Самый нежный фанфик :-) Душевный подъем, который я испытываю, когда пишу его, не сравнишь ни с чем....

Название: Outside

Автор: surazal

Фанфик по фэндому Ma Cherie "Счастье мое" Тобосо Яны (Янао Рок). Первая часть (планируется частей: 3).

Пейринг: Кира/Летти 

В этой части низкий рейтинг. Не могу сказать, что присутствует ООС, хоть и очень хочется. На мой взгляд, я просто доработала характеры, что было неизбежно при написании фанфика по короткой манге. 

Размещение этого текста целиком  (а также любой его части) на других ресурсах и в частных дневниках запрещено . Свидетельство о публикации №21201240019 

 

«Стук-стук...» - звонко и мягко разговаривает бамбуковый желоб. Переливы сверкающей воды под спокойным осенним солнцем. Последние нежные облака.

Ветер осторожно переворачивает листы моей книги – один вперед, два назад. Ветер переворачивает листья на земле, будто ищет что-то под ними.  

Летти сидит на корточках возле пруда и наблюдает за тем, как мелькают у самой поверхности пятнистые спинки карпов-кои.  

Его ушки чуть подрагивают, маленькие, пока неразвитые крылья спокойно сложены поверх темно-синего бархата пальто. Я не вижу его лица, но знаю, что на нем сейчас присутствует выражение умиротворенного любопытства, его глаза распахнуты, а взгляд еще не стал взглядом хищника.

Впрочем, в моем доме и без карпов найдется, чем перекусить.

Я поднимаюсь с плетеного шезлонга; с моих колен с укоризненным шорохом слетают несколько желто-бурых дубовых листьев.  

Дубы посажены здесь кем-то из моих предков, тех, чьи лица уже давно не просматриваются на портретах, которыми помимо прочего хлама завален чердак.

А этот японский садик создал мой отец. Он употреблял слово «устроил». Ведь для него это был кусочек мира, которого он после моего рождения оказался лишен навсегда.

Безукоризненный слух Летти улавливает движение сзади, и он оборачивается.

Его светлые волосы -- совсем как эта осень...

Он подбегает ко мне, и кажется, что палые листья почти не приминаются под его ножками.

- Пойдем обедать, Летти.

Он робко улыбается и сдержанно кивает.

 

Синие глазки – совсем как это, еще летнее, небо. Я обожаю подбирать ему одежду, гармонирующую с этим необыкновенным цветом, которым обладают глаза моего сокровища.

Когда я увожу его в дом, держа за руку, он оборачивается в сторону моего шезлонга.

- Что вы сегодня читали, Кира-сама?

- Одну старинную повесть, пересказанную Ламоттом Фуке, она называется «Ундина», - улыбаюсь я.

- Про русалку? – Летти задумывается над чем-то, стараясь повторять мой шаг.

- Вроде того…на самом деле, она о любви.

- О, я так и думал. А еще про что-нибудь там есть?

Я улыбаюсь.

- Позже мы с тобой вместе ее почитаем. Там рассказывается о феях, которые могли получить бессмертную душу, только полюбив человека.  

Летти вздыхает.  

- А у меня есть душа, Кира-сама?

- С чего это ты задал такой вопрос, Летти? – он удивил меня, но, с другой стороны, разве не сам я подвел его к подобной теме разговора, внутренне чувствуя его необходимость? – Конечно, у тебя есть бессмертная душа.

С непонятной тоской я предвижу его следующий вопрос, и он задает его.

- А у вас?

Мы останавливаемся перед высокой резной дверью.

Он все еще держится за мою руку, кончик его правого уха слегка вздрагивает.

- Есть, Летти, - слишком тихо отвечаю я.

 

 

Вечером он уговорил меня еще на одну прогулку.

На этот раз ему захотелось выбраться в город. Я недолго сопротивлялся ему, потому что и сам не имел ни малейшего желания торчать в четырех стенах, в то время как каждый погожий день в этом сезоне мог оказаться последним.

Поинтересовавшись, хочет ли Летти ехать в автомобиле, или же в коляске, я получил ответ, что это неважно – «ведь мы едем на прогулку», и решил обкатать свой новый Delage.

Заодно мы приняли решение поужинать в городе, и я, уже давно обдумывавший идею провести вечер только вместе с Летти, отпустил прислугу до утра.

Мне, безусловно, не хотелось, чтобы Летти ловил на себе (и на мне) косые взгляды, поэтому я выбрал небольшой, но уютный ресторан в четырех милях от центра, в котором еще с ним не был. В стенах этого заведения ханжей можно было встретить крайне редко, что меня вполне устраивало.  

 

 

Если бы не бросавшаяся в глаза стоимость моего смокинга и не бриллиантовая булавка в галстуке, я, молчаливой черной тенью возвышаясь рядом с Летти, сошел бы за его водителя. Личного водителя, или воспитателя богатого наследника, приученного ко всем удовольствиям и радостям этого мира.

Он выглядел просто потрясающе. В этом изысканном, но не нервирующем полумраке ресторана, где укрощенный медово-шелковый свет так и скользил по его отросшим, с трудом причесанным мною волосам, Летти смотрелся столь органично и подходяще, что, казалось, нельзя и придумать для него лучшего окружения, чем подобное этому.

Его сложенные в трогательную гримаску губы, его чуть порозовевшие (как и в тот момент, когда я, причесав его, попросил повернуться к зеркалу) щеки, и немного удивленный взгляд…о, мое сердце! Оно стучало так, что и Летти услышал его.

