Я, как и многие из вас, очень люблю, уважаю и восхищаюсь этой замечательной женщиной-подвижницей. Сегодня у нее день рождения! Дай Бог ей здоровья на многие-многие годы!  

 

 

 

 

 

 

«Командор литературы и искусств» - это французский орден, которого была удостоена Ирина Александровна Антонова за самоотверженное служение музейному делу. И она действительно Командор - в самом высоком смысле этого слова. Бесконечно преданный своему делу, непримиримый и бескомпромиссный воитель, которому мы обязаны невероятной насыщенностью жизни одного из главнейших музеев России – Государственного музея Изобразительных Искусств им. А.С. Пушкина.

«До сих пор – я говорю без всякого кокетства – я не уверена в выборе профессии, - рассказывает  Ирина Александровна. – До сих пор мне кажется, что в каком-то деле я могла бы быть более эффективной и более удовлетворенной собой... Я не считаю себя счастливым человеком, я и не жалуюсь. У меня были минуты ярчайшего, звездного счастья. Счастья, возникавшего от соприкосновения с интереснейшими людьми или с художественными произведениями».

Также ярко и эмоционально рассказывает Ирина Александровна о том, каким она впервые увидела своего будущего мужа, Евсея Ротенберга, о своих взаимоотношениях с Виктором Никитовичем Лазаревым и Борисом Робертовичем Виппером, Святославом Теофиловичем Рихтером и Марком Шагалом, и, конечно, о своем Музее… «Я просто делала то, в чем была уверена: так надо делать».

Академик Российской академии образования, академик Российской академии художеств, доктор Российского государственного гуманитарного университета, заслуженный деятель искусств России, член Президентского совета по присуждению Государственных премий. И.А. Антонова – активный общественный деятель, вносит значительный вклад в развитие культурных связей с зарубежными странами. Член Международного совета музеев (в течение 12 лет - вице-президент, с 1992 -Почетный член), в течение 6 лет - президент Международного комитета по воспитательной работе.

 

В 1945 г. - окончила Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, в 1949 г. - аспирантуру. Искусствовед, специалист в области итальянского искусства эпохи Возрождения.

С апреля 1945 года работает в ГМИИ научным сотрудником. С 1961 года - директор музея.
Автор около 80 публикаций (каталогов, статей, альбомов, телевизионных передач, сценариев научно-популярных фильмов). На протяжении многих лет ведет преподавательскую работу (на искусствоведческом отделении МГУ, в Институте кинематографии, в аудитории ГМИИ им.А.С.Пушкина, в Институте восточных языков в Париже).
И. А. Антонова - один из ведущих музейных деятелей России:
- в 1974 г. под ее руководством была проведена коренная реорганизация экспозиции музея;
- в 1994 г. открыла новый отдел ГМИИ им.А.С.Пушкина - Музей личных коллекций, принесенных в дар государству;
- в 1996 г. открыла Учебный художественный музей имени И.В.Цветаева, который развернут в здании Российского государственного гуманитарного университета. Этот отдел ГМИИ им.А.С.Пушкина создавался на материале музейных коллекций слепков скульптуры Древнего мира, средневековья и Возрождения;
- в 1998 г. по инициативе И. А. Антоновой был открыт «Зал истории Музея», экспозиция которого знакомит с важнейшими вехами сложения музейных коллекций. Здесь сгруппированы материалы, посвященные предыстории музея, его строительству и главным создателям. Экспозиция показывает, как учебный музей слепков постепенно превращался в настоящую сокровищницу мирового искусства;
- в 1998 году И. А. Антоновой был создан еще один отдел музея - Музей-квартира Святослава Рихтера.
И. А. Антонова выступила организатором ряда крупных международных выставок, в том числе "Москва - Париж", "Москва - Берлин", "Сезанн и русский авангард".

С 1967 года по инициативе И. А. Антоновой в ГМИИ им.А.С.Пушкина ежегодно проводятся Випперовские чтения - научные конференции памяти бывшего научного руководителя музея профессора Б. Р. Виппера.

