разглядывали меня с тем трогательным любопытством, что и делало, в числе прочего, мою работу такой приятной.

- Кира, - утвердительно сказал самец.

Я молча поклонился в ответ.

Детишки вполголоса заговорили на своем певучем и простом языке, сопровождая фразы почти незаметными для обычного взгляда легкими жестами и телодвижениями. По мнению этологов, изучающих этот вид, их язык до конца никогда не смог бы быть в совершенной мере постигнут человеком.

- Спасибо за то, что вы приехали. У нас новорожденный, и мы боимся, что при недостатке еды он замерзнет в эту зиму, - слегка запинаясь, проговорил мой собеседник, и я, наконец, разглядел за его спиной дверной проем. В глубине помещения угадывались очертания импровизированной кровати.  

Ребятишки, шурша маленькими крыльями, расступились, чтобы освободить мне путь, но я не собирался подходить вплотную к самке с новорожденным, чтобы не нервировать ее.

Это была, по всей видимости, одна из тех девушек, что в прежние века являлись нашим предкам, принимаемые ими за богинь или муз – неуловимые, прекрасные, но всё же, земные, родственные нам... Плотно прижав к телу большие крылья, инстинктивно почти завернувшись в них для тепла, она крепко спала, обнимая крохотного закутанного ребенка.    

Как правило – неизвестно, обусловлен ли факт какими-то эволюционными причинами, или же это случайность – эти необычные существа рожают ближе к зиме. По моим данным от специалистов из других стран, календарь размножения не зависит от климата, и, соответственно, многие делают вывод о том, что крылатые создания ранее населяли лишь теплые широты Земли.

Выбирая дом, обычно похожий на тот, который я посетил в тот день, они запасаются теплой одеждой – всё, что могут достать, пищей и достаточным количеством воды. Никто еще никогда не слышал о том, чтобы женщина этого вида умерла в родах. Впрочем, я полагаю, что и наше современное искушение вмешивать медицину патологий в процесс рождения человека смотрится уже излишней предосторожностью.

Самец находится возле самки неотступно и, когда детеныш (всегда только один – у этих существ не зарегистрированы многоплодные беременности) появляется на свет, отец перегрызает пуповину и заботится о подруге и ребенке. Их верность, будучи почти повсеместной, завораживает любого, особенно тех, кто наслышан об изменах и подлости (нередко по отношению и к собственным детям) у людей.   

Мне приходилось слышать о фактах разлучения этих семей, которые повергали меня не только в негодование, но в самую настоящую злость – ведь по всему выходило, что мы, просвещенное человечество, оказывались в наши дни ничуть не лучше работорговцев с Черного континента.

Бывало, что я ненавидел людей.

Неслышно отступив назад, я вышел в залу с обшарпанными стенами и кивнул главе этого небольшого семейства.

- Вы можете собраться. У меня снаружи дилижанс, и вас отвезут в мой дом, где накормят и окажут медицинскую помощь, а если понадобится…

Я не договорил.

С полуразрушенной лестницы, которую я вначале не заметил, расположенной по правой стороне, послышался какой-то легкий шум, и девочка лет четырнадцати, одетая в довольно чистое кремовое платье с нижними юбками, спикировала на меня сверху, явно не собираясь расцеловать за приглашение.    

Любой обычный человек не сумел бы среагировать и защититься, и, как следствие, был бы порядочно искусан.

У этих обожаемых мной существ, особенно у тех, кто в свой возраст принимался есть мясную пищу, нередко вырастали довольно развитые клыки, а физическая сила намного превосходила человеческую. Возможно, всё вышеперечисленное, вкупе с их скрытностью, когда-то дало толчок человеческой фантазии, породившей легенды о загадочной расе носферату, или Детей ночи. 

Лишь в последние сотню с небольшим лет они явили нам себя, видимо, понаблюдав за нашей цивилизацией и сделав какой-то свой вывод о том, что человечество стало лучше.

Я мягко удерживал напавшую на меня девочку, стараясь не сдавливать ей крылья, а остальные детишки взволнованно щебетали. Самец, казалось, растерялся, но только в первые мгновения.

