не ваши друзья онлайн не к вам в дверь стучится маньяк не вы просыпаетесь в восемь не вы прогуливаете уроки не вы украли ту колу не вы проснулись взрослым не вы натягиваете свитер почему ты встаешь так рано отчего ты так любишь эту как ее осень в голове видишь разбила коленку пью много чертовски много отчего-то это вино из одуванчиков с годами плошает ты все пьешь Я ВСЕ ПЬЮ держи меня за руку какая бестолковая красота хочешь разобью зеркало я не хочу больше говорить с тобой забыть забыть легко ли ты думала надолго думала навсегда эта осень французские сигареты будешь ходить на носочках лес костер улица кто-то приволок подушки от дивана я устроилась на одной в это небо безоблачное безобразное двадцатилетнее дым посиди со мной нам осталось до вечера а потом молчи не хватает запятой точка какое мерзкое чувство будто снова пятнадцать зима все провалилось черт черт ревешь как глупо-то а давай все будет иначе давай просто сделаем вид что никогда не знакомились нет этих прогулок глаза в глаза смотри какая иду счастливая просто от того что увиделись и больше ничего не надо у меня все прекрасно просто замечательно это все настолько плохо что я больше никогда не проснусь меня режет меня на части давай понедельник назад я сама я сама скажу прощай не возвращайся обратно что ты так смотришь будто ты догадался в каждом плече твой размах каждый человек ты не надо не оборачивайся просто несовпадение я возьму тебя за руку а ты вырви убеги попади пожалуйста под машину я не в силах тебя вынести до встречи я жду тебя я осыплюсь под твои ноги жухлыми листьями я благословлю землю на которой ты стоишь карнавал душ растреплет волосы когда сентябрь окончится станем любовниками давай затаим дыхание похуй еще успеем надышаться

Перерождение наступило именно теперь, потому что я уже целых два дня думаю. Скорее, какая-то предопределённость пугает. И так же себя в три ночи надумывать, ускользать. Ночи эти мы так славно смеемся. Изо дня в день так тоскливо от этой радости. Будто живешь сам не зная куда. И, привыкши, ловить потухших лампочек отсвет полуночный, дома сидя, писать, засыпать, было бы только что мечтать. И сны обещали так много. И это ощущение, будто тебя серьезно обманули. Вместе с этой обманутостью - свобода: я-то уж себя знаю. Как вынужденное лекарство, чтобы не бояться - кусать эти провода, убеждаться, ловить подтверждения. Ну почему так я нелегка, и там мне с собой всегда тоска, проживаешь чужое. Сколько можно ржать. В конце концов я хочу, чтобы меня ненавидели и уважали. Мне нужна трагедия не в ощущении, а в зауми; не то совсем чувство, когда падает крушась что-то под лопаткой, нет, нет, проще, разумней. Чего хотел, на то и нарвался. Сидишь одинокостью своей блеща и так хорошо, когда кто-нибудь что-то расскажет, хоть изредка. Как какая-то засаленная сплетня возвращается, и уже ей, всему в ней такому нахальному, гребному, скромно рад. Хотя бы пока в городе не пахнет едой постоянно, а ты пьяная: "Друг мой, если ты читаешь эту записку..." Утром уже новое опостылевшее - прогорклый осадок от сигареты, мокрое белье, перепады давления. Привет, мне так скучно. Мне хочется утратить, чтобы обрести; а я глотаю и блюю от жадности. Я такая толстая. Мне ведь, по сути, хочется задыхаться, но я не задыхаюсь.

жизнь - в очереди. Жизнь - очереди. Без царя в голове, в пять уже пьяные. Врут зеркала - вот он я, вот он я. Встретились, пошли гулять. Был влюблён и теперь люблю. О, рвать на себе волосы, плакать неслышно в пол, влюбилась. Я пью - страшнее отца, я живу страшнее, страньше. По коже слизкий осьминог, обнимая сладко, попадая в омут. Я делаю то, что хочется, того, кто боится. Кома, вернись, поговори с ней. Успокой её, она плачет. Хоро-шая. И зеркало вдруг станет водой, расплескается по полу, и вдруг он - не он, а я, мои друзья, их беды, их женщины, что меня не любят, и пальцы у виска - такая я. Мама,
мама...
мама! Где я? В какую я попала прорубь? Какие мне восемнадцать, мне все шестьдесят. Кого мне любить ночами? Некого! Не умирай, проси, прости - некого, приданое - некому, голубому небу, целовать траву, мягких невских кроликов. Я - ваше горе. Перестаньте меня! Перелистните.
Те фотографии, найденные между бабушкиным смертным и моим приданым, наглядно о том, как мало осталось: все то, и все не так, не так. Запах подмосковной жаркой улицы, дождь крапинками по тротуару - и дождь, ветер, озеро дыбится: умереть, утонуть, запах стоячей воды зеленый, простой такой, гнилостный. Потом мою волосы, в одиннадцать утра, смываю с лифчика тину, потом на балконе не курю - ем землянику. Так несбыточно, не остаться, не удержаться. И писать тебе не хочется.
И терять ты не умеешь, плачешь о встречах: Сенная, бульвары, города, умереть.
Как страшно мне теперь умереть! Плевать.
И как страшно, касаться ночами штор. Пустых записных книжек, пустых телефонных гудков. В ночи видеть тени. В темноте наступить коту на голову.