Мне подумалось, что его, наверное, никогда невозможно будет избаловать. Слегка оробев от обстановки, как с ним каждый раз бывало в подобных местах, он прижался щекой к моей руке и замедлил шаг.

Немногочисленные посетители, метрдотель и пара официантов, стоящих у стены, мгновенно уставились на него. На него – не на меня, я был слишком в этом уверен.

Кожа Летти была будто подсвечена изнутри; мерцание капелек бриллиантина в светлых волосах контрастировало с чуть более темной шерстью, которой были покрыты его мягкие, подвижные ушки. В этот вечер я нарядил его в серый костюмчик из тонкой шерсти, а поверх почти невесомой сорочки с пластронами повязал узкий фиолетовый бант.

Чтоб я когда-нибудь сдох, если каждый из смотревших на нас в ту минуту, не ощутил такого же бешеного сердцебиения, каким было моё! А когда мой спутник обернулся, рассматривая интерьер, и стали видны четкие линии крыльев на его спине – тут, мне думается, у многих присутствующих не только зашкалило сердцебиение.

- Ну, где тебе больше нравится? – улыбнулся я ему.    

Одними глазами Летти показал на столик возле громадного резного буфета с коллекционными саксонскими тарелочками – наверное, его привлекли яркие рисунки, а также возможность спрятаться от излишне любопытных взглядов.

- Пойдем, - кивнул я.

- Прошу вас, - метрдотель с трудом перевел взгляд с Летти на меня. – Меню вам сейчас же принесут.

Летти прошел впереди меня к столику, и я, как всегда, отодвинул для него стул.

Он сел так грациозно, как, пожалуй, не смогла бы сесть ни одна фрейлина Королевского двора.

Я заказал аперитив и изучал меню, зная, что Летти тем временем скучать не будет. Действительно, он смирно сидел, сложив руки на столе, и весьма заинтересованным взглядом рассматривал пасторальные сюжеты на фарфоре.

Я вспомнил, как впервые привез его в один из лондонских ресторанов – каким-то образом мне стало понятно, что не следует беспокоиться ни за его манеры, ни за то впечатление, которое он мог произвести.

Такие, как Летти – редкие, почти исчезнувшие в наш век существа, обладающие высокой чувствительностью тела и души, подлинные эмпаты, идеальные компаньоны – всегда слишком ценное и хрупкое приобретение для любого, кому посчастливится обладать ими.

Мне никогда не будет известно, почему именно я стал хозяином этого сокровища.

В тот раз, когда он впервые был «представлен в свет», я терпеливо объяснил ему, почему после восьми вечера в публичное место неприлично появляться с голыми ногами, – Летти впоследствии полюбил вечерние костюмы так же, как и я, но дома я по целым дням любовался его трогательными неприкрытыми коленями и изящными лодыжками, затянутыми в черный шелк коротеньких чулок.

- Интересно, как здесь заваривают «Вечернюю росу»? – спросил я, лукаво улыбаясь.

Летти оживился. Он обожал этот чай и был убежден, что никто не может заварить его лучше «Киры-сама».         

Я заказал для нас этот чай, кое-что для себя, а фруктовый салат, суфле с ананасовым соком и мармеладные башенки – для Летти.   

«Будет крепко спать», - подумал я, любуясь на то, с каким аппетитом Летти ест.

Он без единого звука доел суфле и покосился на кусок стейка в моей тарелке.

- Хочешь? – поинтересовался я.

Он улыбнулся, показав маленькие трогательные клычки, и покачал головой.

Мне показалось, что на его лице было написано нечто вроде: «Не сейчас, Кира-сама».

 

 

Гибкость позвоночника представителей вида Летти может быть сравнима с гибкостью позвоночника кошки – такого же прекрасного создания. Благодаря этому осанка Летти всегда будет безупречной, и его спина не устанет от долгого пребывания тела в одном положении.

Я не стал парковать автомобиль, а оставил его возле боковой лестницы, чтобы наутро Вольф мог сразу вымыть его. Да, каждая деталь и без того сверкала, но моя слабость к новым техническим достижениям была в то время очень объяснима.

Летти дремал. Осторожно я поднял его на руки и донес до нашей спальни.

Мы спали в одной комнате и в одной постели.

С самого первого дня, когда я подобрал Летти, тогда еще малыша, в своем саду, он боялся оставаться один. Разумеется, позднее он смог оставаться на некоторое время в одиночестве, и даже сам занять себя, пока я был в своих недолгих – не более двенадцати часов – и редких отъездах, но все же спал он всегда рядом со мной.

- М-м, - в забытьи он сильнее обнял меня за шею, когда я опускал его на кровать.

- Давай-ка, я переодену тебя.

- Я ужасно хочу спать, Кира-сама, - протянул он, потираясь щекой о мою ладонь и слегка краснея. 

- Это не удивительно, после такого плотного ужина…

Сам не знаю почему, но мне никогда не казалась странной его привычка спать ночами. Возможно, она являлась следствием какой-никакой, но эволюции его вида. Как бы то ни было, каждую ночь, приблизительно до восьми утра Летти мирно посапывал рядом со мной, иногда скатившись почти на противоположный край постели, а иногда и прижавшись ко мне вплотную.

Он сонно покачивался, сидя на кровати, пока я переодевал его. Я старался сделать это как можно быстрее, потому что видел: отпустить его, и он упадет носом в подушку, чтобы проспать до утра.

- Летти, подними руки.

Дав надеть на себя ночную рубашку, он привалился лбом к моему плечу и что-то пробормотал.