- Извините, - нечетко, как и ранее, сказал он и слегка покраснел. Я понял, что он, скорее всего, не общается ни с кем, кроме соплеменников. – Наша Лили была брошена людьми.

- Люди разные есть, -  я посмотрел в глаза притихшей девочке и увидел там одну только ненависть. Ненависть ко мне как к человеку.

- Люди дряни, - она перестала вырываться и повела плечами. – Пусти, я пойду сама.

У нее был превосходный лондонский выговор.

- Лили, но люди и в самом деле все разные,  - я поправил очки на переносице и разгладил рукава плаща. – Я никого не забираю насильно, и ты можешь не ехать ко мне, если не хочешь.

Она мялась, переступая изящными босыми ножками по пыльному полу. Перспектива зимовать одной в пустом доме пугала этого бывшего человеческого баловня.

- Бывает, что люди бросают даже собственных детей, - продолжал я.

- А продают? – она с недоброй ухмылкой покосилась на меня.    

Глава семьи что-то сказал, легко качнув головой. По-видимому, он поставил Лили на вид ее слова.

- Продают, - подтвердил я, не обращая внимания на вспыхнувшие глаза девочки. – Я не продаю живых существ, я подыскиваю им опекунов и всегда – всегда! – несу ответственность за тех, кого пристраиваю. Принимайте решение, мисс.

Едва я окончил, как из соседней маленькой комнаты донеслось тихое детское хныканье, и следом – нежные, успокаивающие трели. Юноша и дети поспешили на звуки, а Лили так и стояла на месте, рассматривая щербины в полу.

- Я поеду, чтобы не оставлять их. Кто вас знает… - и она перешла на свой язык, по-видимому, говоря на мой счет не слишком лестные вещи, а может, споря сама с собой.   

У них было лишь несколько предметов одежды, и то, по-видимому, больше служившей теплой постелью, которую Лили увязала в плотный узел, и небольшая корзинка с каким-то вещами.

Мы покинули дом – я нес на руках молодую мать, а ее спутник бережно прижимал к себе новорожденного. Это был мальчик с голубыми глазами и темно-серыми крылышками, светловолосый. Когда его общими стараниями укутывали, я обратил внимание, что, как у всех новорожденных, у него наблюдался темный копчик – вероятно, рудимент хвоста.

Я также заметил, что сапожки, надетые на девушке, были совсем новыми, теплыми, и подумал, чего же стоило ее возлюбленному заработать, а быть может, и выпросить такие. Для них существовали только эти два способа приобретения вещей.    

Ни один из работников полиции, с которыми я водил знакомство, не слышал, чтобы эти родственные людям существа когда-либо нарушали самый крепкий внутренний закон – закон своей совести.  

 

Вольф довез нас без всяких происшествий, и меньше чем через час мой дилижанс, знакомый каждому жителю города не хуже автомобиля мэра и экипажа Ее Величества, уже въезжал в ворота моего лондонского дома, в правом крыле которого находился приют для прекрасных найденышей.

Мадлен и Рита споро и профессионально принялись за вновь прибывших – помещения приюта, сверкающие и пахнувшие карболкой, пустовали уже неделю. А я поспешил увидеться с Летти и нашел его увлеченно разрисовывающим поля нотного листа, правда, уже безукоризненно заполненного какими-то простенькими упражнениями.

- И что вам скажет мистер Превиньяно, молодой человек?

Летти охнул, вскочил и  кинулся мне на шею.

В ту же секунду его обоняние, по-видимому, подсказало ему, где я был, и синие глаза вопросительно  взглянули в мои. Его рот приоткрылся, но он не решался спросить.

Я сел и привлек его к себе.

- Летти…Сегодня я ездил в один заброшенный дом на окраине. И привез девятерых ваших. Когда они отдохнут и их посмотрит доктор, ты сможешь с ними пообщаться, - последние слова я проговорил с улыбкой, видя, как  непритворно заликовал Летти, как дрогнули, встав торчком, его ушки. – А еще у них есть маленький, который совсем недавно родился.

- Ох! – Летти закраснелся от радости. – Как же я вытерплю карантин? Кира-сама, а они все взрослые, или есть дети?

Я понял, что пришло время начинать разговор.

