У отца… У матери…

• Владимир Крупин
• Проза 

 

Чем дальше по времени, тем ближе и сердечнее воспоминания о маме и папе. Вот я приехал – они очень рады. Они не расспрашивают, когда я обратно, и я стараюсь не огорчить их тем, что приехал совсем ненадолго.

Счастливые короткие дни. Долгие чаепития, разговоры.

– Как кто из детей приедет, я вся обрадею, наговориться не могу, – говорит мама. – И Коля у меня, то все молчит, то не остановишь.

– Редко… Редко стали ездить, – говорит и отец.

– У всех же работа, семьи, – оправдываю я сестер и братьев.

– Это сами мы виноваты… – говорит мама, улыбаясь.

– В чем?

– Гороху не сажали, нечем подманить.

Царапается, просится в избу кошка, с ходу прыгает маме на колени.

– Нагулялась? Смотри, чтоб без последствий. До того кошки умные, прямо дивно. У нас одна жила, имя не помню. Да, Мурка, конечно. А вспомнила недавно, стали снимки кошек в газетах печатать, одна до того на нее очень похожая, может, как по родне. Таскала котят, приходилось топить, куда их? Раньше это за грех не считали, если слепыми утопить. Конечно, она переживала. И вот родила, но не в доме, а на сарае. Вижу, не стало ее дома. Прибежит, поест и убежит. Ясно, к ним. Но тут зима. Она, видно, забоялась, что замерзнут, и стала перетаскивать в дом. Я на крыльце стою, она – с котенком. Дверь ей открыла, она его под печку, и опять летит на сарай. Тащит второго. Снова под печку. Да и третьего. Да ведь опять побежала. И несет четвертого. Но этого уже под печку не сунула, оставила у порога. То ли он ей не нужен, то ли мне отдает, думает: пускай хоть одного утопят, остальных пожалеют. А как топить, когда они уже глядят, глазки открылись, все разглядывают. Нет, тут я не смогу. А жили на дворе лесхоза. Сидят мужики. Я к ним: «Не возьмет ли кто?» Один говорит: «Возьму. У нас кошки нет, а у вас кошка очень красивая». И взял. Сколько-то времени прошло, очень благодарил. «Такая, – говорит, – хорошая выросла. Поет громко. И дети, рады-радехоньки. Ловистая».

– Какая-какая?

– Ловистая. Хорошо мышей ловит. Да и остальных трех разобрали. Так моя-то, их мать, сколь была благодарна. Все поет, поет, о ноги трется.

Переходим на другую тему.

– Всяко нас от Бога отучали, – вспоминает мама. – Милиционера ставили, чтоб от Всеношной отгоняли. На Пасху мы пошли к ночи. Идем – семь километров до Константиновки. Сколько-то не дошли, остановились как вкопанные – стая волков. Мы друг в друга вцепились. Потом, дай Бог, ножки! В церковь. И милиционер уже ушел. Волки нас задержали, а то бы записал. В церкви как раз успели ко «Христос Воскресе!». Все справили: исповедь и причастие. Батюшка спрашивает: «Не гуляешь с пареньками?» – Я вся вскинулась: «Ой, нет, батюшка!» А до того, как мама учила, отвечала: «Грешна, грешна…» Яйца освященные утром съели, скорлупу в карман – в грядки закопать.

На ужин мама приготовила уху – любимое блюдо отца. Да и мое тоже. Отец икает:

– Ой, хорошо: кто-то сытого помянул. «Эх, уха без перца, что женщина без сердца!» А помнишь, мамочка, постановку ставили – «Любовь моряка»? Я же тогда тебя разглядел.