- Что ты говоришь, радость?

- Спокойной ночи, Кира-сама, - еле разобрал я.

- Спокойной ночи. Спасибо за вечер.

Укладывая Летти на постель, неожиданно для себя самого я легонько поцеловал его в губы.

- Спи…

Он спал уже крепко, головка склонилась к плечу, а эти влажные, нежнейшие на земле губки пахли апельсиновым мармеладом.

Каждый раз, когда мы с Летти желали друг другу приятных снов, я целовал его – в лоб. Несколько раз и он целовал меня в щеку, застенчиво, робко…

В ту ночь, слушая дыхание быстро уснувшего компаньона и раздеваясь, я не понимал, откуда взялось мое желание целовать его не так, как обычно. 

Потушив свечу, я лег с ним рядом и вдруг понял, что кровь моя полыхает. Проклятая кровь, которой я обязан моим физическим бессмертием, вечной молодостью и невероятной силой, чувствовалась сейчас в венах как огонь. Я тотчас откинул одеяло, которым накрывался, подул себе за воротник, но легче не становилось.

Летти лежал рядом, повернувшись во сне набок, и его светлые волосы, упавшие на лицо, легонько колыхались от неслышного дыхания. Я несколько минут смотрел на него, освещаемого луной, чувствуя, как сильно меня тянет к нему, и, в конце концов, придвинулся вплотную и обнял, так мягко, как мог, чтобы не потревожить.

Жар в теле утих мгновенно, словно меня окунули в прохладную воду.  Близость Летти принесла не только физическое облегчение – меня переполнила радость, немного похожая на ту, что бывает от стремительной езды или от бокала хорошего вина. Он вздохнул во сне и, поерзав немного, положил на мое бедро ногу. Она была почти невесомой - неудивительно, что он обладал такой легкой походкой. Когда я перед сном снимал с него чулки, мне захотелось поцеловать его тонкую щиколотку, поцеловать каждый коготок и, наконец, розовую пяточку...

Мое сердце стучало, как у влюбленного. Я догадывался, что в самом деле люблю Летти – это бесценное чудо, которое так неожиданно поселилось в моей жизни и в моем доме, сразу придав смысл существованию того и другого.  

Я старался не думать о том, что произойдет, если Летти догадается о моих чувствах, и более того – если он вдруг начнет осознавать собственную привлекательность.

Я понимал, что при любом раскладе мне не удастся выстоять.

 

 

 

Без сомнения, томительно бывает просыпаться после долгого сна, в котором спящего преследуют такие соблазнительные картины, что отрываться от них не хочется ни при каких обстоятельствах. Их не может заменить ни запах свежих булочек или горячего кофе, ни очарование неизвестности наступающего дня, ни даже льнущий к телу шелк белья, убеждающий оставаться в постели сколько пожелает душа.

Но совсем другое – проснуться от звука любимого голоса, что-то напевающего совсем рядом, и знать, что наступающий день приготовил для тебя счастье не только слышать этот голос, но и смотреть в милое личико, держать теплые ладони, гладить мягкие волосы, брать на руки…

Пение Летти доносилось из ванной, что сообщалась с нашей спальней. Я подошел к двери и осторожно приоткрыл ее.

Он сидел на бортике наполняющейся огромной ванны и подталкивал пальцем маленького игрушечного утенка, плавающего по поверхности. Песня, которую он тихонько напевал, была мне знакома – с ней я, бывало, укладывал его по вечерам.

Услышав меня, он обернулся, вскочил и подбежал с виноватым, раскрасневшимся лицом.

- Кира-сама!..

- С добрым утром, Летти, - улыбнулся я ему. – Сегодня ты решил принять ванну сам?

- Я готовлю ванну для вас, - он покраснел сильнее и отвел взгляд. – Я хочу сделать для вас что-то…вы не сердитесь? – он поднял голову и с надеждой заглянул мне в глаза.

Крылья чуть вздрагивали за его спиной.

- Мне бы в голову не пришло сердиться на твою заботу, - я с удовольствием отметил, что его лицо просияло от радости. – Но хотелось бы …- я сделал паузу.

- Вы хотите пить кофе, пока будете купаться? Я сейчас скажу, чтобы вам сварили.  

- Нет. Кофе я выпью за завтраком.

В его огромных небесно-синих глазах, которые были совсем близко, светилось удивление. Я собрался с духом и закончил:

- Я хочу, чтобы ты принимал ванну вместе со мной.

Его реакция была неподражаемой. Рука, лежавшая на моем плече, чуть сжала его, и Летти, глядя в мое лицо и покрываясь нежнейшим, как полоска зари, румянцем, ответил срывающимся голоском:

- Как вы пожелаете, Кира-сама, - и опустил ресницы.

- Помочь тебе раздеться?

Летти закивал – и то, пальцы его так дрожали, что он сам никогда не смог бы расстегнуть сорочку.

- Ты очень хорошо проследил за температурой, - сказал я, снимая с себя рубашку и пробуя рукой воду в ванне. Потом повернулся и присел, как обычно, принявшись раздевать мальчика.  

Он заметно дрожал.

- Не замерз? – как мог мягко поинтересовался я, дотронувшись до его крыльев, которые, я знал, в детстве снабжаются кровью хуже, чем остальное тело, и могут переохладиться в первую очередь.

- Нет, - с застенчивой улыбкой ответил он, глядя куда-то в сторону.

Осторожно приподняв Летти, я опустил его в ванну, где он сразу расслабился и расправил крылышки. Освобождаясь от остальной одежды, я прибавил:

- Мой отец рассказывал мне, что в Японии моются в ванне всей семьей.

