Поверь, детка, в жизни так устроено: один любит, другой позволяет себя любить, — по­вторяла тетя Элла.
Мне тогда исполнилось тринадцать. Я, как все подрост­ки, отличалась воинствующим идеализмом и категори­чески не хотела принимать эту позицию.

Тетя Элла была обворожительной: изящной, словно фарфоровая статуэтка, с аристократически бледным лицом, иссиня-черными блестящими локонами и боль­шими, влажными и томными, как у священной коровы, глазами. Но особым предметом зависти были ее ресни­цы — длинные, густые, фигурно загнутые вверх, точь-в-точь как у моей любимой куклы Нюши — бесспорном эталоне женской красоты. Тетушка носила атласный ха­лат с драконами, курила ароматные сигареты, встав­ленные в резной мундштук из слоновой кости, и говори­ла низким бархатным голосом. В общем, не поверить ей было нельзя. Почему красивым людям хочется дове­рять без оглядки — для меня до сих пор тайна. Так или иначе, но, внутренне сопротивляясь несправедливости высказываний, я внимала ее словам, как посвященный внемлет своему гуру.
— Ты поймешь меня, когда вырастешь, — лениво щу­рясь от дыма, говорила тетя. — Этот закон природы действует независимо от того, верим мы в него или нет...
Мужа она не любила. Хотя, видит Бог, дядя Боря заслу­живал самых высоких чувств. Он обладал множеством талантов: писал тонкие ироничные стихи, коллекциони­ровал старинные монеты, увлекался историей и знал сотни древних легенд и мифов. Кроме того, был строй­ным высоким блондином с правильным, по-арийски уд­линенным лицом и голубыми, как горные озера, глаза­ми. Казалось бы, чего еще надо? Я, например, дядю Бо­рю боготворила и, несмотря на то, что тетя мне была родной, а он — практически никем, всегда принимала его сторону. С дядей было настолько интересно, что совершенно не хотелось смотреть телевизор или гу­лять с бестолковыми сверстниками во дворе. А он боготворил тетю Эллу. Любил ее в тысячу раз сильнее, чем сына и дочь вместе взятых. Последняя — моя дво­юродная сестра Лана — рассказывала, что отец сам ку­пал маму, а потом, укутав, как ребенка, выносил на ру­ках из ванной и весело приговаривал: “Обратите внима­ние на этого младенца, он только что из пруда, дайте полотенце!” Затем варил кофе с кардамоном, добав­лял в него рижский бальзам —как Эллушка любит, — го­товил гренки, накладывал в розетку нежнейшего розово­го варенья и относил все это великолепие на сверкаю­щем серебряном подносе в спальню. Но столь трога­тельная, всеобъемлющая забота нисколько не волнова­ла тетю Эллу. Она имела массу поклонников, которым отвечала взаимностью, обожала шумные вечерники, где неизменно блистала красотой и остроумием, часто приходила за полночь, а то и вовсе не ночевала дома. Дядя только вздыхал.
— Тебе совсем его не жаль? — допытывалась я.
Тетя безразлично пожимала плечами.
— Зачем же ты за него вышла?
— Думала, что люблю...
— А потом разлюбила? — вспыхивала я.
Тетушка бросала на меня лукавый взгляд:
— Знаешь, вся наша жизнь состоит из несовпадений. Тем более любовь. Это, как если ты идешь в сад воро­вать яблоки, уже вовсю воображаешь их наливные бо­ка, брызжущую соком мякоть, а потом глядь — вокруг одни елки.
— Шишки тоже хороший фрукт! — настаивала я.
Тетя Элла смеялась:
— Ну, во-первых, шишки — не фрукт, а во-вторых — я-то хотела яблок...
И все равно я ничего не понимала. Как-то встретила ее с очередным ухажером. Маленький, лысый, с редкими зубами... Тетя смотрела на него с такой нежностью, о которой дядя Боря не мог и мечтать. Это меня ужасно разозлило.
— У нее, между прочим, муж есть! — выпалила тогда я. — Умный, добрый, с вот такой шевелюрой!
Любовники весело переглянулись, и тетушка сказала:
— Аркадий в курсе. Он знаком с Борисом...
С тех пор меня начала страшно беспокоить проблема собственного будущего. Рассуждала я следующим обра­зом: если вдруг мне повезет влюбиться, то что же полу­чается, мой жених меня любить не будет? А если кто-то влюбится в меня, значит, я, как тетя Элла, стану снисходительно позволять себя обожать, а параллель­но буду заводить романы на стороне? Но это ведь не­правильно, нечестно... Я наблюдала за семейными па­рами и окончательно расстраивалась. В них обязатель­но кто-то оказывался более влюбленным. Это было видно невооруженным глазом. “Но почему так случает­ся? — думала я. — Разве трудно найти человека, кото­рый бы отвечал тебе взаимностью?” Однажды не вы­держала и напрямую спросила об этом дядю Борю. Он долго молчал, подбирая слова соответственно моему нежному возрасту, а затем сказал:
— Ты можешь не поверить, но я счастлив. По-настоя­щему счастлив. И знаешь, почему? Потому что любить в тысячу раз прекраснее, чем быть любимым. Это та­кой божий дар... Не каждый его получает. Любовь от­крывает столько талантов, дает столько сил, что даже самые большие обиды кажутся несущественной мело­чью.
— И что, она никогда-никогда не бывает взаимной? — без всякой надежды спросила я.
— Но почему же? Бывает. Некоторым везет, — улыб­нулся дядя Боря. — Вот я, например, уверен, что тебе повезет обязательно...

Это был первый и последний наш разговор на подоб­ную тему. С тех пор прошла целая жизнь. Я так и не разгадала тайну человеческих несовпадений. Может быть, в мире просто не хватает любви и поэтому она достается не каждому? Или такова плата за талант, свершения и открытия, способные родиться лишь от неразделенной любви. Не знаю. Мне повезло, как и обе­щал дядя Боря. Но это уже, как говорится, совсем дру­гая история...

Алла Сницар
 "Натали" Февраль 2009