Существенным вкладом в художественную жизнь России явились "Декабрьские вечера" - уникальный фестиваль искусств, проводимый ежегодно с 1981 года. Идея фестиваля принадлежала И. А. Антоновой и С. Т. Рихтеру. Его особенность: объединение в пределах одного пространства и времени пластических и музыкальных искусств. С 1997 года, после смерти великого музыканта, эти вечера, получили название «Декабрьские вечера Святослава Рихтера».

Ирина Александровна родилась 20 марта 1922 года в Москве. Отец
- Антонов Александр Александрович. Мать - Антонова Ида Михайловна. Супруг - Ротенберг Евсей Иосифович, искусствовед, доктор наук, работает в Институте истории искусствознания заведующим сектором. Сын - Борис.

Ирина росла в семье, где все любили искусство, музыку, литературу, театр. Мама окончила Харьковскую консерваторию по классу фортепиано, но не смогла реализовать себя профессионально - помешала Гражданская война. Отец родом из Петербурга, был активным участником революции, членом партии с дореволюционным стажем, работал электриком на корабле. Жизнь его сложилась так, что он нашел себя в другом деле: стал мастером по стеклу, а позже - директором Института экспериментального стекла. При этом очень любил театр и в молодые годы даже играл в спектакле «На дне» М. Горького в том самом театре, в труппе которого состоял знаменитый в ту пору актер Скоробогатов. Очень любил бывать с дочерью в театрах, операх, балетах.
В 1929 году отца направили на работу в Германию. Ирина с родителями прожила там до 1933 года. За это время она освоила немецкий язык. Изучив его, прочла в оригинале Гете, Гейне, Шиллера. Сразу после прихода к власти нацистов семья Антоновых уехала в Союз. В школе Ирина училась хорошо, особенно хорошо давались точные науки. Она даже хотела поступать на механико-математический факультет МГУ, но любовь к искусству оказалась сильнее, и И.Антонова стала студенткой ИФЛИ. Этот вуз просуществовал всего семь лет, однако немало выдающихся деятелей искусства вышли из его стен. С началом войны вуз закрыли, а факультеты присоединили к МГУ. Так, проучившись в ИФЛИ около года, Ирина стала студенткой университета. Во время войны она прошла курсы медсестер, работала в госпитале. В 1945 году окончила университет и была приглашена на работу в Музей имени А.С. Пушкина. Тогда при нем была аспирантура, в которой Ирина училась. Областью ее научных исследований было искусство Италии эпохи Возрождения.

Ирина Антонова свободно владеет немецким, французским и итальянским языками, а также немного английским. Она очень любит театр, балет, музыку. Особенно выделяет Шопена, Вагнера, Малера, из вокалистов отдает предпочтение Монтсеррат Кабалье. Любимое занятие с детства - чтение книг (классических и современных). Любит и стихи, и прозу, особенно ценит Астафьева, Солженицына, Ахмадулину, Битова.

Среди ее пристрастий - вождение автомобиля, которым она управляет с 1964 года. Как говорит сама Ирина Александровна, «не мой дом, а - моя машина - моя крепость», подразумевая, что машина - это замкнутое пространство, в котором можно отдохнуть наедине с самой собой, подумать, помечтать во время дороги, что очень важно для человека, работа которого связана с постоянным общением с большим количеством людей. Увлекается плаванием.

Не могу не привести здесь одно из многочисленных интервью Ирины Александровны. 

"Я думаю, что я человек 30-х годов. Музей мирового искусства дает каждому человеку, который долго работает в музее, специальное измерение внутреннее…", - Ирина Александровна Антонова.