Летти распахнул глаза.

- Правда?

Я кивнул и, положив на столик две простыни, влез в ванну.

- Иди сюда, вымоем тебе волосы.

Он, казалось, успокоился от того, что обстановка была прежней, спокойной, и мы вели ничего не значащий разговор.    

Его кожа пахла шоколадным пудингом и ванилью.

- А как…? – Летти смутился.

- Как обычно – голову будем мыть сзади. Усаживайся спиной ко мне и придвинься ближе.

Он согласно кивнул и, развернувшись, сел и скользнул по моей ноге бедрами, садясь почти вплотную и вызывая дрожь в моем теле…

Сложив руки ковшиком, я зачерпнул воды и медленно вылил на пушистые медовые волосы.

Утреннее солнце неожиданно брызнуло золотом в окна, от чего я на мгновение зажмурился. Летти смирно ждал.  

Я набрал в ладонь немного мыла и аккуратно вылил на эти необычайно мягкие, чуть спутанные волосы солнечного цвета, благоухающие осенними яблоками.

Летти привычно прижал ушки, чтобы в них не попала вода, и слегка откинулся назад – он знал, что так мне будет удобнее. Я нежно массировал его голову, стараясь не столько вымыть ее, сколько доставить удовольствие. Мои прикосновения к его лбу и вискам, покрытым капельками пота ему, без сомнения, очень нравились.

Заглянув ему в лицо, я увидел, что его глаза закрыты, что он приоткрыл губы и часто дышит.

- Летти…тебе нравится? – шепотом спросил я.

- Да, - еле слышно ответил он, чуть повернув голову.

Он весь дрожал, стараясь скрыть это. Воплощение невинности, которым являлся Летти, не позволяло ему связать такие реакции тела с моими прикосновениями, а между тем, именно его невинность и сводила меня с ума.

Зачерпнув воды в маленький голубой кувшин, я смыл пену с его волос и бережно принялся за спинку.

Летти повернул ко мне лицо, облепленное мокрыми волосами, и спросил:

- Кира-сама, куда мы сегодня поедем?

Его глаза так светились в предвкушении еще одного счастливого дня, и я принял решение отменить свои планы – мне не хотелось разочаровывать его ни в чем. Он постепенно приобретал сильную власть надо мной, о чем мечтали, может быть, многие. Жаль, что я не мог отплатить ему за это вечной жизнью, превосходным здоровьем или исполнением любого желания.

- Сегодня мы поедем выбирать тебе одежду и покупать новые книги, Летти… любые, что ты захочешь.

Но все же, в моих скромных силах было сделать так, чтобы эти синие глаза иногда мерцали от счастья, как две неведомые луны…

Он зарделся от удовольствия и прижался влажным лбом к моей щеке.

- С…спасибо, - тихо-тихо прошептал он и поцеловал мою руку.

Мне едва удалось унять собственную эрекцию, ставшую невыносимой к тому моменту, когда мы закончили принимать ванну. Летти вел себя как ни в чем не бывало, и я дал себе слово не прикасаться к нему до того, как увижу у него аналогичную реакцию на близость.  Закутавшись в простыню, я бережно вытирал его прекрасное тело и при этом несколько раз легонько поцеловал его.

Летти краснел и отворачивался, но, казалось, еще мало что понимал.  

Во время его первого осмотра доктор, которого я вызывал в таких случаях, сказал, что возраст Летти составлял приблизительно четырнадцать лет. Таким образом, мне недолго оставалось ждать до начала дивного времени – периода его созревания, когда мы оба смогли бы доставить друг другу величайшее из удовольствий, и в связи с этим я чувствовал даже некоторую робость, чего прежде не бывало.  

Я никогда ранее не привязывался к моим находкам, лишь помогая им обрести хозяевами приличных людей и устраивая их жизнь, как мог, и не без выгоды для себя. За это я удостоился прозвища «работорговец». Особо усердствовали в травле приверженцы новомодных общественных течений, убежденные в том, что нежным, слабым и неприспособленным к самостоятельной жизни, практически вымирающим other kins просто необходимо вести активную деятельность во всех областях, голосовать на выборах и «полноправно» убиваться на фабриках.     

Было ясно как день, кто стоит за эксплуататорами этих бесчеловечных идей, и какую выгоду они при этом извлекают, но подавалось все это под соусом человеколюбия и философии равноправного существования.

К счастью, благодаря моим титулам и положению я сам обладал немалым влиянием – и средствами затыкать особо громкие рты, а мои покупатели ни разу не были замечены в скандалах или жестоком обращении со своими питомцами.

Мне удавалось скрывать свое происхождение, а моя внешность молодого человека ни у кого не вызывала удивления по единственной причине – мне было всего двадцать семь лет.

Причесав Летти и одев его в любимый синий домашний костюм с открывающими колени шортиками, напоминающими теннисные, я отправил его вниз – распорядиться насчет завтрака, пока я привожу себя в порядок.

Стоя у зеркала, я расчесывал еще влажные волосы и раздумывал о том, что Летти, обладателю чистого и приятного голоска, пожалуй, стоило бы брать уроки музыки. Танцам я мог обучить его и сам, а вот преподавателя музыки, лучшего, чем мистер Превиньяно, когда-то учивший и меня, было не придумать.

Уложив волосы на пробор, я протер лицо душистой лимонной эссенцией – моя кожа была безупречно белой, но меня преследовало беспокойство по поводу того, что за лето она могла стать смуглее. Выбор мною этой прически также был не случаен – укладывая челку таким образом, я маскировал восточный разрез моих глаз, унаследованный от отца.