– Тогда? Надо же. Как не помнить. Первый и последний раз на сцене играла. Играла невесту моряка. Он возвращается, и они должны поцеловаться. Я ни в какую: «Убейте, не буду!» Так завклуб: «Это же понарошку. Склонитесь просто головами, и все». На сцене я и отвернулась даже. А не знала, что тятя специально пришел посмотреть. Дома говорит: «Больше, чтоб в клуб ни ногой! Вот вы зачем туда ходите». – «Тятя, тятя, дак мы ведь только вид делаем. Тятя, мы же не хороводимся». Все равно не разрешил больше. И все. Слушались родителей. Прав тятя или не прав – слушались.

– А я, – говорит отец, – сказал своему отцу: так и так, мне очень Варя Смышляева нравится. Он сразу: надо посмотреть. Взяли хорошего вина, пошли. А ты уперлась и даже и не вышла.

– А ты что думал, что прямо вся и выставлюсь. У нас строго. Когда сваты приходили, нас с Енькой в подвал прятали, чтоб Нюрку взяли – она старшая. А когда Еню в Аргыж сватали, я тоже к соседям убежала.

– С отцом твоим говорили: он на сплаве – плотогон, я лесничий. Сразу мне правильная претензия: зачем березы идет больше елки. Елка же для подплава, без нее грузоединицы тонут.

– Ну-у, – говорит мама, – тятю ты враз обаял. Говорит он потом, как вы ушли: «Молодой, а толковый. Лесничий – это ведь по-старинному ваше благородие». И когда поженились, все не верил, что я тебе под пару. «Как это – говорит, – ты его на ты называешь?»

«Читать вслух с Колей любили» – это ко мне относится. Читаю, мама спрашивает: «Николай, ладно ли она читает?»

– Обратно идем, отец – мне: «Видел, какие у них полы, как вышорканы, прямо светятся. Видно, что семья трудовая, – надо брать». Вот как: и не вышла ты, не видел он тебя, а почувствовал, какая ты у меня мамочка золотая.

– Ну, уж золотая. Была золотая, да помеднела. Полы, значит, заметил? Он все подмечал. Сейчас-то полы мыть за шутку – крашеные. А раньше скребли-скребли, терли-терли, два раза споласкивали, потом насухо.

– А давайте в «Дурачка»! – восклицает отец. – Ходи, изба, ходи, хата, ходи, курица мохната! Даешь лозунг: «Началась битва за урожай!»

Входит внучка:

– Деда, где мои туфли?

– Я за ими не бегаю. А ты куда наладилась?

– С Зинкой немного побыть.

– «Только с ней тебе и светы, только с ней и советы», – недовольна бабушка. – Она, эта Зинка, такая манихвостка. Ее-то бабушка всегда говорит: «Наша Зинка морковна и картофельна, а Тонька у вас мясна да молочна». А кто им не давал козу хотя бы держать?

Отец тасует карты, говорит внучке:

– «Закон Ома: сиди дома».

Тут и я вступаю, читаю из Северянина:

– «Ты, девочка, должна природе подражать: луна, пока юна, уходит рано спать».

Внучка, конечно, не исполняет закон Ома и поэта не слушает, уходит.

Мама продолжает:

– Кто, говорю, не давал? Козу называли сталинской коровой. На нее налог меньше. Отец, хватит уже тасовать. А на яблони налог? До чего доходило, сами спиливали яблони. Мы с сестрами обревелись. Такой был сорт «Райские яблочки»… Ой!

– Мать, подсними.

Мама сдвигает часть карт на колоде. Отец раздает карты, открывает козырную масть. Смотрит в свои карты, громко вздыхает:

– Да уж, это точно: «Жена нужна здоровая, а сестра богатая».

Сидим, играем. Отец волнуется, рассчитывает ходы. Берет карту, держит ее, думает, потом берет другую, наконец, хлопает: «Эх, здорово девки пляшут!» Или: «Кто в доме хозяин? Кто лоханку купил?» Когда маме нечем бить – он очень доволен: «А ты говорила: купаться – купаться, а вода-то холодная!» Не придерживает на потом козырного туза, лихо выкидывет: «Эх, сколько водки не бери, все равно два раза бегать». Когда ход мамы или мой его озадачивает, крутит головой и произносит: «Ловко – в чаю плавает веревка». «То-то, – улыбается мама: – “Рано пташечка запела, кабы кошечка не съела”».