 

 

 

- Как же это так, Кира-сама? – мой подопечный немного растерянно смотрел по сторонам, не замечая, что газета выскользнула из его пальцев на пол. 

Он всегда помногу читал, и интерес для него представляли отнюдь не только художественные книги. Довольно часто Летти показывал, что интересуется всякого рода взаимоотношениями между своим видом и людьми, взаимоотношениями между планетой и живыми существами, ее населяющими, и искусством как стороной деятельности человека. Политика, между тем, волновала его несколько меньше социологии, во всяком случае, он гораздо реже спрашивал у меня что-нибудь о финансах и политике, в том числе колонизационной.    

В один из вечеров он явился моему взгляду удивленный чем-то прочитанным, тем, что не могло оставить его равнодушным и даже вызвало в его глазах блеск, очень напоминающий сдерживаемые слезы.

Я внутренне слегка всполошился, увидев моего Летти в таком состоянии. Еще не зная, чем оно вызвано, я чувствовал легкое негодование – совсем как родитель, ребенок которого был чем-то обижен.

- Я прочитал про…- он запнулся и судорожно сглотнул, –  про больных мальчика и девочку, которых не хотят лечить!

Мне не стало понятнее после этих его слов; я видел, что Летти волнуется так сильно, будто написанное в газете касалось его напрямую. Впрочем, его вид всегда отличался сильными эмпатическими качествами, в том числе, даже по отношению к людям.   

- Не хотят лечить? Своих питомцев, за которых заплатили деньги? – переспросил я. К стыду своему, в тот момент я еще был не в курсе того, о чем Летти неожиданно узнал раньше меня.

- Да! – выкрикнул он, уже не стесняясь закапавших слез. – Они больны, и там обсуждается, усыплять ли их, вместо того, чтобы возиться с ними…

Он вдруг присел на корточки и разрыдался, совсем как ребенок, возя кулачками по лицу.

Я в ту же секунду поднял его на руки.

- Летти, - шептал я тихо в его вздрагивающее пушистое ушко, поглаживая по голове, - люди бывают очень жестоки. Мы с тобой, к сожалению, обречены увидеть и то время, когда они, в соображениях их странной гуманности, будут выступать за умерщвление собственных детей и больных стариков…О людях не плачь, Летти. Они этого никогда не стоили.

Укачивая его, я говорил совершенно не предназначенные для его ушей слова; но мне, впрочем, всегда казалось, что наше с Летти родство душ было обусловлено во многом как раз тем, что он чувствовал: и я – не вполне человек, и, быть может, потому он так доверял мне.

В ту ночь я уложил его спать, вытирая это прекрасное заплаканное лицо, и его пальчики нервно мяли надушенный розовым маслом платок, пока Летти не уснул.

Но вернуться к этой неприятной и неприличной теме в любом случае пришлось бы, не сегодня, так завтра, и я видел, что, хотя мой малыш и является существом, обладающим сверхтонкими чувствами, ему будет легче принять свою грядущую судьбу, вариантов которой у него, при том, что жил он со мной, просто не было.

 

- Летти, ты знаешь, что многие твои сородичи едят мясо, а многие – не едят? – задал я наводящий вопрос, сочтя паузу в разговоре подходящей, чтобы возобновить тему, логически проистекавшую из предыдущего разговора, того самого, что состоялся несколько недель назад и касавшегося усыпления больных детенышей его вида.

- Знаю, - ответил он, еще улыбаясь уголками своих алых губ.

Я больше всего на свете хотел любоваться этой чистой улыбкой как можно чаще.

- Так. А ты знаешь, почему многие не доживают, скажем, и до двадцати лет?

- Я слышал – это потому, что мы слабы. Но я еще думаю, что мясо и дичь подходят не всем, или, может быть, не всем они нравятся?

Я от души проклял тех, кто допустил практику «неразвития» для таких, как Летти.

Им нужны были красивые, изящные игрушки, вечно юные, с детскими лицами, детскими телами, способные не просто украсить и без того нескромный быт их, но и служить предметом зависти окружающих. Это походило на безнравственное соревнование, где похвалялись друг перед другом не породистыми гончими, а подобными себе… О, кто и когда назвал демонов злобными!? Разве демоны способны развратиться так, как это удается некоторым людям?