Немногими годами позже мне и в голову бы не пришло скрывать что-то подобное, но тогда лондонское общество было совсем другим.  

 

За завтраком Летти был задумчив и тих. Мне хотелось думать, что это не было вызвано «странностями» нашего сегодняшнего утра. Как бы то ни было, он рос.

Завтрак нам подавали всегда в спальню; мы сидели за маленьким столиком у окна с видом на боковую часть улицы; летом и поздней весною окно открывалось, и оттуда доносилось пение птиц, разговоры людей и стук проезжающих колясок.

Сейчас звуки были приглушены, зато сердце отчетливо слышало всю гамму немного меланхоличной симфонии теплых оттенков наступившей осени. Наверное, и на сегодняшнее настроение Летти влиял вид темно-красных стен домов, чугунных фонарей и еще не облетевших разноцветных деревьев.

Обхватив ладонями большую чашку с горячим шоколадом, он смотрел поверх нее на меня; поутру синева его глаз была просто пронзительной, как высокое осеннее небо.

Я знал, что он оживится, стоит нам подъехать к магазинам книг или готового платья. Летти любил читать, и не меньше, чем читать, любил наряжаться. Обладая изысканным вкусом, он не позволял сомневаться в его выборе, тем не менее, чаще перекладывая этот выбор на меня.    

Я вдруг вспомнил о покупке нотных тетрадей.

- Летти, - закончив с завтраком, я бросил салфетку на колени, - ты никогда не думал о том, чтобы заняться музыкой?

- Да, я думал, - он стеснительно посмотрел на пустую розетку, и я, улыбаясь, положил ему еще яблочного варенья. – Кира-сама, я все дни сижу просто так, а вы работаете… и мне совестно, что даже прислуга занята делом… мне осталось только принимать начать.

Я почувствовал, что краснею.

- Ты хотел сказать «давать приемы»? Видишь ли, я вовсе не против, чтобы ты был украшением моего дома, да и заниматься, к примеру, той же деятельностью, что я, ты не сможешь. Но так как ты неравнодушен к музыке, да и хорошо поёшь, - Летти смутился и опустил голову, - то мне показалось, что тебе стоит брать уроки, в дополнение к тому, что ты ездишь со мной в оперу. Кстати, Летти. Скоро открывается сезон, и я приглашаю тебя на премьеру.

- Кира-сама! - только и сказал он, и я увидел, как уголки его губ дрогнули. – Я…вы…спасибо!

Он вскочил и, подойдя ко мне, обнял меня, крепко прижавшись и опустив голову мне на плечо.

Я обнял его в ответ, и вдруг почувствовал, как его губы робко, почти неощутимо трогают мою шею. Слегка повернувшись, я поцеловал его в щеку, ближе к губам, еще ближе...

Его нежная кожа восхитительно пахла шоколадом и лавандой. И чем-то еще.

Невинностью. С которой я собирался покончить, и чистотой, которой его невозможно было лишить.      

- Летти, - тихо сказал я, усаживая его на колени и крепко держа за талию.

Он мелко, почти незаметно вздрагивал крылышками, а его тонкие, легкие руки неподвижно лежали на моих плечах.

Я не могу вспомнить момент, когда наши губы встретились. Но когда это случилось – я испытал нечто вроде легкого удара электрическим током.

Запрокинутое порозовевшее лицо Летти, его зажмуренные глаза, его тихий стон...

- Летти…

- Кира-сама…

Мы смотрели друг другу в глаза, и Летти тяжело, прерывисто дышал.

Я не мог поверить в то, что он сделал в следующую секунду.

Обняв меня за шею нежным, доверительным жестом, он приблизил свои губы к моим и стремительно и безыскусно поцеловал меня сам.  

По его судорожному выдоху я понял, что сжимаю его чуть сильнее, чем следовало.

- Прости…

Он что-то пискнул и уткнулся мне в грудь, вцепившись пальчиками в мою одежду.

Хрупкое тело дрожало, дыхание было таким шумным, что я не слышал даже своего собственного.

- О, Летти! – я хотел было приподнять пальцами его лицо за подбородок, но вместо этого прижал к себе крепче, поглаживая вздрагивающие ушки. – Не бойся меня.

- Я не боюсь, Кира-сама, - донеслось до меня чуть слышно. - Я вас так люблю!

Это был первый раз, когда мне признавались в любви. На одно мгновенье я подумал, что грежу о том, будто Летти сидит на моих коленях и прижимается ко мне.

А душа моя полыхала; и я до сих пор не знаю, было ли это огнем ада, или меня, избалованного прикосновениями многих женщин, опаляло невинностью, которая была губительнее, чем самый разнузданный порок, потому что рождала в моей голове неразумные мысли.

Я поглаживал Летти по спине, по маленьким, трепещущим крыльям, стремясь успокоить его. На точеном подбородке дрожала крохотная слезинка – ее догоняла другая, бегущая по пунцовой щеке.

- Летти, ты расплакался оттого, что любишь, - улыбнулся я ему. – Не нужно этого делать, когда любовь взаимна.

Он с потрясенным видом взмахнул мокрыми ресницами, приоткрыл рот, но ничего не смог ответить, потому что я снова поцеловал его.

Он сжимал меня руками, отчаянно, будто потерявшийся, жался ко мне, уже отвечая на поцелуи, которые давно перестали быть невинными. Ему было хорошо; а у меня все внутри пело, потому что мое бессмертие отныне обретало смысл.     