Оба они – и отец, и мама – ужасно переживают, если проигрывают.

Отец, проиграв, огорченно говорит: «Меряли землю Сидор да Борис, а веревка возьми и оборвись. Один говорит: “Давай свяжем”, – а другой: “А давай так и скажем”…

– Тасуй теперь ты. А то я себе натасовал.

Тасую карты, раздаю. Начинаем вторую партию.

У отца новые присказеньки: «Эх, хороша у свата молодушка!» Или: «Дураков в больнице лечат, а умных об забор калечат». Или: «Вперед, ребята, сзади немцы!»

Мама – мне:

– И откуда что берет, куда кладет? Вкруг головы и в пазуху наговорит.

– Ты и сама красно говоришь. Я запомнил, ты сказала, еще в моем детстве, когда накануне стог сена сметали, а наутро пошел дождь: «Ну, вчера как украли день, как украли. Не сметай вчера стог, сегодня бы сено вымочило. Пусть бы потом и просушили и поставили, а все равно было бы уже выполосканное, не едкое».

– Ну да, так и есть… Разве неправильно?

Она смотрит на то, как отец кроет карты. Вроде все покрыл и уже собирает карты в отвал, тут мама шлепает на стол хитро припасенную козырную карту:

– Тащи, Коля-Николай!

Да, не везет отцу в этот вечер. Потащил. Набрал полные руки. Уже не отыграться. Мама выходит из игры первой, за ней – я. И, что нехорошо с моей стороны, поддеваю отца:

– «А мы – умы, а вы – увы…» Учись у мамочки.

– Ему уже поздно, – замечает мама.

– Да, я уже учусь, – печально говорит отец. – Учусь, как руки в гробу складывать.

Хватается за папиросы. Мама гонит его в коридор, к форточке в окне. Он курит:

– Конечно, «Дурак» я. Что мне было не поверить этой цыганке, этой даме виневой? Нет, высунул. И у Александр Сергеича дама пик Герману подмигнула. Эти бабы, о-о-о! «Владимир, не верь женскому народу, кроме матери!» – это даже старик-Державин, в гроб сходя, говорил.

– Мать, – возвышает он голос, – давай еще партию.

– Не все тебе умным быть, – отвечает мама из кухни, – «Дурачком» поспишь.

– Давай тогда со мной. Один на одного, – предлагаю я.

– Давай, – радуется отец как ребенок.

Возвращаемся в кухню. Мама, чего-то вспомнив:

– Еще ведь вот чего тебе не рассказала. Помнишь ли, в прошлый приезд в магазин вместе ходили? Там еще в очереди старуха одна с тобой разговаривала? Помнишь? Такая уже вся старая. Помнишь?

Притворяюсь, что помню.

– Так вот, она умерла. И не это дивно, что умерла, а дивно, что у нее под подушкой узелок маленький нашли. Из марли. И в нем полно настриженых ногтей.

– Ногтей? Зачем?

– А ее-то дочь, тоже уже старуха, объяснила, что мать собирала ногти, чтобы на том свете легче было в Царство Небесное закарабкаться. Поползет, ногтями цепляться будет.

- Но это же язычество. Дикость непросвещенная.

– Так просвещенное-то откуда взять? Церкви же не было.

– А о чем я с ней разговаривал?

– Так ты же разговаривал, – резонно напоминает мама.

Отец уже раздал карты. Садимся. Отец с восклицанием: «Наши сани едут сами!» – ходит сразу с козырной шестерки.