- Строение твоего тела и сердца, Летти, а также особенности пищеварения подразумевают потребность в мясе для полноценного созревания и взросления, - продолжал я. – Это значит, что ты можешь стать взрослым и не умереть… только употребляя в пищу мясо, так как ты хищник. Взгляни на себя в зеркало – твои зубы еще не поменялись, но строение верхних клыков, даже молочных, уже подсказывает, что ты не относишься к растительноядным живым.   

Я знал, что не услышу вопроса «почему?». Он вырос душой гораздо раньше, чем его тело заявило о потребности в пище животного происхождения.

Как и многое в его жизни, это тоже произошло благодаря людям.

- Я…сильно изменюсь? – чуть слышно спросил Летти, застенчиво глядя в пол и покручивая жемчужную пуговку на рукаве.

И тут я рассмеялся.

Несмотря на серьезность ситуации и значимость темы разговора для Летти, он оставался всё тем же кокетливым эстетом.

Я привлек его к себе, любуясь на то, как розовеют его щеки, и доверительно шепнул:

- Ты навсегда останешься моим прекрасным принцем, счастье моё.

Его огромные синие глаза распахнулись еще больше, губы вздрогнули, и я приник к ним в отчаянном упоении, обхватив ладонями золотоволосую голову, лаская его и не желая оторваться.

Когда наши губы – с очевидной неохотой –  разъединились, Летти, мягко положив руки на мою грудь, пробормотал:

- Но говорят, что некоторые так меняются...

- Любопытно поглядеть на тех, кто распространяет это мнение! Покажи мне хотя бы одного твоего сородича, которого можно было бы назвать некрасивым, - возразил я. – Ты перестанешь быть ребенком – но ведь всю жизнь оставаться ребенком никому не захочется… И будешь очень красивым юношей! Я тебе обещаю. Из твоей внешности через пару лет всего лишь уйдет очевидная детскость, и от этого ты не станешь хуже. Као и Филис – очаровательные молодые люди, а ведь они взрослые. Ну а тебе по красоте не будет равных.     

Летти смотрел на меня, и вновь меня затопило странное ощущение полета – оно было смутно знакомо из раннего детства, того самого времени, запечатленного на карточке, стоящей в серебряной рамке на столике в моей спальне.  

На ней отец держит меня на руках – это единственный его снимок. Порой я бываю уверен, что в то время он нередко убаюкивал меня, взмывая со мной высоко над городом и даря мне ласковые сны и совершенную защиту от всего плохого, что могли выдумать люди…

Всякий раз, чувствуя себя по-настоящему счастливым, я подсознательно невольно возвращаюсь в это ощущение, и от этой легкости, переполняющей все мое существо, тяжелым и вязким кажется даже вдыхаемый воздух…

- Летти…- во мне не удержался странный вздох.

- Кира-сама…- отозвался Летти, по-видимому, испытывая что-то похожее.

В отличие от меня, ему предстояло испытать сладость полета на собственных крыльях.

- Завтра вечером едем в театр, - шепнул я ему, усаживая на свои колени. Солнце прощально сверкнуло медовым лучом за крышей соседнего дома и плавно, будто театральная рампа, погасло. – В этом сезоне дирижирует Густав Малер.    

Уткнувшись макушкой в мой подбородок, Летти издал нежный певучий звук и слегка поерзал.  

- А послезавтра у тебя будет первый взрослый ужин, - я медленными движениями ерошил его шелковистые волосы, нимало не заботясь о прическе – ведь через час нам предстояло укладываться в постель. – Ни о чем не беспокойся, милый Летти. Я здесь, чтобы любить тебя и защищать, даже ценой моей жизни.

Откуда пришли эти слова – я не знал. Но мой возлюбленный обхватил руками мою шею и уткнулся в нее губами и носиком, смущенно сопя.

- Может быть, ты хочешь перед сном покататься? Или хочешь, чтобы я сыграл для тебя? Летти?..

Он шевельнул губами и чуть помедлил, прежде чем ответить.

- Я хочу послушать ноктюрн.

 

Часто, когда Летти бывал болен или расстроен, он приникал к музыке как к испытанному средству от всякого мыслимого и немыслимого горя. Особенно любил он звучание скрипки Штайнера, которая сохранилась в коллекции нашей семьи, и инструмента Гварнери, подаренного мне отцом.