Я вдруг подумала, что линия моей жизни может показаться вам излишне прямой и потому скучноватой и не очень интересной. Так получилось, что я родилась в Москве, окончила школу, поступила в ИФЛИ, - был такой замечательный Институт философии, литературы и истории, который в скором времени соединили вместе с Университетом. Затем я поступила на работу в Музей, как оказалось, на всю жизнь. Я вышла замуж - и тоже оказалось, на всю жизнь. Я никогда не красила волосы, то есть не пыталась изменить свой имидж внешний. Может быть, это говорит об отсутствии какого-либо воображения. И я бы сказала более того: где-то на рубеже детства и юности возникли какие-то жизненные устои, которые, как я теперь поняла, остались со мной на всю жизнь. Люди иногда говорят о себе: «Я шестидесятник», «Я семидесятник». Я думаю, что я человек 30-х годов. Это очень сложное трудное время, но это время страхов и время идеалов, как это не противоречит одно другому. Больше того, я, наверное, человек, происходящий даже из 20-х годов. И в этом смысле, скажу вам сразу, я где-то очень хорошо понимаю и разделяю те идеалы, с которыми делалась Октябрьская революция. Я думаю, что это вечные идеалы: равенство, братство – для людей, которые совершают революции - буржуазную французскую революцию, и Октябрьскую революцию, которую неправильно называют «переворот», потому что это была революция, - и меня в этом убеждают прежде всего искусство и культура этого времени. Поэтому для меня среди тех высоких фигур 20 столетия, которые создали 20 столетие не только в нашей стране, но и мире, остается и Блок, и Горький, и Маяковский, и Кандинский, и Родченко, и Малевич, и, конечно, Мейерхольд, и Эйзенштейн в кинематографе.
Вся жизнь моя оказалась связана с Музеем, и я не жалею об этом. Я думаю, что музей - это фантастическое создание, это удивительный организм, особенно такой музей, в котором работаю я, - музей мирового искусства, где перед вами проходит вся мировая история искусства, начиная с Древнего Египта и кончая сегодняшним днем. Это дает каждому человеку, который долго работает в музее, как мне кажется, специальное измерение внутреннее: он соотносит себя со всем миром.
По воспитанию я, конечно, интернационалист и всегда таким была. И если бы я была не так мала в 30-х годах, то, наверное, поехала бы воевать в Испанию. То , что я попала в этот музей, оказалось для меня – по тому, как я формировалась в детстве, - вполне органичным, наверное, поэтому я осталась в музее на всю жизнь.

- Вы человек сентиментальный?

- Да, наверное, но не сентиментальный. Я так воспиталась – такой круг чтения в детстве - я очень много начиталась романтической немецкой литературы – и Шиллера, и Гете. И очень много читала Пушкина и Лермонтова именно в романтическом плане. И я думаю, что некоторый романтизм остался.

- Тогда еще вопрос. Как Вы совмещаете такие качества, как сентиментальность, романтичность, с управлением такой гигантской империей?

- Я же начинала в музее как младший научный сотрудник, потом – просто научный, потом - старший научный сотрудник, но никогда не занимала административных должностей, и потом вдруг сразу стала директором. В то время, когда я училась в Университете, там был совершенно замечательный профессорский состав – Михаил Алпатов, Виктор Лазарев, Борис Виппер - замечательные ученые и гордость нашей науки. И Борис Робертович Виппер в течение многих лет был в музее заместителем директора по научной части. И когда ушел на пенсию наш старый директор Александр Иванович Замошкин (у него случился инсульт), вот тогда собственно Виппер и Андрей Губер, они порекомендовали меня на пост директора. Меня это смутило, я пришла к ним и сказала: «Борис Робертович, как же я могу - Вы в моем подчинении, а я директор. Это просто невозможная ситуация». Он мне ответил буквально так: «Возможная, возможная, мы это решили». Такой неожиданный переход из одного состояния в другое привел к тому, что я до сих пор не чувствую себя чиновником и не чувствую администратором. Что касается необходимости твердой руки, это, возможно, что-то в характере, постепенно вырабатывавшееся.

- В застойные годы Ваш музей гремел не меньше, чем Театр на Таганке. Это было окно в мир. Вся Москва стремилась в Пушкинский, чтобы увидеть шедевры из Прадо, из Вены. Это было, наверное, нелегко – суметь пробить. Как Вам это удавалось?

