по-моему неплохой текст, только не высплюсь опять


Никто и не заметил, что сказала Миртл. Будь она русской, они б конечно услышали её нежные "да гори оно синим пламенем, пропади оно пропадом, да катись ты ко всем чертям". Ты что сказала, детка? Молчит, красавица. Для её гордыни это будто реквием. Она видно заскучала без секса, без пива, без пианино. Миртл стареет, ей уже пятьдесят. Миртл боится играть возрастные роли, её преследуют призраки. Но они не услышали, пьют свой виски. Ты же мой друг, Мэни, что же ты молчишь предательски. Знаешь, есть разные обстоятельства, есть такие в жизни передряги, но мы из них выходили, а как же. Миртл завтра запьет, а если это так, то никакой преьеры, семьи, детей. Знаешь, есть ведь тысячи слов, чтобы писать об opening night, но этим занудным вечером я только так и могу. И вот Миртл Гордон сидит и думает, как это она умудрилась потратить целую - ну, пусть не целую - жизнь на то, чтобы признаться себе однажды утром - Бостон, снег, отель - признаться "я тебя не люблю". далее

И без сомнения Джон Кассаветис - мой идеальный любовник, 1929 - 1989, accidental genius

Председатель беззвучно исчезал в своём номере. Вместо него высокий брюнет шаркал по полу, поправляя занавески и вновь возвращаясь, чтобы поправить, не зная как полагается в таком случае и надо ли это вообще. В этой затхлой комнате средиземноморская зима безжалостно грызла память. Председатель иногда так вот отрывался от работы, чтобы ходить, или, не отрываясь, уносился куда-то, увлекаемый пряными запахами и алкоголем. "Эта гордость..." - не унимался он, пронизывая пальцы швейными иглами горничной - сухие, жёлтые пальцы. Секретер, слабый от древности, вторил председателю сжатыми губами звонких стеклянных дверец: "Это - трусость, синьор". "Прости меня," - подсказывали оконные рамы; душно - и он распахивал окна настежь. "Прости меня, милая..." - срывалось с губ и не находило выражения, измученный, человек вырисовывал в дыме воображения знакомые сицилийские силуэты или искал их в бездушных тенях от кресел, воспалёнными от бессонницы глазницами - искал.

Его женщина имела привычку сумерничать, не зажигая свечей. Сколько пройдено было дорог, сколько женщин, немых и продажных, было сорвано по пути, перед тем, как овладеть ей - беспощадно и бессовестно... "В этом городе мы не живём, мы здесь умираем," - она говорила перед дождём, легко так, будто и не стоило это ей ничего, будто не пропасть под ногами, нет. "Ах, плакать, плакать, или сразу - в подвал", - картинно закатывая глаза. А ему нравилось её веселить, потому что каждый раз, утоляя своё ненасытное одиночество, он шептал безнадёжно в темноту подмышечных впадин: "Мёртвая, мёртвая, мёр-твая..." И не находил ответа на неё, ни на эту видимую манерность и холодность, ни на хмельные диалоги блудницы и шутника.

И искал в шкафах, упорно раздражающих пустотами, скрипящих и безответных, как она - хотя бы ещё часы, минуты - вдали у окна, курит, милая, глотая рыдания, покрываясь пеленой дум, тёмных, мрачных, возможных, быть может, только у женщин, а то и только у колдуний. Глупая, глупая, дурочка, влекла его - навсегда, думая - на угрюмую робость простынь, будто и вещи способны запомнить, что ей в тяжесть хранить. И облегченно сбрасывала эту ненавистную всем несчастным светскую тяжесть, оставаясь в одном исподнем... Боль, щедрая, долгожданная боль вывела председателя из нервного забытья; откинув иголки, он постарел на десять лет.

Добро пожаловать в мой дерьмовый рай.

Четверг. Как бы не так. Скупые на нежности весенние улицы проводят дождливыми лапищами по волосам. Смотришь: недалеко гремит бутылками твоё будущее. Может быть (лишь может быть), объятый лишениями, какими-то мусорными пакетами, с неизменной сигаретой в зубах, за поворотом ты вдруг будешь пойман ножницами спичечных ножек. Это ещё одна рыжая самка, уродливо красивая, влечёт тебя запахом следа. Ты прикидываешь, что это за духи и любит ли она цветы (неприличное?). Зачем ты здесь? Зачем она здесь? Зачем сегодня так пакостно? Пойдёшь дальше, по переулку, посвистывая, играя с камешками. За ней, тихой кошкой, спрятаться за деревом, проскользнуть в открытую дверь. Запах мяса и пота, потом - навстречу постели, подержать за руку... Зачем это началось? Она будет говорить, после того, что уже случилось, говорить, и говорить, и говорить, а ты заставишь её замолчать, целуя по-мальчишески грубо, мучительно... И вдруг покажется, что здесь и кофе, и карамель необыкновенно слаще, а рыжие кудри постелют тебе мягко поспать, под головой, где-то в горле разольётся что-то тёплое, что ты сразу выплеснешь в неё, в её живот, в её женственное, сильное, порочное тело. Но дождь, чёртов дождь возвращает тебя из нежного полузабытья прямо в эту ванную, тогда ты дернёшь её за руку, больно, со злости сорвёшь шторы и подаришь ей букетом, обнажая её тщеславную надежду обладать. Тогда тебе одно, одно, перед входом во всю эту дрянь, когда она уже будет, на всё согласная, обмякать в твоих руках, когда, может быть, и это утро снова, и эта дешёвка-карамель будет в соседней комнате обгладывать нового тебя по телефону с подругой, да когда угодно... Но до этого ты, пожалуй, в один момент станешь её слугой, ей красивым пажом, её собачонкой, вылизывающей пряные внутренности её существа, терпко обнимать будешь и, не отрицай, будешь внимать каждому её колебанию, может быть (лишь может быть) будешь рад, хитро сплетая локоны в паутину... Но довольно метафор, тебе одно: выгнуться, одёрнуть её за платье и воткнуть отвёртку прямо в горло, смеясь и плача, прямо в её красивенькую шейку. И ты это сделаешь, потому такие люди и существуют, чтобы мучить и любить, и будешь любить ещё сильнее с каждой минутой её потерянной жизни, в этом-то и состоит темное наслаждение, есть такие люди, что любят пробовать на вкус, жевать и сплёвывать... А ты очень любишь. Отчего бы не попробовать, ведь так легко и, вместе с тем, охлаждает спину: испытать себя, от скуки что ли?
И, съедаемый одиночеством и гордостью вседозволенности, отыскивать захочешь новое, пустое, только из потребности удивиться, но нет, и это снова - нет. Какое-то время ты ещё проведешь там, курить в открытую форточку, равнодушно слушая шорох её платья на сквозняке.

(Да, вот тебя и хочу).