Всласть с ним нацеловавшись, я наклонил его голову к себе на грудь и долго сидел, закрыв глаза и чувствуя, как сердце подскакивает к горлу, слыша, как бьется сердце Летти, как тяжело и часто он дышит.  

 

С его милого лица все то утро не исчезал румянец смущения. Он отворачивался, говорил невнятно и почему-то очень стеснялся присутствия прислуги.

Я одевал его сам, как всегда.

Летти в то утро остановил выбор на темно-малиновом костюме с отделкой неброским касторовым кружевом в тон сорочке. День был прохладным, и вместо туфель я надел на него сапожки с мехом, завершив наряд черной фетровой шляпой, которая прелестно оттеняла его светлые волосы.

Он смотрелся в зеркало с удивленным и застенчивым видом, а я не верил себе. Мое сердце умело любить!.. Как умело любить сердце моей матери…и сердце моего отца, которое, в конце концов, то ли спасло, то ли погубило его.

Перед моими глазами, на расстоянии вытянутой руки стоял, робко любуясь собой, этот мальчик, это воплощение невинности, такта, вкуса и живого ума – было от чего потерять себя!

В нем не было ни капли вульгарности, и даже кокетства. Это, возможно, и раздражало бы какого-нибудь прожженного повесу, но мне было более чем приятно наслаждаться непорочностью и чистотой моего Летти.

 - Кира-сама, я готов, мы можем ехать.

Я слегка вздрогнул, оторвавшись от раздумий, уже плавно перетекающих в неприличные мечты.

Сколько достоинства было в его поведении, в его голосе, в каждом движении! И ничего даже отдаленно напоминающего высокомерие обеспеченных фатов его возраста. Я понял, что мне не удастся долго держаться, и что скоро, очень скоро наши отношения должны были перейти в закономерно более близкую фазу.

Не от того же краснел и Летти, который избегал встречаться со мной взглядом, когда рука его дрожала в моей ладони?

 

Мой питомец не носил украшений и, в отличие от меня, не пользовался духами. Лучшим ароматом был запах его нежного, нетронутого тела, а из драгоценностей ничего не подошло бы ему идеальнее, чем эти огромные синие, выразительные глаза.

Когда я подавал ему руку, и он сходил из коляски на тротуар, его лицо в предвкушении насыщенного дня выражало такую трогательную заинтересованность, что мне снова захотелось оказаться с ним наедине в нашей спальне. Он будил во мне эти желания, и я ничего не мог им противопоставить.

Ведь в конце концов, это чувство и для меня было первой любовью.

Немалую сумму я оставил вначале у «Редферна», так как мы с Летти оба питали слабость к одежде, изготовляемой в этом доме. Летти неожиданно обнаружил неприязнь к жестким воротничкам, которые, надо сказать, тогда еще держались в моде, но я был с ним солидарен.  

Примерочная – огромная комната, где был подсвечен даже пол, всегда оказывала на моего компаньона какое-то магическое действие. Оказавшись здесь впервые, он распахнул глаза и долго осматривался, в волнении то складывая, то слегка расправляя крылышки.  

Сейчас он, напротив, с решительным видом разделся до белья, и послушно поворачивался под моими руками, пока я помогал ему примерять новый костюм, мельком успев отметить его стоимость – девяносто пять гиней.

- Это и вправду самая дорогая модель, Кира-сама! – в восторге воскликнул Летти, сделав довольно наивный вывод об идентичности цены и качества.

И в этот раз я не мог не согласиться с ним.  

Безукоризненно выполненный из тонкой шерсти темно-фиолетового цвета, элегантный в своем простом крое, этот костюм делал Летти выше и взрослее на вид. Отложной ворот подчеркивал посадку его головы, а целомудренный фасон навевал мысли о соблазнительных стройных ногах, скрывавшихся под тканью.

- Мы берем это, Летти! – я не скрывал своего хорошего настроения, и мы с ним купили вдобавок по новому гавелоку и с десяток шейных платков.

- Вы еще жакет хотели, Кира-сама, - напомнил мне мой питомец, и мне пришлось задержаться еще на полчаса и дать на чай пареньку, который тащил до нашего экипажа без малого двадцать коробок.

- К букинисту, сэр? – спросил Вольф, оборачиваясь к нам и тоже улыбаясь, потому что вид сияющего лица Летти располагал к улыбке всех.

- Сначала в «Дусэ», за бельем и чулками. 

У меня мелькнула озорная мысль – нарядить как-нибудь Летти в чулки и короткое платьице, но я до поры, до времени оставил ее.

Некстати вспомнилось утреннее переодевание. Тончайшая ткань, облегавшая щиколотку, пальцы еще не обутой ножки с подпиленными коготками цвета лепестков гортензии… Робкий взгляд, ножка удерживается на весу и слегка дрожит.

Я закинул ногу на ногу, потому что мое тело реагировало на эти воспоминания совершенно так, как ему было положено.

Летти смотрел в окно и ничего не замечал.

Я порою начинал ненавидеть крупные, пыльные и озверевшие города вроде Лондона, но для Летти все представляло интерес, даже улицы, по которым мы проезжали далеко не в первый раз. Его пытливый ум и чувствительность к звукам и запахам вместе обеспечивали ему не скучное существование и интерес к каждой новой прогулке.

 

Майерс встретил нас не менее радостной улыбкой, чем владельцы модных домов, и причиной тому было, опять-таки, появление на пороге Летти, и уж во вторую очередь хозяин книжного магазина был рад видеть меня, регулярно оставляющего здесь внушительные суммы.