- Мы делали выставки, которые как будто и не могли бы быть. В 1963 году мы сделали выставку Фернана Леже. По тем временам это было «буржуазное, формалистическое искусство», так оно характеризовалось. Мы делали выставки Тышлера – в 1966 году, он не выставлялся, но мы все-таки сделали выставку. В 1981 мы сделали выставку «Москва – Париж», куда шли смотреть не столько французское искусство, сколько Кандинского, Филонова, даже Петрова-Водкина, которых не показывали. То есть то, что в течение десятилетий не показывалось ни в Третьяковке, ни в Русском музее, ни в других местах. Конечно, здесь была известная заслуга музея, безусловно.
Но теперь, когда я оцениваю то время, я все-таки думаю: а почему нам это разрешали делать, так же как Юрию Петровичу Любимову. Если хотите, это тоже была политика. Несколько учреждений были выбраны для того, чтобы, так сказать, выпустить пары в известной степени.
Был такой случай. Когда выставка «Москва - Париж» прошла в Центре Помпиду, а я была в организационном комитет, мы собрались в Москве, и встал вопрос, где выставку делать в Москве. Тогдашний директор Третьяковки сказал: «Только через мой труп», директор выставочного отдела Академии художеств сказал: «Никогда на свете». Я сказал, что трупы не понадобятся, и мы сделаем. И это было наше решение, но, в принципе, выставку надо было делать, и это понимали те, кто согласился на этот проект с самого начала. Но, наверное, в Центре Помпиду не испытали то, что испытали мы. Буквально каждый день из отдела ЦК партии утречком был звонок: «Как у вас баланс?» Может быть, вы даже этого не поймете, но речь шла о балансе модернистов и реалистов, формалистов и реалистов. Непрерывно каждый день кто-нибудь приходил и говорил: «Ну, что вы наделали, что вы понавесили, это уберите, а это повесьте». Я была комиссаром этой выставки с советской стороны, был огромный нажим, но под конец я озверела уже. Но тот, кто видел выставку, видел каталог, - они понимают, что все было на месте. И, конечно, на выставке был интересный случай… В самом конец, когда выставка заканчивалась, – пришел Брежнев с политбюро, там активными были особенно два человека, которые мне категорически сказали, что нельзя Брежневу показывать Кандинского, Филонова, Шагала. Нужно как-то провести его мимо. Но сделать этого невозможно при всем желании, потому что залы идут один за другим, поэтому я показала решительно всё. И последнее - мы зашли в Белый зал музея - это был Зал революции - с плакатами, с Родченко, с Малевичем, с Татлиным, но там на стенах было произведение Александра Герасимова «Портрет Ленина на трибуне». Леонид Ильич знал эту работу, он очень обрадовался, увидев знакомое, и написал замечательный отзыв в «Книге отзывов», после этого мы чувствовали себя как-то приободренными.

- Кем Вы в детстве мечтали быть?

- Очень хотела быть балериной, если не в театре, то хотя бы на лошади в цирке. Я любила и очень люблю цирк. Я считаю, что в цирке работают самые потрясающие люди. Вот уж кто не может сымитировать ни работу, ни что-либо другое – всё надо делать, иначе погибнешь. Какое-то время я хотела быть физиком, и даже собиралась поступать на физмат, но это тоже отошло.

- У Вас в музее случались кражи?

- Да, была кража в 30-х годах. Тогда украли сразу несколько картин, картину Дольче, но самое ужасное, что украли картину Тициана - небольшое относительно полотно, погрудное изображение Христа.
Эти картины в конце концов нашли. Что касается Дольче, он был в порядке, а картина Тициана невероятно пострадала: она была скручена, она отсырела, она не подлежит восстановлению, хранится у нас, но выставить ее невозможно, она полностью разрушена, это было в 30-ые годы.
Затем была кража, которая стала сюжетом для «Похищения Святого Луки». Это была картина Франса Халса из музея в Одессе, у нас была выставка, и нам прислали ее. Картина висела на колоннаде, которая идет по бокам нашей розовой лестницы, однажды утром картину не увидели в экспозиции. Я уже тогда работала директором. Это всегда предмет для страшных снов, точнее, предмет ужаса и страха. Картину очень быстро нашли. Оказалось, что вором был наш реставратор, молодой парень, которого нам рекомендовали как хорошего мастера. Вор вырезал эту картину из рамы, завернул ее в рулон, он хотел продать ее иностранцу, был застигнут за этим, получил 10 лет тюрьмы. Я получала от него всякие весточки с сожалением, раскаянием, извинениями.