Мой отец превосходно играл, и я надеялся, что уроки, которые он некогда давал мне, послужили хорошим средством к совершенствованию моей игры, а позднее, как следствие, к наслаждению и успокоению души Летти – существа, без сомнения, тонко воспринимающего музыкальное выражение чувств.

Каждый раз, взяв скрипку в руки, даже когда в подстройке не было нужды, отец легонько касался пальцами колков, оглаживая их, будто с молчаливой просьбой к инструменту сонастроиться с душой и чувствами исполнителя. У меня была эта же привычка.

Как обычно, Летти устроился в своем любимом кресле в спальне и прикрыл глаза в предвкушении привычных и новых эмоций. В этот раз ему требовалось нечто большее, чем просто успокоение сердца.   

Легкая, спокойная и нежная мелодия сразу заворожила его; он сидел, не открывая глаз, стиснув пальцами бахрому на обивке кресла, светлые брови его были чуть нахмурены. Ранее я боялся, что тонкий, нервический склад натуры мальчика может сослужить плохую службу при восприятии подобной, слишком насыщенной эмоциями музыки, но для Летти музыка была словно родственница. Широкий диапазон его чувств, будто строй редкого старинного инструмента, отражал его дивные, недоступные другим переживания.

Порою я думал, что Летти, не сорвись он в тот день с дерева по неосторожности и не встреться мне, даже тогда прекрасно состоялся бы как личность без чьей-либо помощи. Его самодостаточность позволила бы это.

Но Жизнь и Смерть распорядились так, что в те минуты я был счастлив, глядя на Летти – вдохновленного, упивающегося самым чистым наслаждением, которое только можно было представить.

И я был так же счастлив от того, что он был моим…

Я медленно опустил смычок. Так же медленно, будто наступал рассвет синих лун в одной из бесконечных вселенных, распахнулись глаза – и я ощутил незнакомую дрожь. На меня веяло необычайной отраженной в них силой, словно вся душа Летти отразилась в этих глазах, бездонных, ужасающих и восхищающих своей нечеловеческой красотой.

- Спасибо…Кира-сама. Так играть могут только обладатели чистых и прекрасных душ, - тихо уронил он, вытирая пальчиком уголок глаза, а я тщетно пытался вспомнить, где и от кого мог слышать точно такую же фразу.

Было неуместно сразу же начинать приготовления ко сну после того, как я подарил нам обоим такие обуревающие впечатления, и я позвонил.

Явившийся на звонок Брукс изо всех сил скрывал свое удивление и слегка заспанный вид – обычно в такое позднее время я уже не вызывал его.

- Кофе, - коротко велел я. – Без сахару, с молоком. И молока для Летти.  

В тот момент мне на ум мне пришла мысль, которую я принял не сразу.

Никогда прежде сородичи Летти не задерживались в моем доме надолго (исключая, разумеется, самого Летти), не говоря уже о том, чтобы выполнять здесь какие-то обязанности. Моя прислуга прекрасно справлялась, но отчего-то все сильнее мною завладевала идея оставить в доме кое-кого из привезенных сегодня.

- Хочешь спать? – спохватился я, увидев, что Летти осовелыми глазами смотрит в пустую чашку из-под молока.

Он ответил мне застенчивой улыбкой.  

В одну минуту я переодел его и уложил спать, потушив газ и оставив четыре свечи, чтобы можно было почитать перед сном.

- Почитайте вслух, пожалуйста, чтобы я заснул, - попросил Летти, уютно возясь под одеялом и легко потираясь горячими коленками о мою ногу.

Изредка прихлебывая кофе из чашки, я негромко и размеренно принялся читать что-то из Киплинга, пока не услышал рядом тихое, мерное сопение.

Во сне Летти смотрелся таким же очаровательным, как и наяву. Его расслабленно сложенные губки чуть припухли, кулачки лежали у груди, точно у новорожденного, тонкие, синеватые веки время от времени едва заметно вздрагивали.

Я улыбнулся и, потушив две свечи, продолжил чтение.

Все-таки, в отличие от моего отца, я не мог читать в полной темноте.