Семья Джоэла Майерса была уникальна и имела удивительную судьбу. Выжившие во всех немыслимых лондонских пожарах, гонениях и эпидемиях, эти люди продолжали заниматься своим подлинным призванием – книготорговлей. Не стану скрывать, что для меня всегда было удовольствием приезжать в магазин, и с самого детства я чувствовал притягательную магию этого прекрасного места. В первый же наш визит сюда мой Летти был точно так же потрясен, как в свое время я, и вызвал симпатию самого Майерса, лично вышедшего обслуживать нас.

Уже выучившийся читать Летти очень скоро завоевал самое искреннее расположение книготорговца, и время от времени тот даже делал ему подарки – свежие поэтические сборники.

- Кто знает…я не понимаю этих новшеств, но, возможно, лет через сто они найдут своего ценителя.

Майерс был неисправимым ценителем классической английской поэзии, впрочем, и прозы тоже.

В этот раз он, одетый, как всегда, в ермолку и бархатный вестл, вышел навстречу нам, поклонился мне и улыбнулся Летти.

- Я рад видеть вас, господа, в единственном месте Лондона, где продаются мечты, - после обычной своей фразы он добавил: - Сегодня вам хотелось бы нерушимого спокойствия или безудержной, будоражащей кровь остроты чувств?

У меня вновь возникло ощущение, что пожилой еврей обращался в большей степени к Летти.

- Молодой джентльмен хочет купить что-то из Уолпола, Лэнга и какие-нибудь русские новинки, - улыбнулся я. – И литературу по музыкальной теории.

Летти закивал, заинтересованно разглядывая длинные, скрывающиеся вглубь магазина громадные шкафы из темного ореха.

- Восхищен вашим выбором, - немедленно отозвался Майерс. – Вы, разумеется, уже слышали о Толстом. У него есть непревзойденные романы, господин Кира, я бы рекомендовал их в первую очередь вам. А впридачу к музыкальной  литературе я могу подобрать вам неплохие записи, - он заулыбался, довольный сверх всякой меры. – Мы, знаете, расширяемся, и теперь будем торговать также и записями, как это делается в Париже.

Время ланча уже прошло, когда я спохватился, что Летти, возможно, голоден.

Он бы не вышел от Майерса и до пяти вечера, если бы я, также вполне удовлетворенный покупками, не утащил его оттуда в «Севилью», чтобы как следует накормить.

Там я во второй раз заметил этот огонек в глазах моего воспитанника – стоило ему взглянуть на принесенный мне ростбиф, истекающий ароматным бледно-розовым соком.   

 

 

Вечером, когда Летти затих возле камина, погрузившись в какую-то, без сомнения интересную книжку,  я уселся писать письма.

Первое предназначалось моему бывшему учителю музыки, и, сказать правду, я чувствовал себя немного сконфуженным. Прошло девять лет с нашей последней встречи с мистером Превиньяно, и хотя я знал, что старик все еще жив, меня мучили сомнения по поводу того, как он отнесется к Летти, к тому, что он живет в моем доме.

«Мне будет безгранично приятно узнать, что Вы по-прежнему находитесь в добром здравии и всяком благополучии. Прошу Вас не удивляться тому, что я обращаюсь к Вам после стольких лет, хотя надеюсь, что Вы меня помните, как самого, по Вашим словам, способного ученика. Я уверен, что мне недолго осталось обладать этим неофициальным титулом в Ваших глазах, потому что Вам может посчастливиться взяться за огранку действительно будущего бриллианта. Разумеется, понимая, как Вы любите тех, кого называете нашими меньшими братьями и Божьими пасынками, - и больше того, зная, как Вы относитесь к моему роду занятий, я не посмею настаивать на чем бы то ни было, но буду счастлив, если Вы не откажете мне. А более меня будет счастлив Летти (так зовут это дарование), потому что, на мой скромный взгляд, он обладает подлинным талантом, шлифовать который под силу лишь истинному профессионалу, такому, как Вы».

Никогда еще я так не унижался. Разумеется, были случаи при заключении сделок, когда требовалось проявить максимум дипломатических качеств, но до этого дня мне не приходилось умолять.   

Я посмотрел на Летти, что полулежал в кресле поперек, зачитавшись, вытянув усталые ноги и раскинув крылья. Казалось, он не видел и не слышал ничего вокруг себя, весь захваченный мечтой, проданной ему в магазине Майерса.

Он стоил большего. Он стоил куда большего – упрашивать кого-то ради его счастливой улыбки казалось сущим пустяком.

Второе письмо предназначалось для доктора Ринсвуда – оно было куда короче первого. Я просил о консультации по поводу Летти и, между прочим, интересовался действием на своих питомцев каких-то новомодных лекарств.

Со стуком приложив личный штемпель к бумагам, я услышал шорох – Летти, по-видимому, задремавший над книгой, вздрогнул и неловко сложил крылья.

- Разбудил?

Я в секунду оказался с ним рядом и присел возле кресла, поглаживая слипшиеся на лбу светлые волосы.

Он тер кулачком глаза и сконфуженно улыбался мне.

- Я, кажется, устал, Кира-сама…

Низкая выносливость была отличительной чертой всех сородичей Летти. Для меня оставалось тайной, как они смогли сохраниться в природе до нашего времени и не почти потерять в численности.

Он уставал стремительно; он старался держаться во время долгих прогулок, но как только я понял, что помногу ходить ему трудно, я ограничил прогулки пешком только нашим садом, повсюду выезжая с ним в коляске или в автомобиле.      