- Я хочу прилюдно выразить Вам благодарность от нашего РГГУ, поскольку благодаря Вашему поступку в 1997 году в нашем университете открылся Учебно-художественный музей имени Цветаева.

- Спасибо на добром слове. Мы действительно передали более 1000 экспонатов в РГГУ. Это возрождение мечты Ивана Владимировича Цветаева. Ведь наш музей задумывался как университетский, для студентов, просветительская идея была главная.
Сейчас мы получили целый ряд зданий для нашего музея вокруг основного здания, и уже в этом году мы заканчиваем одно из зданий, где будет создан детский центр, где будут классы для живописи, для графики, будем учить ребят гравюрным техникам, скульптуре, керамической работе, там будет фотолаборатория, там будут компьютерные классы, там будут специальные классы для детей-инвалидов. Причем это прелестный дом, старинная усадьба, в ста метрах от музея, окружена садиком с древними липами, рядом церковь Святого Антипия. Так что я надеюсь, что это тоже какое-то развитие нашей работы с детьми, с юношеством.

- Как Вы относитесь к тому, что Ваш музей попал в окружение Шилова и Глазунова?

- Я не хочу говорить о моем личном отношении к этим художникам, кому-то они нравятся, их любят, я вижу, как очереди стоят в музей Шилова. Я должна сказать, что, как музейный работник, не как специалист – личные мои любови-нелюбови, - я не могу презирать публику, которая идет в музей, и относиться к ней пренебрежительно.
Есть другой вопрос во всем в этом: если создалась сейчас какая-то коллизия, то она создалась не потому, что нам нравится или не нравится Шилов, а потому, что инвесторы в невероятные сроки построили новое здание для галереи Шилова, под это получили очень большую площадь между нашим музеем и библиотекой национальной - домом Пашкова несчастным, правда, сейчас есть какое-то движение с реконструкцией этого дома. Это - Белый город, это заповедная зона. И что же они там делают… Они строят там огромный бизнес-центр – с огромными подземными гаражами, с торговыми лавками и так далее. Это не то место, где это надо делать. Это очень неправильно. Кроме того, они зашли на нашу территорию, на ту территорию, которая официально всеми документами отведена нашему музею для создания замысленного еще Иваном Владимировичем Цветаевым «музейского» городка, как он говорил. Мы это опротестовали. Я не хочу смешивать это с музеем Шилова, но то, что делают за музеем Шилова, - это абсолютно разбойная акция, которых, к сожалению, сейчас в Москве много.

- Откуда в такой хрупкой интеллигентной интеллектуальной женщине столько силы? Она у Вас врожденная или приобретенная?

- Если сказать очень откровенно, я уж не такая хрупкая, это вечный предмет моих забот. Я не знаю, что как складывается, но были очень серьезные удары судьбы – трагические и в личном плане, и в плане жизни страны. Потому что те, кто не пережил периоды между 1946-1947 и 54 годом – те просто многого не знают о нашей стране, Но, наверное, особенность моего поколения состоит в каком-то преувеличенном, но очень органичном, генетическом оптимизме, который в нас заложен. И может быть, такой генетический оптимизм он привел к такому… Я обладаю одним абсолютно неинтеллигентным качеством - я не подвержена депрессиям. Я не испытывала, не знаю, что это такое. Так же как во мне нет цинизма. Есть много недостатков - цинизма нет. Кстати, цинизм не обязательно недостаток.

- Как, на Ваш взгляд, меняются художественные вкусы в мире, что входит в моду, что, напротив, утрачивает актуальность?