Я пугаюсь, снимаю и вообще с удовольствием проигрываю. Отец заканчивает партию именно дамой пик. Победно выкладывает ее с приговором: «Дама за уши драла!» – и показывает, что в руках ничего не осталось. Докладывает маме:

– Мамочка, поздравь победителя! «Я не с кухни, кума, я из техникума». «Да, товарищи, старый конь борозды не испортит…» Учитесь, пока я жив. Мать, мне надо победу отметить, а сыну – с горя. Там осталось чего от вчерашнего?

– Да в кои это веки у тебя оставалось? Ты ведь, пока на столе вино, из-за стола не выйдешь.

– Ну, «быль молодцу не укора», – оправдывается отец.

– Ты не молодец у меня, ты орел, – смеется мама.– Ой, нынче совсем не умеют сидеть за столом. Только напьются, и ни песен, ни басен... Уже и с гармошкой не ходят. Повесят на шею готовую музыку – она орет, им и ладно. Вообще все съехало: «Чем ни дурней, тем потешней».

Отец вовсе никакой не пьяница. А сын приехал – надо со встречи принять? Как не надо – надо! А открыли бутылку, надо ее допить? Отец очень выразительно замечает: «Пока бутылка не распечатана – так она молчит, а если начата – она кричит!»

– Нынче, – говорит мама, – зимой холодильник отключала, не мучила, отпуск ему дала.

– В бархатный сезон сверхурочно отработает, – добавляет отец. – Да больно он чего-то в последнее время в ночную смену сердился, прямо трясучка у него, вроде как даже по кухне ходил.

– А как не сердиться – голодный. – Мама оправдывает холодильник. – Будет и у тебя трясучка, когда на всех полках – кефир не допитый, да сыр засохший. Мыши и те им подавятся. Да три помидорки.

– Ты не думай, – это мне, – не о сейчас говорю, сейчас-то куда с добром – нужду отвадили. Залезь в подполье – все банками заставлено. А когда сошлись с Колей, ничего не было… Ничего! Они же из Сибири вернулись чуть не голышом.

– Да, – добавляет отец, – мешок кедровых орешков вез – украли в Вятских Полянах.

– А у нас и не украли… Ничего не было… Шаром покати – пусто – налоги. Тятя чугун нам дал ведерный, даже ведер не было. Чугуном воду носили. Потом вроде и обжились, да вскоре еще и погорели. Еле выскочили. Только то и спасли, что успели схватить. Жили ни под себя, ни на себя.

Отец тем временем решает свою задачу.

– Итак, победа. «Не раскинуть ли умом, не послать ли за вином?» Задача: дано – три помидорки. От трех помидорок две отминусуем. Одна останется в плюсе, в переходящем остатке. А две героической смертью умрут. Какой? Не как еда, а как закуска. То есть вопрос с закуской решен. То есть мы пошлем гонца за бутылочкой винца. «Надо сердцу дать толчок, где бы взять нам троячок?» «Нам зачем тянуть резину? По рублю и к магазину». «К ночи стало холодать – значит, нам пора поддать». «Ручки-ножки стали зябнуть – значит, время нам дерябнуть». «Погода шепчет: бери расчет, с победы займи да дойми».

– Ну, замолол, ну, заборонил… – мама недовольна.

– Имеем право: «Пойдем в магазин, что-нибудь сообразим».

– И ходить никуда не надо, – говорит мама.

То есть у нее есть в запасе. Берегла для пильщиков. Или для печника. Ясное дело: отец про это знал. А про магазин так просто говорил.

Пьем чай, и я с удовольствием представляю, как завтра будем пилить-колоть дрова, а то полезем в подполье картошку перебирать. К вечеру в баню пойдем. И как все будет хорошо.

Да, уже никогда не повторится ни одно свидание с папой-мамой – никогда! Такая была радость. А ведь не понимал… Приехал – уехал. Казалось, всегда так будет. А вот они уже сами уехали. И адреса не оставили...

Тоскливо без них. Надо собираться и ехать к ним. А дорогу ангелы покажут.

 

• Источник: Русский Вестник
• Об авторе Владимир Крупин