У меня не было никаких догадок по поводу того, как он, такой хрупкий, смог самостоятельно выжить, перенеся в одиночестве, по-видимому, не одну зиму. Он как-то коротко обмолвился о том, что ему доводилось впадать в спячку – вероятно, он в те годы зимовал в одном из многочисленных необитаемых домов  в предместьях Лондона.

Летти ничего не рассказывал ни о своей матери, ни об отце, и я полагал, что они умерли. Подобное часто встречалось, что нисколько не мешало сохранности популяции; бывали случаи выживаемости и среди детей двух или трех лет. Впрочем, эти создания всегда кормят чужих оставленных детенышей, едва завидев их, бывали даже случаи, когда они спасали жизни человеческих детей и возвращали в дома потерявшихся. Видимо, все это и было причиной того, что такой вид дожил до нашего времени с их причудливой физиологией и своеобразной организацией общества.  

Донеся Летти до спальни, я  почувствовал сильное возбуждение, но прекрасно отдавал себе отчет в том, что в эту ночь между нами ничего не произойдет. Мне было известно, что поспешность в подобных случаях редко рождает настоящую привязанность, и стремительность отношений обычно наскучивает.   

Опустив его на кровать, я отогнул одеяло и принялся переодевать Летти.

Он неожиданно открыл глаза.

- Спи, я быстро, - пробормотал я, сосредоточенно пытаясь продеть его руки в рукава ночной рубашки.

- Кира-сама... - тихо шепнул он, почти прижимаясь губами к моему уху. 

- Что? – я аккуратно стащил с него штанишки и сразу накрыл одеялом, затем вторым, уже начинающие мерзнуть ноги.

- А вы…часто встречаете таких, как я, но совсем взрослых?

Я почувствовал, как сильная горечь подступила к самому моему сердцу, но, к счастью, Летти провалился в глубокий сон до того, как я успел ответить ему.

«Люди ненавидят вас…Не понимают и, следовательно, ненавидят, как невольных обличителей, что постоянно на виду. Никогда не воевавшие, не стремящиеся к ценностям и суете, вы ненавидимы всеми, юный Летти. Вы, без сомнения, обречены вымирать, так неосторожно приблизившись в последнее столетие к самой жестокой твари – человеку. Даже я, делая всё возможное, ничем не смогу помочь против этих диких теорий, жадности и дурного обращения с вами».

Луна освещала его волосы, делая их небывало красивыми. Я лежал рядом и, едва прикасаясь, осторожно гладил разметавшиеся по подушке мягкие прядки.

Никогда я не повторил бы ему этих слов, зная, что моя правда, в любом случае, не будет прощена.     

 

 

На следующее утро, еще до завтрака, я получил записку, сразу догадавшись, от кого она, и поспешил обрадовать Летти, велев ему приготовиться к его первому в его жизни настоящему уроку.

Он с особым тщанием разложил в гостиной письменные принадлежности, в их числе несколько прекрасных нотных тетрадей и сборников, и даже протер ладошкой клавиши рояля. Я заметил, что он волнуется.

- Я встречу здесь мистера Превиньяно и представлю вас, - улыбнулся я ему. – До обеда у меня кое-какие дела, в том числе нужно откупить нам с тобой ложу на завтра, - Летти на этих моих словах взволнованно прижал ручки к груди.

- Кира-сама! Я достойно выгляжу? – вдруг спросил он. В его сияющих от нетерпения глазках так и плясали огоньки счастья.

Я не удержался и, присев с ним рядом, осторожно обнял его.

- Более чем достойно, Летти.

Почему у меня вдруг сорвался голос?

Летти вздохнул и уткнулся в мое плечо лбом – наша близость, как всегда, была для него лучшим успокоительным средством.

На предмет моего бывшего педагога я определенно волновался зря. Старик оказался приветлив, как и прежде, а увидев Летти, сразу заулыбался. Стоило же моему питомцу поздороваться, как мистер Превиньяно, услышав его голос, просто просиял. Могу сказать, что я никогда не припоминал у него такой реакции на мой собственный голос в те годы, когда он работал со мной.

Но мое удивление достигло предела, когда я по прошествии положенных полутора часов занятия вошел в гостиную, промучившись в соседнем будуаре от невозможности наговорить Летти комплиментов по поводу прекрасного начала его – я был в том уверен – блестящей певческой карьеры…

Летти, сидя в своем любимом кресле напротив педагога, уже вполне непринужденно и уверенно болтал с ним.

Завидев меня, они оба поднялись, и мистер Превиньяно улыбнулся мне так же, как в начале своего визита он улыбался Летти.

- Я восхищен, - коротко сказал он. – Благодарю вас за возможность работать с таким самородком.

Помолчав немного, старый музыкант тихо прибавил:

- Вы превосходный опекун, господин Кира.

Я поклонился ему в ответ.

Выписав первому преподавателю Летти полугодовое жалованье (оно было куда большим, чем то, за которое он когда-то работал со мной), я коротко, уже торопясь выехать, спросил у моего гения о его впечатлениях.

- Мистер Превиньяно очень строгий учитель, - заявил Летти, и я согласился. – Но это хорошо, потому что мне обязательно нужно заниматься. Мне нравится.

Я поцеловал его на прощание и уехал, едва успевая – до того как заказать билеты – забрать в свой дом новую партию сородичей Летти, часть которой была больна, а другая уже практически погибала, как обычно, вынужденная по какой-то причине уступать другому виду свое место на нашей общей Земле.