- Мы находимся как бы в таком эффекте – эффект стены искусства. Есть новации. Новаторства, как такового, нет совсем. Это касается и сюрреализма, абстракционизма и многих других направлений. Они упираются в стену, развития нет. Но есть некоторые тенденции.
Я узнала, в Гамбурге с огромным успехом прошла выставка Репина. Народ стоит на выставку Репина. Я была не так давно в Лондоне. И в Академии художеств показывается искусство прерафаэлитов. Это предмодерн, модерн рубежа XIX-XX века, любопытные художники, они нам могут показаться салонными, излишне светскими - безумно красивые женщины в цветах, с элементами средневекового оформления. Я пришла в этот зал (кстати, это коллекция Ллойда Веббера, композитора, который написал мюзикл «Кошки», рок-оперу «Христос - суперстар») - народ шел, как в метро – плечом к плечу. Огромный колоссальный интерес.
Все музеи мира отмечают сейчас повышенный интерес к тому, что мы называем реалистическим искусством, то есть к реальным формам в искусстве. Видимо, какая-то усталость, какое-то ощущение исчерпанности приемов, которые наработал XX век. Тенденцию зрителя мы чувствуем, ответа художника мы пока не наблюдаем.

- Как Вы считаете, музейное дело умирает, ведь новое поколение уже не будет таким как прежде?

- Нет-нет-нет. Музейное дело не умирает. Сейчас очень трудно с кадрами. Хорошо подготовленная молодежь, которая кончает университеты и всякого рода учебные заведения, они неохотно идут в музей. Ведь музейная работа - это буквально от звонка до звонка. Надо прийти утром, до прихода зрителя, надо все осмотреть, надо расписаться в специальных книжках. Эта работа требует постоянного присутствия в музейном доме. И потом, зарплата музейных работников продолжает оставаться зарплатой бюджетников, очень недостаточной.

- Есть ли какой-нибудь сдвиг в вопросах реституции?

- Это зависит от того, что Вы считаете сдвигом. В какую сторону?

- Германия продолжаете претендовать на вещи, которые хранятся в музее?

- Конечно. Германия продолжает претендовать иногда в очень грубых и вызывающих формах. Причем никогда я не слышала с германской стороны, какая ответственность на них лежит, и вообще – обязаны они что-то, или они ничего не обязаны. Это продолжается, но ведь гораздо важнее, чем то, что думают они, то, что думают наши здесь, в стране. Я на своей памяти пережила целый ряд этапов отношений к этой проблеме. Сначала, когда в 1945 году эти ценности поступили в Советский Союз в целый ряд музеев, архивов, библиотек, многое действительно было просто спасено от разрушения, от пожаров, от наводнений, от отсырения, - всё могло быть и разрушено, и разграблено.
Мне известно, даже читала некоторые документы, что была идея все оставить в Советском Союзе в качестве компенсации, потом поступили по-другому. В 1955 было передана огромная часть этих ценностей в Германию. Наш музей и Эрмитаж передали 1, 5 миллиона художественных ценностей. Потом, когда сам факт скрываемый в течение многих лет от немецкой стороны, был все-таки опубликован, последовал целый ряд требований. В конце концов, все кончилось тем, что был создан закон о перемещенных ценностях, и признана их принадлежность нашей стране в качестве компенсаторной системы. Но в законе очень много возможностей остается, чтобы какая-то часть была отдана - в том случае, если ценности принадлежат религиозным организациям или антифашистам, или тем, у кого по национальным причинам ценности были конфискованы нацистами, а потом все эти ценности поступили в Россию, эти ценности тоже должны быть возвращены.

- Как создавались декабрьские вечера, которые проходят в Вашем музее?

- Святослав Теофилович Рихтер, которого я имела честь знать, пригласил меня в тур послушать фестиваль, который он организовал. Мне очень там понравилось: действие происходило в старом зернохранилище, там на земляном полу установлены стулья, эстрада, там выступали величайшие музыканты XX века. Я спросила: «Почему в таком месте, совершенно не концертном Вы делаете этот фестиваль, а почему Вы не делаете его в Москве». – «А где там в Москве?» - «Например, в нашем музее».
Этот разговор был в июне 1981 года, и уже в декабре состоялись первые декабрьские вечера. Чем они отличаются от любых концертов в других музеях? Тем, что они тематические. Каждый раз мы придумываем специальную выставку. Например, офорты Рембранда и камерные произведения Бетховена. Были разные подобные сопоставления.