люди, которые что-то не завершили в своем прошлом, обязательно встречаются. и

Некоторые вещи не могу видеть. Вот вернулась от Валика, пили кофе, утешали меня, любили мои слезы и мои речи, утомленные, пьяные. "Мне странно, что она так сражается: она ведь не желает победы". Как про меня, а! И согбенные плечи мои - кому? кому? Умирает у него кошка, и он не плачет: он умеет терять. А как бы я хотела! А вместо этого я бы сейчас втерлась как следует герой: забыть, забыть имена, телефонные номера забыть наизусть, этот гнилостный привкус во рту: пьянь, пьянь. И не сплю всю ночь, и, по большому счету, нечего больше ждать. Только старые друзья, кому в шею рыдать раненым зверем. Так рыдать! С завываниями, причитаниями, как-то язычески. И есть кому утешать меня, все эти славные ребята со своим шепотом: "Я тебе говорил". Да, да, все говорили, только я почему-то не верю пророчествам. Ну вот, Хлостик, конец тебе. Хоть давись. А сейчас бы - как сладка мысль! - в петлю, петелечку, найти себя утром в телефонном проводе, или все-таки спать? Никак не могу решить. Ну подскажи. Где мой устрашающий меня самое нож, и как далеко я сегодня зайду? Быть может, совсем далеко, а, может, только по старому, затянувшемуся шраму, вниз - и оттуда вверх. Я не люблю запах крови, а вот боль мне приятна, физика боли, рвань раны, она избавляет меня от. Дерьмишко, да. Но вот у меня же друзья, семья почти что: Валик, Кутас, Конь. Сонмище, я их всех люблю. Обидно вот так себя порешить. В карты начну играть. А ведь гадалка говорила, говорила, только мы же - сильнее! - решаем судьбу свою. Но мне в две недели - отбыть, может быть, пить начать опять? Страшно пить, по земле валяться, грызть ее, матушку, славить дворовых собак, с бандюгами жарить спирт. Ну вот: кровища моя дурная капает на клавиатуру, дура ли, опять опять. Что ли опять глотать коктейльчик из золофта и зипрексы? Когда ждать твоего прихода, депрынька? Давай еще парочку - а потом давай! Жги меня, обугливай лицо холодом, чтобы встать не могла, и вот тогда уж точно - да! Ты моя единственная, следуешь за мной по пути, и никогда, никогда не оставишь меня. Когда я засыпаю, кажется, проваливась в твои объятия. На той стороне реки ты меня всегда ждешь. Привет-привет! Заждалась, небось? Думала, я не смогу? А я вот так, ход конем. Хуй тебе. Мы с тобой обе дурочки, обе на что-то надеемся. С кем не сведет нужда. Я бы хотела бы бояться чего-то страшней себя, но такого нет. А ты, весь опьяненный предубеждениями, ну ушел вот, и хуле, хуле. Значит не засыпать с именем твоим на устах, и не будут мне снится ровным счетом никакие сегодня сны.

и знаешь, эту зиму как будто бы увидел впервые

Мы ссорились и расставались, а потом он звонил мне в пятом часу из других городов, месяцами пропадал. Живые цветы умирали от прикосновений, он щурился и играл джаз, надувая губы, своими длиннющими пальцами. Я царапалась ему в дверь, сбивала каблуки, рыща его по подворотням, а находя, проклинала: мы молча встречали рассвет. Он грубил мне и целовал других. А я ходила нецелованная, одевалась в него, в платья, вечная дева. Он был не тем человеком, он боялся ночей, я хотела его обнять. Он целовался страстно, больно, зубами как-то, всасывая всю силу, а я обмякала и блекло под его крыльями, в горечи простыней, длинных ноябрьских ночей, день за днем, молодость без молодости. Он вернулся, обронив только «налей чего». Я вспорхнула с дивана, счастливо следя, как меняется его лицо, как цветут мои щеки, как дрожит грудь, колени, пальцы рук. Все и сейчас хорошо, но я ведь до сих пор проверяю прочность крюка в прихожей.

мне давно все равно, кто дарит тебе постоянство

сегодня вместо восклицательного знака буква ё. А вместо прыщика на лице уродливая, гноящаяся рана. На дворе солнечный снег. Очень сильно скучать. Жаркое, песенное, лубочное лето: от пекла - в одеяло, мокрое насквозь дырявое платьишко пахнет мной. Пот автобусов, одеревенелые лица, бежишь от своей собственной пустоты. Когда станешь такой, как я, осознаешь, что больше тебе никто не нужен, ни один человек. Прошла моя любовная лихорадка, горькая, как высохшие слезы, спонтанная, глупая. Утром просыпаешься и, рада сама не зная чему, глядишь в окно, высматривая там поезда; и вот уже никуда не надо, немного тоскливо, но и это пройдет. Немного хочется орать, мол, куда ж ты глядишь, любимый? Пунцовые веки отделяют от бездны, хочется дотронуться до твоих губ и плакать, плакать. Как глупо у нас с тобой получилось. И я уже не помню твоего лица. Ну что ж, с победой.

С лицом серафима, Луи Гаррель – глоток пьянящего савойского солнца, ребенок богатых родителей, избалованный дорогими штучками и рафинадом коктейлей. Когда я в детстве читала Библию, мне он всегда являлся Иовом; и не потому что я верила – просто это очень красивая история. Таких красит сломанный нос и истерическая акцентуация, и слезы, и дворовые драмы – с пышной свадьбой, рыжей невестой и невидящими, залитыми потом глазами. Он так прекрасен, он так прекрасен. А я соблюдаю диету для мозга, с тех пор, как заметила за собой эту ананкастичность; и приходится доказывать себя, как теорему. Нельзя мне теперь считать пассажиров в салоне, складывать в уме столбиком, гадать пасьянсом, доводить действия до трех, и много чего. И самое – нельзя влюбляться, потому что потом – одно и тоже, я знаю, только ритм, шум дождя.