- Приходилось ли водить кого-нибудь по музею из правящей элиты?

- За мою очень долгую жизнь в музее таких визитов было очень немного. Мы никогда не входили в обойму обязательно посещаемых учреждений культуры - Большой театр, Кремлевский дворец и т. д. Кое-что иногда случалось. Приходил товарищ Гришин с товарищем Кириленко, я их помню на выставке Метрополитен-музея. И помню одно, на мой взгляд, очень некорректное высказывание товарища Кириленко, от которого меня всю передернуло. Подойдя к картине «Мадонна с младенцем» Кривелли – это мастер XV века, венецианец - Мадонна сидит на троне и окружена короной – овощи, фрукты, но все они имеют значение символическое, например, вишня – знак Христа. Кириленко, взглянув на огурец, сказал: «Вот бы этот огурчик под водочку»… И меня, откровенно говоря, от такого гастрономического подхода к произведению искусства несколько передернуло.
Или маршал Рыбалко, он пришел на выставку, посмотрел на «Вирсавию» Рубесна, ему очень понравилась эта пышнотелая красавица и сказал: «Вот это я понимаю, это искусство: берешь в руки – имеешь вещь».

- При современных разговорах о национальной идее, о возрождении, сверху кто-то понимает Ваши проблемы, кто-то помогает?

- А в какой мере связана помощь и национальная идея?

- Много разговоров в правительстве о том, что надо возрождать культуру, искусство, а конкретно что-то делается?

- Нет. Мало что делается на сегодня. Какой-то программы масштабной я пока не вижу. Что-то делается, но очень выборочно и не всегда понятно, по какому признаку. Ну, скажем, огромные суммы министерства переходят в Петербург. Мы радуемся за наших коллег, но все-таки не только они существуют, и мы понимаем, почему это происходит. Это не есть программа, это есть конъюнктура сегодняшнего дня. Хотя Петербург - великий город, мой отец родился там, себя наполовину чувствую жительницей этого города. Но я должна откровенно сказать, что, когда я с высоких трибун слышу разговоры о духовности и так далее, меня это, скорее, раздражает. Я понимаю, что это чисто внешние реверансы, которые никак не подкреплены действиями и истинным пониманием дела. Вместе с тем, если в чем-нибудь Россия сейчас более нуждается, - она нуждается в укреплении именно этого сектора. Это изначально, так должно быть для нашего отечества.

- Я слышала, что в музее устраивались замечательные капустники, принимали ли Вы участие в них и в какой роли?

- Да, принимала, в частности, в живых картинах, изображала переднюю или заднюю часть Кентавра.

- Вы любите спорт?

- Очень люблю. Я немножко занималась плаванием, разновысотными брусьями. Когда была Олимпиада-80 в Москве, я взяла отпуск и просидела всю легкую атлетику. Всю жизнь выписывал газету сначала «Советский спорт», потом несоветский «Спорт». Я в курсе достижений в этой области. А когда я сидела на хоккее, - когда наши играли с канадцами, тогда они впервые приехали, - я так болела, что группа спортсменов подарили мне шайбу, она у меня лежит дома.

- В Вашем музее было много громких выставок, но меня интересуют прежде всего две из них – это выставка подарков Сталину и выставка картин Дрезденской галерии.

- О выставке подарков Сталину. Она открылась в начале 50-х годов, а до этого она монтировалась, хозяином выставки был Музей революции, теперь это Музей современной истории. Открытие выставки сопровождалось драматической историей для коллектива нашего музея: 75 процентов сотрудников было уволено, потому что пришел коллектив того музея, который делал выставку, показывал ее. Это были ужасно грустные годы, выставка была до 1953 года, она закрылась на следующий день после смерти Сталина.
2 мая 1955 года открылась выставка шедевров Дрезденской галереи. Музей денно и нощно был окружен очередью. Мы рассчитывали, что хотя бы одна-две работы у нас останутся, за то, какая работа была проведена: некоторые вещи были в ужасном состоянии. Скажем, «Динарий кесаря» Тициана, - три года она сохла, прежде чем Павел Демидович Корин – он был главным реставратором нашего музея - мог приступить к реставрации, он спас эту картину. За это он получил звание почетного гражданина Дрездена. Но какая работа! И это была не одна картина, было очень много картин, 10 лет реставраторы над этим работали. Но никакого жеста благодарности сделано не было. Причем в Дрездене какое-то время на музее висела табличка: музей восстановлен, благодарность Советской армии, которая спасла эти вещи и благодарность советскому правительству, которое возвратило картины. Сейчас этой таблички нет, ее уже давно сняли.

-Как был создан Музей личных коллекций?

- Это история, которой я очень горжусь. Это результат длительной дружбы с собирателем Ильей Самойловичем Зильберштейном, литературоведом, доктором искусствоведческих наук. Он собрал замечательную коллекцию – 2270 вещей, в основном русского искусства. К сожалению, очень долгое время коллекционеров рассматривали у нас как криминально подозрительных людей, которые непонятно почему владеют частной собственностью в виде художественных произведений. Конечно, среди коллекционеров есть спекулянты, как и среди всех других. Но, в принципе, настоящий коллекционер – это удивительный человек, одаренный страстью к искусству. Таким человеком был Илья Зильберштейн. Он пришел и сказал: «Давайте делать музей личных коллекций». Это была его идея. Я на это очень откликнулась. – «Я вам отдам всю свою коллекцию». – «А дальше…» – «Дальше мы будем уговаривать других…»
Нам к моменту открытия музея удалось уговорить и других, и сейчас музей пополняется, даже и из-за рубежа. Илья Самойлович считал, что нельзя оставлять коллекцию родственникам – родственники другое, начинают торговать этим.
И я никогда не забуду, это сильнейшее впечатление жизни. Наши рабочие поехали к Зильберштейну, вся квартира его была увешана картинами, на веревках. Я прихожу в квартиру… Все стены – только висят веревки срезанные, а вещей нет – они у нас уже в музее. Представляете - одни вервки… А его жена Наталья Борисовна Волкова, она многие годы была директор ЦГАЛИ, она сказала ему: «Илюша, оставь одну вещь на память». Он сказал: «Нет». И все отдал. Это почти неправдоподобно, но это было так.

- Музей после войны… Каким Вы его увидели?

- Я увидела музей еще во время войны в ужасном состоянии. В музей бомбы не попали, но по близости было разбомблено здание. Крыша музея была полноcтью без стекол. В течение 4 лет падал снег, дождь, весной по розовой лестнице стекали потоки. Здание было в тяжелом состоянии.

- У Вас очень аристократический облик, Вас можно сравнить с королевой Англии Елизаветой. Какие у Вас отношения с бытом?

- Спасибо за добрые слова и неожиданное сравнение. С бытом... Когда я пришла в музей, молодые сотрудники занимались тем, что они собирали воду, и работа с ведром и тряпкой была основной научной работой.
С бытом… Я давно с 1964 года вожу машину, в субботу еду на рынок, в магазин, покупаю продукты, привожу домой и готовлю сама. Методы у меня скоростные, выработанные жизнью, которые обеспечивают мне все это быстро делать Я всю жизнь жила с моей мамой, она прожила 100 лет и пять месяцев. И надо вам сказать, что она не просто прожила - она была деятельна до 98 лет, когда она упала и сломала ногу. А до этого она была моя левая и правая рука, это был мой тыл, самое дорогое, что у меня было в жизни. И она помогала мне жить в разных планах, не только в бытовом. А сейчас – ну что же, все надо делать.

Спасибо за интересные вопросы, за ваше терпение, за вашу доброту. И я приглашаю вас в музей.

(По материалам передачи "Линия жизни").